(no subject)
Для удобства собрал в одну подборку отлежавшиеся стихи последних пяти лет. Ничего нового.
Для фотографий создал себе отдельный ЖЖ, он будет пополняться с большей вероятностью: http://spirin-foto.livejournal.com/
Я не могу танцевать, я не знаю код.
Я не могу рисовать этот красный рот.
У меня в животе тоска, в голове боль,
на языке - соль.
Завтра я выйду из дома, услышу гонг.
Завтра я выйду из дома, услышу гонг.
И улечу в Гонконг.
Танцующий мальчик меня поведет к реке.
И я войду в эту воду и стану жёлт.
С камнем в руке, с пеплом на языке,
который уже не жжет.
***
Но березы не девочки, только когда
повзрослели? Похоже на слэм.
Это мышь просочилась в твои города
и баюкает: я тебя съем.
Это гаснут луга за пугливой рекой,
и волнуется воздух слепой.
Ускользающий воздух прощально горит,
и плывет, и земля говорит:
это светлые девочки, ты их не трожь,
и мои города не тревожь.
***
Теперь, когда из бытия
я выплываю, как из тучи,
заплачет девочка моя
и покачнется лес дремучий.
Сомкнутся нежные ряды,
и опечаленные кони
погаснут медленно на склоне,
оставив черные следы.
***
Я собираю ТТ и кладу в карман.
Осень в городе "тэ".
Облака, туман.
И я бесшумно лечу, огибая железный лес.
Я тебе отомщу
за осень в городе "эс".
За зиму в городе "эн".
За холодный зной.
За всех, кто оставил плен
и погиб со мной.
***
Ныряет белый лимузин
в цветы сиреневые сада.
Товарищ, ты притормози.
Мы не доехали до ада.
По Моховой, к тебе домой.
Свернем в заброшенную арку,
где гном, усталый и хромой,
меняет Лорку на Петрарку.
А я меняю страх на стыд,
а вороватые придурки
на площади, где черт не спит,
меняют шапки на окурки.
***
Говорящие затылки
человечьих шей
и шампанского бутылки
в глубине оранжерей.
Муравьиные фуршеты,
спичечные тосты,
голубой планеты
облепиховые звезды.
***
"В Петербурге мы сойдемся снова"
Осип Мандельштам
Место встречи - экая досада -
изменить уже не в наших силах.
Выплывают валенки из сада,
рассыпая в небо апельсины.
Подойдешь, не оставляя тени.
На скамейку валенки поставишь.
Почернеют белые ступени,
и ладони синие оттают.
Что сказать? Присядем у обрыва,
поглядим, как в лунном хороводе
проплывают медленные ивы
и по небу валенки уходят.
1095
Потом - три года не писать.
Читать обугленную Книгу.
Да нет, не Библию, другую.
Другую. Нет, не говори.
Пускай меня поймут превратно.
Когда бы я зеркальным умер.
Число Младенца, ты-то знаешь.
А я - не знаю ничего.
Стихи про огонь
Зима кончается. Пахнут югом
цветы на моем окне.
Я разбираю бумаги друга,
который сгорел в огне,
а мне оставил билет казенный:
«Решайся!» - и с этих пор
его слова со столбов позорных
глядят на меня в упор.
- Но что ты знаешь об этом, мальчик,
о чем ты кричал, когда
в свинцовых водах трещали мачты,
аукала смерть во льдах -
когда, недолгим теплом согреты,
мы видели сердца пыл? -
- Я ничего не знаю об этом,
я просто его любил.
Стихи про огонь - 2
"Не кладите же мне, не кладите
остроласковый лавр на виски..."
(Осип Мандельштам)
Начинается новая бязь.
Канарейка в лесу разожглась.
Азиатская щука с яйцом.
Электричка с дубовым концом.
Вертухай с вороненым кольцом.
Всех-то дел остается на треть:
на холодный распадок смотреть.
На воронежский тонкий ледок
уссурийской зимы перстенек.
Загорается каменный лес.
Ухмыляется новый ВГУЭС.
Дудочка
Заманчивая дудочка слышна под ольхой.
Любит ее Ванечка, любит Пахом.
Приятная музыка в городе нашем
льется под подушку Кирюше и Маше.
Бывает, утром раненько, когда весь город спит,
приятель мой восторженный ту музыку дудит.
Приятель мой не валенок, не Ваня-дурачок.
Голубая музыка, чистый родничок.
Понесут работницы шарики-флажки,
напекут шанежки.
Полетят из дудочки пирожки.
Румяные банщики, веники сломав,
березовыми листьями пойдут по головам.
Ой ласковая музыка, ой горе-лебеда,
зачем я это выдумал, никто не отгадал.
Безенгийская сказка
Красивы белые минуты,
когда слепой и одинокий
приходит с севера под утро
и тихо падает под ноги.
На раскаленном серпантине
красивых слов не оказалось.
В бою на белом пластилине
взвивались огненные сабли.
Моя любовь ушла внезапно.
Растаял день за перегибом.
Мои оранжевые цапли
в ледовых сумерках погибли.
В тисках печали волоокой,
невыносимой почему-то -
в немом часу, во сне глубоком -
красивы белые минуты.
Ветряные мельницы
1.
«Мне кажется порою, что солдаты…»
(песня)
«Летят перелетные птицы…»
(тоже песня)
«Корабли постоят - и ложатся на курс...»
(тоже песня)
Опоздать-не-успеть - что солгать-покривить.
А пароли мои под ключом.
Вот и машет отмычкой хромой херувим,
богомольный такой старичок.
Ты-то знаешь, откуда я звуки беру,
из каких мандариновых рощ.
Но ему не упрятать в свою конуру
пластилиновый мой говорок.
Пластилиновый мой. На часы не смотри.
За часами без нас проследят.
Колченогий старик убирает с витрин
оловянных нестойких солдат.
Командир, я к последнему эху прилип.
Для меня не кончается бой.
И летят журавли, и - летят журавли -
ну а я остаюся с тобой.
Так чего ж ты кусаешь прокуренный ус
и простреленный прячешь мундир? -
Корабли возвращаются? -
Я остаюсь.
Остаюсь. Извини, командир.
Опоздать-не-успеть? - Я уже - не солгал.
Пусть уходят твои корабли.
В опрокинутой склянке все меньше песка.
И летят, и летят журавли.
2.
«…писать стихи становится войной»
(с) Глеб Михалев
«Вот сидит паренек - без пяти минут он Мастер»
(с) из новогодней песенки на слова В.Лифшица
Да, бывает такое, что годы летят.
Но когда тебя двое, то ты как солдат,
осеняемый знаменем твердым.
А когда тебя трое - втройне, вчетверне.
Мы остались герои на этой войне -
в несгораемой памяти Worda.
Мы остались герои. Мы молча глядим,
как бумажная кровь превращается в дым,
как становится тайное - тайным.
Бутафорским бесстыдством пожарной москвы
восхищаешься ты: здесь такие мосты!
Здесь такие случаются танцы!
Но пластинку сожги и мозги обесточь.
Раздувай угольки - приближается ночь
и малиновым дышит обманом.
Новый Год, говоришь? - над бульваром летит
почерневший старик - мальчуган без пяти -
это много, - кричит, - или мало?
Без пяти-без пяти! - тут свисти не свисти -
мотыльковое сердце уже не спасти,
голубые не вымолить гранты.
А бумажные стружки - тонки и легки.
Мой талантливый друг, это станет стихи -
это станет единственной правдой.
***
Вот города, когда.
Ады и оды, где.
Деревом по воде
белых чертить детей.
Это ревет ревмя
дерево муравья.
Розовый бог глубок.
Только вода не бог.
Рвется река - но как?
Дерево разве страх?
В озере разве зверь.
Осень еще не смерть.
Ляжет белыш в камыш.
Это не больно - лишь
ляжет и заскулит.
Слижет. Не улетит.
***
Колокольчики смеха дырявят нутро.
Мой архангел уехал, продав серебро.
Опрокинулись рожки да ножки
в золоченые дрожки.
Если каждый по камню - не хватит камней.
Углекислые капли стекают по мне
и жужжат, как навозная муха,
залетевшая в ухо.
Чернобурых взвиваются девять хвостов.
Человек созревает лицом на восток.
Нацеди мне копытце козлячьей воды,
Сабудай-багатыр.
Искусственное дыхание
«… этот холод умолчания,
лунной извести гашение,
это карканье отчаянья
на пороге воскрешения»
(с) Михаил Дынкин
Гаснут абcциссы. Но осциллограф лжет.
Жизни процессор, совести тренажер.
Лунная известь, исповедь без наркоза.
Тени сползают сонные по стене.
Нынче у нас особенный пациент -
белые вены в воздухе варикозном.
Тихий профессор - палец на бороде -
включит процессор и побежит к воде,
белые вены сложатся в смутный контур.
Струи эфира холодом по щеке,
лилии в сердце, голуби в мозжечке,
и в волосах поющие анаконды.
А за спиной, анализы в кожу вшив,
новый больной, и тоже - желает жить,
в лунном желе бесперые вязнут рыбы.
Розовый воздух в белые вены вдув,
бьются о звезды и испускают дух
в зарослях сна, прохладные, как верлибры.
Тихий профессор, вынырнув через год,
за занавеской странный цветок найдет
(лилии в сердце), а в остальном - как прежде -
прежние цифры в каждой из прежних граф,
гаснут абcциссы, и осциллограф - прав:
нет никакой надежды.
Чапаев. И пустота.
Прочитал нам лекцию серьезный один очкарик.
Рассказывал интересно и не слишком долго:
по последней версии, архиерей Чапаев
утонул в Конго.
Доказательств тому привел достаточно,
показал фотографии командирских пяток,
крокодила в бурке, пулемет станковый
и Красную Армию в черных пятнах.
Мы слушали кротко, уподобляясь пастве.
И не искали причин для того, чтоб не верить.
Рядом сидела Галя, ее пальцы
переплетались с моими в импульсивных реверсах.
"Василий Иванович, - говорила Галя, -
давайте представим, что Вы еще живы...
что Вы не захлебывались, не разлагались,
а только собираетесь разложиться..."
Голос ее внушал спокойствие.
Очкарик сливался с размытым фоном.
Я сказал ей "да", пригласил в гости и
брачный союз предложил оформить.
Она согласилась. Мы залезли в тачанку,
кони помчались по направлению к загсу.
... Догорал закат, волны переливались в лучах его,
крокодил меланхолично играл на саксе.
_____
Прозрачен я. В крови моей беда.
Входи уже, соломенная жница,
и пепельные ленточки пришей
к разбухшей от печали голове.
Была игра, иль не было игры?
Когда-то мы пытались поделить
друзей своих на красных и на белых,
вели войну, и каждый был героем,
но та река, в которой я тонул,
дешевый обесцвечивала сурик
и лишь твои не трогала слова,
тростинкой процарапанные больно:
«… прощайте… все забудется… прощайте,
мой добрый, милый и когда-то друг…».
…а я переставляю по привычке
резные деревянные фигурки,
утратившие разницу в цветах.
***
«И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
оно - колокольчик фарфоровый в желтом Китае…»
(с) Николай Гумилев
Ты меня порываешься вспомнить.
Я немного еще уцелел.
Узнаваний глубинные бомбы
просветленной печали сильней.
Лишь тебя, обожженную, вижу.
Только ты мне уже не дана.
Все отчаянней свет. И - все выше
узнавания бомб глубина.
Закачается сон и растает.
Но в глазах у хрустальной зимы -
отраженья печали кристальной,
где еще продолжаемся мы.
***
Радуга моя беда.
Ты. И город-дым.
Дым и город? - Было так.
Стало: город-ты.
Так вот тихо, не спеша -
рядом... А потом -
город-ты. И все смешалось:
город, дым и дом.
***
Пожалуй, я пойду. Не возражаешь? Если
в размеренности дней меня ты разглядишь,
я вымолвлю свой грех. И мне не хватит сердца -
безудержность сдержать в предутренней груди.
Случается тоска пронзительнее чаек.
Но не найти слова сильнее, чем прибой.
Меня съедает соль. И разъедает счастье.
Беззвучны небеса. Беспомощна любовь.
Пожалуй, я пойду. Мы встретимся, пожалуй -
страница тридцать шесть, последняя строка -
в безветренном краю законченных пейзажей
с холодною водой в застывших берегах
***
Мы в каждой счастливости видим подвох.
Мы смех проверяем на желчь.
А город встречает своих выпивох,
задумавших город поджечь.
По вере коврижка, по вору тюрьма,
по чину карман и мундир.
На наши горшки не хватает дерьма -
пустым оказался один.
Когда бы не лунная эта гуашь,
не звезд голубиный озноб -
мы б молча вкушали крысиный грильяж
под липкий шансон заказной.
А так - шебуршимся, куда-то спешим,
графой прикрываем графу -
а вдруг опрокинется лунный кувшин,
и - вырвется звездный гарпун?
Куда как тревожно нести животы
сквозь мраморный сей вестибюль.
Здесь нет адвокатов. Здесь нет понятых.
Следак - красноглазый питбуль.
Отыграны роли, досмотрены сны.
На кухне чего-то скворчит.
У мертвой любви из опухшей десны
осиное жало торчит.
***
Осенние ежики сеют грибной туман
и, сбиваясь в печальные стаи, летят на юг.
Но в моем октябре за дождями приходит март,
рассыпаясь огнями миллионов хрустальных люстр.
Жена моя ставит опыты на ужах,
наливает им в блюдечко теплое молоко.
Перед сном запускает за пазуху под пижаму.
Мы спим на отдельных кроватях в отдельных комнатах.
И ползут из-под снега грибы и бегут на стол,
голубыми сосульками булькаются в кастрюлю.
А смеющийся март забабахивает пистоны
и порхающим ежикам шлет заварные пули.
***
Белая куропатка, пугливый лось.
В каменном тереме сладко ли вам спалось?
В мраморной комнате с гирями на часах
вкрадчивый гном за артерии вас кусал.
Свадьба плывет над озером. Даль чиста.
Черва ложится козырем на уста.
Ластится через форточку мягкий бриз.
Гном рассыпает по комнате белый рис.
Белые шепчут сливы: весна, весна…
А для двоих счастливых и ложь честна.
Белые шепчут сливы: умри, умри…
Снежную куропатку с небес сотри.
***
Цельсий бросает меня на пятьдесят из минуса в плюс.
Иногда мне кажется, что я уже ничего не боюсь.
И это не в смысле холода, боли, лезвия у щеки -
но в молитве матери, шепчущей «сбереги».
Иногда мне кажется, что те, кто умеет ждать -
только мать и сестра, а также - сестра и мать.
Но стирая черту, разделившую плюс и минус,
я и эту последнюю связь разрываю с миром.
***
Тяжелее всего читать по закрытым швам.
Недоверчивость их тем сильнее, чем глубже рана.
Изучая слова, ты исследовал каждый шрам.
Ты всегда удивлялся, насколько прекрасны шрамы.
В темноте эти люди похожи на белых сов -
схоронясь под зонтами и головы пряча в плечи.
Ты смотрел им в глаза - чтоб ослепнуть, в конце концов.
Но разгадывать швы после этого стало легче.
Со среды на четверг ты услышал совиный «ух».
Зачесалась спина. Из нее прорастали перья.
Это длилось всю ночь. А к утру ты утратил слух.
Но читающий швы забывает про слух и зренье.
Продвигаясь на ощупь, ползком, от рубца к рубцу,
у задумчивых швей обучаясь тончайшим знакам,
ты нащупал язык. И по шрамам сложил рисунок.
Безобразней всего оказалась его изнанка.
***
Эти куриные сумерки как гробы.
Время молитвы меньше, чем время зла.
Только попов не слушай, и баб рябых,
кричащих тебе в один голос, что это слабость.
Угольный город грачиного ждет письма.
Ночь покрывает улицы сургучом.
Старики говорят, во всем виноват шаман
с каменной мышью, упрятанной между щек.
Смерть, представая как замысел, стоит двух
жизней, доставшихся даром за чей-то счет.
Чтобы избавить от дьявола речь и слух,
нужно убить шамана и стать грачом.