Про Галковского
По многочисленным просьбам читателей - моя старая статейка в Независьке.
В КОЛЕСЕ ЯЗЫКА
Дмитрий Галковский. "Бесконечный тупик"
("Наш современник", №№ 1, 2, 92, "Новый мир", № 9, 11, 92; "Независимая Газета", № 47, 91 г.) *
Это - книга человека, зарезанного цивилизацией...
А.Блок... по другому поводу
О Дмитрии Галковском не пишут. Хвалят в анкетах-опросах, но не пишут. Зато публикации его "Бесконечного тупика" без объяснения позиции редакции и автора (насколько редакция эту позицию понимает) - не появляются. Никому не приходит в голову дать вот так сразу читателю "Тупиком" в лоб, не подготовив его, не предупредив (об опасности)...
Погружаться в Галковского интересно. "Тупик" - это, по существу, огромный комментарий ко всему кругу чтения советского интеллигента 70-80-х, своеобразная энциклопедия духовного "я" большей части поколения, к которому принадлежит Галковский. Энциклопедия беллетризованная, с аккуратным воспроизведением пейзажа за окном, портретом дивана (с клопами), с которого этот интеллигент разглядывает резвящееся у его ног человечество и вынашивает гениальные мысли.
И, конечно, "Тупик" - это лицо самого автора в зеркале осмысления проблемы ложного существования: в углу, с книжками, девственником, неврастеником... Немного фрейдизма (самого невинного), немного сублимации - и борьбы с нею. Автор вроде как разоблачается, режет по живому. Но иногда очень нежен к себе: "Дурачок, что я делаю..." (это там, где он застенчиво признается, что является гениальной личностью... Со времен Северянина он, кажется, первый так... искренне, без всяких экивоков. За одно это… уже... бронзовый...).
Ну и уж в-третьих, "Тупик" - это еще и реакция на навязанный круг чтения, идей, эстетики. Порой реакция беспощадная: "Заставьте насильно посмотреть порнографический фильм. Это травма. А заставьте посмотреть порнографический фильм без порнографии. Вот два часа будут показывать разбросанные лифчики, трусы, и говорить, что Ленин умеет летать". Очень здоровая идея для Кости Звездочетова.
Серией псевдорецензий в конце "Тупика" Галковский как бы застраховался от анализа свого опуса слишком "всерьез". Действительно, если человек называет свой труд "опытом дуракаваляния", то отнестись серьезно к его содержанию - значит похвастаться отсутствием чувства юмора. Галковский загоняет нас в лабиринт знаменитой апории: "Все критяне лгуны", - говорит критянин.
Тяжело говорить об авторе, который вроде и сам все понимает. Судя по приведенным "рецензиям" Галковский знает, что он написал. По-существу, это самая интересная часть "романа" (этим словом характеризует его сам Голковский). Все предыдущее - будто лишь основание поиграть, поёрничать, потрясти судейской мантией - и все по поводу самого себя. Еще тяжелее нарушить авторскую монополию и встать на одну доску с плодами авторской фантазии - псевдокритиками. И все же, не боясь показаться смешным, рискну порассуждать о "Тупике", и пусть потом Галковский хоть поместит мой анализ в свою кунсткамеру.
Галковский принадлежит к поколению, вылезшему бочком на сцену в конце 70-х. По вине оттепели и самиздата, это поколение чуть ли не с рождения имело культуру почти в европейском объеме. И в то же время оно захватило застой еще в самом соку. Эти два момента сильно повлияли на его (поколения) саморазвитие.
По-существу, это было самое оппозиционное поколение, едва ли не с колыбели пронизанное злобой и иронией и высказывавшее свои взгляды тем свободнее, что ему, не закрепившемуся в структурах этого мира, нечего было терять.
В сфере искусства это поколение, в отличие от предыдущего, тоже не преуспело. Рассудочность мешала обольщаться дешевым успехом, пустыня за спиной - подавляла.
Чтение и стало его главным делом. И все, что из этого чтения вытекало: примат мышления над практикой, игра слов и создание новых духовных комплексов, материальный аскетизм, дегероизация бытия, и в то же время попытка подняться над водкой.
Это была не столько реакция на застой, сколько на все застойное в его частных проявлениях, прежде всего на народ, всегда застойный и советский по определению. Русская вонь заставляла морщиться его европейский нос. Во многом, это было самое аристократическое поколение. С испорченным еще в школе характером.
Оно внезапно ощутило свою грамотность на фоне всеобщей безграмотности и обмороченности и то, что оно чужое на этом пиру жизни.
В связи с этим поколением и надо рассматривать Галковского, этого книгочея-ключаря, диванного теоретика - и поэтому циника, человека из подполья, презирающего халтуру и плохую игру и потому обиженного на сценарий.
И вот Галковский, как маленький Давид, выходит вперед победить великана, внести огромную поправку... во все! Он во все лезет: в философию, историю, политику, литературу, религию. Он "все испытал и все проник". Этого мало, он еще и пророчествует: "России теперь будет везти..." (к стр. 253, "НМ", №11).
В роли Давида и пророка он часто позирует: "Почему я все так "Розанов"?" - темного коряво спрашивает себя Галковский. И врет. Розанова в нем совсем немного. У Василь Васильича он заимствовал лишь смелость говорить "о себе", об интимном, когда интимное, известным образом препарированное, может действовать на читателя столь же интригующе, как Жапризо, или сотрясать как "Электра" Софокла.
К сходству с Розановым можно причислить его (Галковского) "родовую идею" - идею Отца ("Это книга об отце").
Подражание (бессознательное) идет не по линии Розанова (обожаемого), но по линии Бердяева (с которым Галковский без конца спорит, называет дурачком, но которого столь же часто цитирует и, главное, использует его метод соединения "дальнего": различных фразеологий, "самодурного" привлечение в философское нефилософского - для создания парадоксальных конструкций).
Тут Галковский иногда удивительны попадает в цель: …Ощущение приятной и страшной обнаженности при чтении Достоевского (пересказываю своими словами).
Галковский прорастает изнутри чужой мысли. Он интересен, когда оттолкнувшись от нее, словно от бортика бассейна, начинает свободно кружить в киселе аллюзий, цитат и метафор. Тогда он говорит порой ярко, мило хамит, провоцирует. Прием постоянного вращения бинокля: то приближая, то удаляя жертву, так что объект в конце концов становится не страшным и смешным.
Почему ему удается так убедительно щелкнуть Бердяева? Потому, что чувствуется, как он любил его раньше, как взахлеб читал, и потому знает. Он бьет Бердяева изнутри, совершенно по-бердяевски - заостряя взгляд на какой-нибудь частной, формальной нелепости, бросающей тень на весь критикуемый предмет.
Действительно, кто лучше поймет Россию: человек, у которого в детстве был собственный пони и коляска с лакеем или человек, у которого и есть, что пластилиновые муравьи и вешалка в школе, на которой он весь роман болтается?
Бердяев - самый литературствующий наш философ. Он кружится, кружится в дефинициях, пока не найдет самую яркую формулировку, не очень академичную, но зато очень "вкусную" для воображения. Именно в этом подражает ему Галковский.
Читая Галковского, прежде всего хочется читать или перечитывать других. Что само по себе уже неплохо.
С чего Галковский начинает: "Меня постоянно пугала пространственная сложность мира… Я неосознанно усложняю план реальности, так что для меня существует ее сложность, а не сама реальность". То есть существует понятие, слово, абстрактное качество, неохватное умом. Постоянная мысль, что тексты влияют на его жизнь. Слова, язык. Это не мозговой практикум начинающего интеллектуала. Это сама жизнь, другой нет. Что мы видим далее: "Мышкин попал в замкнутое пространство выговаривания", "Гумберт настиг похитителя Лолиты, но никак не может его убить из-за зарослей языка, в которых его "я" путается и растворяется. Мысли начинают разбегаться, а выстреленная пуля мгновенно обрастает плесенью ассоциаций и бессильно падает на пол". Кажется, Галковский распространяет на весь русский менталитет свой филологический недуг.
Русский - вообще для Галковского отправное понятие. Как можно любить Россию после того, что с нами было, скажем, в школе? Любовь к России начинается с литературы - это уже общее место: с березки, дачки, хмурых сосен. Вообще, единственный смысл, что мы родились здесь - в русском языке. Через язык мы любим Россию. Трудный язык, богатейший язык (и далее по Тургеневу...).
Галковский на все смотрит этими, очень русскими, глазами. Даже инопланетян он видит совершенно по-русски: вот угробят Землю просто ради забавы, с пьяных глаз: с ребятами посмеются, пивка попьют под Рахманинова (которого им американцы - вот же идиоты! - в ракете прислали).
Уже ясно, что Галковский выступает как эксперт по русским вопросам. "В интеллектуальном отношении русские слабенькие. Слабачки", - решает он. Лежа на диване он изрекает историко-культурологические максимы: что надо было делать Николаю I, Александру III, славянофилам, западникам. Как это они не разглядели того, что так очевидно Галковскому спустя полтора века?!
Это все такая простительная слабость: произвести задним числом инвентаризацию истории, чтобы получить после, хоть в воображении, что-нибудь приличное. Особенно в плохом положении сам Галковский. После революции у него - большевики, до революции масоны. Нет жизни!
Поэтому копает глубоко, до самого XVIII века, разыскивает источник порчи. Впрочем, глубже не идет. То ли вовремя понял безнадежность такого умозрительного рытья, то ли материал у начетчика иссяк.
Галковский типичный начетчик, чтец-энтузиаст, мыслитель-самородок. Их, в общем, много на Руси таких. И всё копаются в истории, философии, всё им надо знать "зачем?". Современность их не устраивает. Она слишком "пространственно сложна", враждебна. То ли дело укрыться за пыльными полками, спокойно так побеседовать с друзьями: о Вечном и Бесконечном. И нас, дураков, просветить.
А ведь все историософские погружения Галковского какой-нибудь другой начетчик-догматик мог бы перечеркнуть одной цитатой из Лотмана: "Настоящее - это вспышка еще не развернувшегося смыслового пространства. Оно содержит в себе потенциально все возможности будущих путей развития. Важно подчеркнуть, что выбор одного из них не определяется ни законами причинности, ни вероятностью - в момент взрыва эти механизмы отключаются. Выбор будущего реализуется как случайность" ("Культура и взрыв", М. 92, стр. 28). Я думаю, Галковскому понравился бы такой ход мысли.
Все же его собственные культурологические, исторические рассуждения - бред полный. Но бред веселый. Во-первых, виден человек до определенной степени утонченный. Во-вторых, виден человек, мыслящий "на пределе правдоподобия" (нарочно, как я понимаю). Например, такая стандартная "памятниковская" мысль, что, мол, наша интеллигенция являлась изначально наймитом Запада и проводником его политики (естественно, мысль ничем не доказываемая), была доведена Галковским до забавно-абсурдного вывода: "Но из-за таланта русские вырвались за рамки, дали выход с многомиллионным избытком. Вместо Демьяна Бедного - Пушкин. Но в корне Пушкин-то был задуман как Демьян Бедный". И уже не хочется спрашивать: кем задуман? Такой мыслительный кунштюк может поразить лишь Нюру из гастронома, совершенствующую свое образование за чтением газет: "Слышь, Глаша, а Пушкин-то был задуман как Демьян Бедный, ты знала?" - "Да ты что!.. Нюр, а кто это Демьян Бедный, режиссер какой?" Вот и весь разговор. Мы же, прочтя нашей дружной касточкой, приосанимся: надо же - всё-то они про Россию ошибаются, "не секут". Ведь ее, голубушку, умом не понять...
Это, наверное, Галковский так шутит. Он ведь шутник. Любит "гаду-читателю" "пальцы поломать". Что ж, возвратим "гаду-писателю" той же монетой.
Галковский любит менять знаки: Соловьев, Бердяев, Флоренский, да и Чехов-Толстой-Достоевский-Гоголь-Пушкин - все в равной степени не выдерживают направленного на ник прожектора бескомпромиссной галковской мысли. Одних только Розанова и Набокова он щадит - ввиду их сходства с собой, с людьми своего круга, сверхинтеллектуалами.
Салтыков-Щедрин - гений масонской пропаганды в России. Пушкин гениален лишь поскольку мы его таковым объявили (а то иностранцы бьются, никак ничего "гениального" в Пушкине найти не могут). Гоголю по Галковскому не простили умеренность требований (коли гений - требуй гекатомб, а он лишь попросил с типографщиками поругаться!). Все подобные утверждения с фактической стороны странны и нелепы, но как феномен мысли забавны.
Иногда забавы Галковского вдруг приобретают черты академизма - с цитированием критиков, сопоставлением взглядов, с копанием в белье Чехова, скажем: долгим, нудным - и непонятно зачем? Ну, "разоблачил" он Чехова как "протосоветского писателя", малообразованного и целиком идеологичного, "клейма негде ставить", - а чего ради? Гений открыт для критики, как роща для гуляющих... Чехов остается художником, и уловить суть его гениальности в тенета готового языка даже такому "мастеру", как Галковский, не удается.
Не поняв здесь ничего, начинаешь думать, что Чехов лично чем-то досадил Галковскому -популярностью своей что ли? Вообще менять знаки надо тонко, легко, не отвлекаясь от своей главной идеи. Иначе это напоминает попытку "переоценки ценностей" (в данном случае культурных) - всегда пошлую в своей основе.
Изобилует "Тупик" и нашими излюбленными интеллигентскими "парадоксами": "...и как раз потому, что в России не создали "культуру антихристианскую", русские породили антихриста".
Тут, во-первых, хочется спросить: "что ему Гекуба", то есть какое Галковскому дело до антихриста (коли сверхинтеллектуал Галковский такой же атеист или агностик, как и любимый им Набоков)? Это какая-то суетная страсть говорить обо всем, о чем говорят умные люди, высказать свое мнение, что-нибудь такое новое придумать. Во-вторых, зачем человеку рассудительному, рациональному и внеконфессиональному так упрощать суть дела, припутывая какого-то "антихриста"? Ну верующий сказал, и все ему в родной истории стало ясно. А Галковскому? Не угодил ли он в им самим расставленную ловушку языка?
Мысль Галковского чаще всего плоская, и если выгибается, то все на одну сторону: а вот я не такая, а вот я считаю напротив, а вот это не так, потому что пошло (любимая оценка), а вот лучше крепостное право и больше кнута... В общем: вы все здесь прогрессивные, а я реакционная... "Мама, мама! а я Леонтьева люблю!" - Господи, всего-то? Стоило так шуметь.
Но не раз его выручал стиль: "Если Меньшиков вошел в литературу все-таки весь и даже с пальто-футляром, то у Победоносцева в литературе поместились только уши. На этих зеленых ушах он летал нетопырем по страницам романов и повестей".
Галковский целиком литературен. И, как все наши литераторы, не очень умен. Он выучился как надо играть "от противного" и все дует в одну дуду. Поэтому "Война и мир" у него "масонский "Тихий Дон"", Златоуста на Руси почитают за то, что он христианин (вот главное, а там хоть конокрад будь, а не Златоуст вовсе). Поэтому у него до сих пор ни одного русского писателя или философа-пессимиста. Из этого силлогизма ни Баратынский, ни Лермонтов, ни Тургенев - не писатели, не говоря о Блоке, Ходасевиче, Цветаевой... Или вот такое: "Русская культура возникла не несмотря на русское государство и даже не благодаря ему, а просто культура и была этим государством, частью этого государства". Что это такое? Как это съесть? Так что же: целое или часть? И все ведь из-за того, что Победоносцев любил Пушкина. Ну, а Черчилль любил рисовать. Значит ли это, что английская живопись - и есть Англия?
Полемист в нем, конечно, сильнее мыслителя. И в полемическом угаре он без конца врет. Ради стройности вдруг возникшей концепции все оказывается очень просто и не так, как было. И статьи по экономике поэтому сочиняли у нас в XIX веке писатели. Сомнительно что-то (можно проверить по ППС-ам много ли там про чугун и мелиорацию). Но даже если б и так - нам бы гордиться! Рачительный Фет все права имел писать и нас, дураков, учить. С другой стороны, чем далее назад, тем меньше дифференциации. И вершина архаичной синкретизма - итальянской Возрождение с его универсальными людьми. Что же, я спрошу, здесь стыдного? Да и не то же ли делает сам Галковский, пишущий обо всем?
Пишет обо всем, все культура, культура, а Сокола с Буревестником путает (к стр. 107, "НМ", №9).
Вот у него поэтому и "в жизни Пушкина вообще не было и не могло быть "проблем", так как в нем и во всей его эпохе отсутствовало самосознание". По Галковскому самосознание, вероятно, появляется одновременно с ватерклозетом. Вообще, очень расхожее мнение - считать, что предки жили в Золотом Веке. Человек погиб на дуэли, видать, так, за здорово живешь! Через 200 лет то же самое скажут, небось, и о Галковском: "В его жизни не было проблем, да и откуда им взяться, если он даже не ведал о трагедии оригенации и пьерабеляции (да и вообще, чего они там могли понимать!)".
И тут же дешевый, почти карикатурный антисемитизм: "Русские будто и выдуманы для того, чтобы издеваться над евреями", - издевается Галковский. "В таких условиях книги Блока, Мережковского или Розанова получали популярность лишь постольку, поскольку содержали в себе элементы понятные или полезные (то есть сочтенные таковыми еврейским печатным синдикатом)..." Автор, видимо, изучал историю печатного дела в России. Странно, что он не слышал тогда фамилии Сытина, Суворина, не слышал об издательстве "Скорпион", владелец которого был С.А. Поляков, издательстве "Гриф" (владелец С.А. Соколов), не слышал (что маловероятно) о журнале "Новый путь", издаваемом тем же Мережковским и Гиппиус, и где печатался "в своем углу" тот же Розанов, а еще Блок, Брюсов... То есть, у русских (а то и русско-еврейские писателей) все же было как просочиться сквозь "синдикат" (если бы он по чистой случайности существовал где-нибудь еще, кроме воображения "патриотов").
Как я уже сказал, Галковский - эксперт по русским вопросам: "Уже сам по себе выбор литературы как духовной скрепы общества, онанистичен". "Онанистичен" - метафора? Что можно понять в истории русской литературы или русского духовного сознания, привлекая сюда скрытый онанизм (нации, духа?)? По таким перлам можно оценить строгость категориального аппарата автора. "Белый - это тип пассивного русского гомосексуалиста". Это еще зачем? Какое отношение к литературе? Тоже что-то доказывает? (Еще надо спасибо сказать, что не "активного".)
Вообще, русскую культуру Галковский вроде бы знает, читал кое-что (понятно, отрывочно, чересполосно: об одних авторах совершенно неприличные подробности, о других - ни слова). Западную культуру он не знает, кажется, вовсе. Во всяком случае, никаких следов ее на страницах "Тупика" мы не обнаруживаем. Из западных философов он знает, кажется, одного Юнга, остальных понаслышке (да и Юнга, вероятно, понаслышке). В философии, конечно, ничего не понимает (считая себя, естественно, философом). (Некоторые пассажи данной статьи написаны "под Галковского", так что прошу читателей не обращать внимания, если не все в них точно. - А.В.)
"Деятельность по-русски носит элемент бредовости", - пишет Галковский, что он блестяще сам и доказал своим произведением. Теперь только и осталось, что рассмотреть заключительную "мистификацию" Галковского, решившего превратить интеллектуальный дневник в постмодернистский метатекст.
Действительно, Галковский поговорил уже о Бердяеве, Флоренском, Чехове, Толстом, Достоевском, Набокове, Гоголе... И, наконец, начал (пора уже) говорить о себе (под маской "Одинокова"). Увлеченно, многоречиво, на разный лад. И так себя повернет, и эдак. Любуется. Со смешком, конечно, с ужимочкой. Вот, ведь, дескать, какой я умный: и от дедушки ушел, и от бабушки ушел - набедокурил и сам себя высек. Но не больно. Тоже с ужимочкой. По-шутовски. Чтоб всем смешно стало. Для чего и выдумал себе "оппонентов", с разных концов земли пристально следящих за одиноковским творчеством, спорящих о нем, "расшифровывающих": "По своему масштабу, эта личность, равная Мартину Лютеру, Наполеону или Адольфу Гитлеру (пишет об Одинокове некий Дитрих фон Хальковски. - А.В.). От успеха замысла Одинокова зависят судьбы мировой культуры". Ни больше ни меньше.
А один вот так анализировал, анализировал и вдруг в виде гипотезы предположил свою включенность в текст Галковского. То есть - жуткая картина, если вдуматься: "Тупик", простирающийся над всем миром, весь мир в себя вобравший, меня, тебя, "критика". Мировой Текст. Борхесовский, я бы сказал, момент.
Критику, конечно, пародировали и инспирировали многие. Все блестящие статьи Люсьена Шардона из "Утраченных иллюзий", написаны, естественно, самим Бальзаком. Точно так же Бальзак мог бы попросить мсье Шардона (по праву "отца") написать рецензию на "Утраченные иллюзии". Получился бы "Бесконечный тупик". Но можно ли представить, что автор рецензии на "Утраченные иллюзии" (мнимый или реальный) начнет публично сомневаться в своем существовании или тонко искушать читателя: а не плод ли я бальзаковской фантазии (да и вы вместе со мной)? Это как сложная система зеркал и взаимных отражений: автора в критике, критика в авторе, автора вместе с критиком в критике, критика вместе с автором в авторе - и так до бесконечности. Мне тут вспоминается, что говорил Один в "Речах Высокого":
Знаю, висел я
в ветвях на ветру
девять долгих ночей,
пронзенный копьем,
посвященный Одину,
в жертву себе же...
Божественная бессмыслица и непостижимая символика. Это место с критиком, бесспорно, самое сильное в "Тупике".
Да, Галковский выстроил на краю "романа" барьер из "саморазоблачений" и укрылся за ним. Это интересный ход, но не совсем честный. Теперь любая дичь должна проглатываться как отвлеченный художественный текст, мысли абстрактного героя, которого Галковский подставляет вместо себя. Это не по-розановски. Галковский боится быть "Розановым" до конца, до костра включительно. Он "Розанов", но с оговорочкой. Нет, мы не дурачки, мы живем в собачьем мире...
Естественно, я не поверю силлогизму, что если заключительная часть "романа" была "игрой", то и весь "роман" - "игра". Так долго не играют. Игра слишком затянулась. И стала жизнью. Что, впрочем, для Галковского одно и то же. Игра в текст. Жизнь как язык. Жизнь языка (а не субъекта речи). Очень современная идея.
Так что реверансов Галковского я не принимаю. Даже таких изящных (с полным изложением Бахтина). Сыграно так сыграно. Вероятно, даже переиграно. Все же, лишь наивные люди думают, что лицедейство - это большое искусство и что можно работать на самопрофанации. Даже ради создания "чистого текста". Человеку не дано выдумать ничего небывалого. Это все равно каким-то образом зацепится за жизнь, станет жизнью или плохой на нее пародией (я сразу отбрасываю необходимость еще раз изобретать карты или шахматы - вершину абстрактных игр). И, следовательно, текст будет жить по законам художественной литературы (и тогда легко считываться) или окажется вне литературы. Тогда и черт с ним!
Галковский задумал переписать историю. В своем теперешнем виде (даже с перестроечной корректировкой) она его не удовлетворяет. Он хочет в одиночку, не вставая с дивана, написать правду о России, оболганной сперва западниками, потом интеллигентами (в лице их лучших представителей: русских философов и писателей), потом большевиками. На борьбу с этой трехголовой ложью и подымается богатырь Галковский из недр своего "тысячестраничного романа". И конечно же спешит, врет, заговаривается, комкает. Иногда пишет весело, блестяще, но часто плоско, "фельетонистично". Да иначе не могло быть. Труд, задуманный Галковским, принципиально невыполним, "бесконечен" и на всю жизнь. И то, что он выдал за "роман", по существу, черновики Галковского, наметки. Зачем он так сделал? По-видимому, как и Розанов, он понял, что не способен свести свое расхристанное духовное хозяйство в стройную "гегелевскую" (или хотя бы "бердяевскую") систему. Так и бросил, выдав "бесконечный тупик" переоценки за "конечный", как бы достигнутый.
Сей вывод подтверждает и последняя его статья в "Независимой газете" (№№ 76, 78, 93 г.). Тот же тон, те же приемы, та же тема. Язык еще более хром ("В конце концов это ЖАЛКО"), но его "живые сценки" очаровательны. Но тут уж ни за что не скажешь, что Галковский с умным видом валяет дурака, смеется над нами. На сей раз никаких концептуальных подмигиваний. Галковский серьезен, словно вещает с кафедры, то и дело поправляя на голове свеженькую шапочку бакалавра.
Удивительно, как в нашей стране можно легко молоть "правильную", вполне "здравую", но никому не нужную чепуху. Спорить при отсутствии собеседника, раздавать скороиспеченные на фабрике оплеухи веером, словно из пулемета с тачанки: от Аверинцева до Кувакина, посвятить треть двухполосной статьи подробнейшему разбору несчастного философского сборника 85-го года (отголоска еще более раннего события). Можно подумать, идиотами была полна только университетская философия (разгромившая действительно замечательный словарь, которым с полным основанием можно пользоваться по сей день). Когда бы так - легко бы нам жилось.
Что все вокруг и прежде дураки - это ясно. Но, словно род лукавый, мы просим нашего гения: произведи же чудо истинной философии! И тут начинаются странности: всякий раз попытки дать "глубокий анализ" выливаются в бессодержательные метафоры: "Самое подлое в советской власти - это разлагающее и растлевающее влияние. Влияние даже не отдельных людей, а самой среды, воздуха. На всем печать тлена, гниения". И это говорит тот, кто нам взамен Мамардашвили, им же и растоптанного! Примерно теми же словами революционные демократы пригвождали некогда к "позорному столбу" Россию Достоевского. Галковский сам не сознает, насколько нечетко, несерьезно и ребячески мыслит в полном соответствии с советским духовным гештальтом. Это Коля Красоткин постсоветской философии, уже переболевшей "веховцами". Тем он, собственно, и забавен. Жаль, что в последней статье он срывается на банальное околополитическое резонерство. Ничего из этого яйца больше не высидеть. А как обидно, ибо советская туша велика и космата, и расчленять бы ее еще два десятка лет в свое удовольствие - несравнимое с копанием в предикатах и акциденциях. Странно, что Галковский пришел к тому, чего, кажется, счастливо избежал в "Тупике" - к гипертрофии важности "советского" вопроса для человека с универсальным мышлением, на обладание которым он вроде бы претендовал.
Лет в шестнадцать "Коле Красоткину" положено увлечься Ницше: "Социальная проекция философии - интеллектуальное господство, холодное и беспощадное, не прощающее никогда и ничего", - распускает пары наш философ. Каин и Манфред. Хлоп об стол: вот мой мандат! Нужен, нужен такой мандат Галковскому, и он спешит выдать его себе сам. Еще немного и пойдет старушек топором убивать.
Об этом мандате в "Тупике" ни слова. И от его отсутствия леденит, как от большой дерзости: да как ты смеешь, да кто право дал?! Теперь Галковский разъяснил и извинился: оказывается, интеллектуально беспощадным он был из чувства долга. Утверждая такое, надо быть уж совсем неуязвимым, а то как бы не попасть в смешное положение.
На последних абзацах - горечь Господа Бога: хотел создать реальность в пустоте - ан, не вышло. Когда автор самоиронизирует, он делает это притворно. И напрасно. Он совершенно прав - от книги остается впечатление огромной пустоты, в которой поблескивают там и сям немногочисленные звездочки, почти скрытые общей хаотической массой текста. Текста, губящего текст. Вроде как из любви к еде выбирается не гурманство, а обжорство. И вот чрезмерность губит удовольствие.
Конечно, Галковский назвал бы это проявлением русского духа... И самодовольно заулыбался. А потом стал бы браниться. Опять проявление русского духа. И так бесконечно. Бесконечный тупик.
* “Независимая газета”, 13.05.93
В КОЛЕСЕ ЯЗЫКА
Дмитрий Галковский. "Бесконечный тупик"
("Наш современник", №№ 1, 2, 92, "Новый мир", № 9, 11, 92; "Независимая Газета", № 47, 91 г.) *
Это - книга человека, зарезанного цивилизацией...
А.Блок... по другому поводу
О Дмитрии Галковском не пишут. Хвалят в анкетах-опросах, но не пишут. Зато публикации его "Бесконечного тупика" без объяснения позиции редакции и автора (насколько редакция эту позицию понимает) - не появляются. Никому не приходит в голову дать вот так сразу читателю "Тупиком" в лоб, не подготовив его, не предупредив (об опасности)...
Погружаться в Галковского интересно. "Тупик" - это, по существу, огромный комментарий ко всему кругу чтения советского интеллигента 70-80-х, своеобразная энциклопедия духовного "я" большей части поколения, к которому принадлежит Галковский. Энциклопедия беллетризованная, с аккуратным воспроизведением пейзажа за окном, портретом дивана (с клопами), с которого этот интеллигент разглядывает резвящееся у его ног человечество и вынашивает гениальные мысли.
И, конечно, "Тупик" - это лицо самого автора в зеркале осмысления проблемы ложного существования: в углу, с книжками, девственником, неврастеником... Немного фрейдизма (самого невинного), немного сублимации - и борьбы с нею. Автор вроде как разоблачается, режет по живому. Но иногда очень нежен к себе: "Дурачок, что я делаю..." (это там, где он застенчиво признается, что является гениальной личностью... Со времен Северянина он, кажется, первый так... искренне, без всяких экивоков. За одно это… уже... бронзовый...).
Ну и уж в-третьих, "Тупик" - это еще и реакция на навязанный круг чтения, идей, эстетики. Порой реакция беспощадная: "Заставьте насильно посмотреть порнографический фильм. Это травма. А заставьте посмотреть порнографический фильм без порнографии. Вот два часа будут показывать разбросанные лифчики, трусы, и говорить, что Ленин умеет летать". Очень здоровая идея для Кости Звездочетова.
Серией псевдорецензий в конце "Тупика" Галковский как бы застраховался от анализа свого опуса слишком "всерьез". Действительно, если человек называет свой труд "опытом дуракаваляния", то отнестись серьезно к его содержанию - значит похвастаться отсутствием чувства юмора. Галковский загоняет нас в лабиринт знаменитой апории: "Все критяне лгуны", - говорит критянин.
Тяжело говорить об авторе, который вроде и сам все понимает. Судя по приведенным "рецензиям" Галковский знает, что он написал. По-существу, это самая интересная часть "романа" (этим словом характеризует его сам Голковский). Все предыдущее - будто лишь основание поиграть, поёрничать, потрясти судейской мантией - и все по поводу самого себя. Еще тяжелее нарушить авторскую монополию и встать на одну доску с плодами авторской фантазии - псевдокритиками. И все же, не боясь показаться смешным, рискну порассуждать о "Тупике", и пусть потом Галковский хоть поместит мой анализ в свою кунсткамеру.
Галковский принадлежит к поколению, вылезшему бочком на сцену в конце 70-х. По вине оттепели и самиздата, это поколение чуть ли не с рождения имело культуру почти в европейском объеме. И в то же время оно захватило застой еще в самом соку. Эти два момента сильно повлияли на его (поколения) саморазвитие.
По-существу, это было самое оппозиционное поколение, едва ли не с колыбели пронизанное злобой и иронией и высказывавшее свои взгляды тем свободнее, что ему, не закрепившемуся в структурах этого мира, нечего было терять.
В сфере искусства это поколение, в отличие от предыдущего, тоже не преуспело. Рассудочность мешала обольщаться дешевым успехом, пустыня за спиной - подавляла.
Чтение и стало его главным делом. И все, что из этого чтения вытекало: примат мышления над практикой, игра слов и создание новых духовных комплексов, материальный аскетизм, дегероизация бытия, и в то же время попытка подняться над водкой.
Это была не столько реакция на застой, сколько на все застойное в его частных проявлениях, прежде всего на народ, всегда застойный и советский по определению. Русская вонь заставляла морщиться его европейский нос. Во многом, это было самое аристократическое поколение. С испорченным еще в школе характером.
Оно внезапно ощутило свою грамотность на фоне всеобщей безграмотности и обмороченности и то, что оно чужое на этом пиру жизни.
В связи с этим поколением и надо рассматривать Галковского, этого книгочея-ключаря, диванного теоретика - и поэтому циника, человека из подполья, презирающего халтуру и плохую игру и потому обиженного на сценарий.
И вот Галковский, как маленький Давид, выходит вперед победить великана, внести огромную поправку... во все! Он во все лезет: в философию, историю, политику, литературу, религию. Он "все испытал и все проник". Этого мало, он еще и пророчествует: "России теперь будет везти..." (к стр. 253, "НМ", №11).
В роли Давида и пророка он часто позирует: "Почему я все так "Розанов"?" - темного коряво спрашивает себя Галковский. И врет. Розанова в нем совсем немного. У Василь Васильича он заимствовал лишь смелость говорить "о себе", об интимном, когда интимное, известным образом препарированное, может действовать на читателя столь же интригующе, как Жапризо, или сотрясать как "Электра" Софокла.
К сходству с Розановым можно причислить его (Галковского) "родовую идею" - идею Отца ("Это книга об отце").
Подражание (бессознательное) идет не по линии Розанова (обожаемого), но по линии Бердяева (с которым Галковский без конца спорит, называет дурачком, но которого столь же часто цитирует и, главное, использует его метод соединения "дальнего": различных фразеологий, "самодурного" привлечение в философское нефилософского - для создания парадоксальных конструкций).
Тут Галковский иногда удивительны попадает в цель: …Ощущение приятной и страшной обнаженности при чтении Достоевского (пересказываю своими словами).
Галковский прорастает изнутри чужой мысли. Он интересен, когда оттолкнувшись от нее, словно от бортика бассейна, начинает свободно кружить в киселе аллюзий, цитат и метафор. Тогда он говорит порой ярко, мило хамит, провоцирует. Прием постоянного вращения бинокля: то приближая, то удаляя жертву, так что объект в конце концов становится не страшным и смешным.
Почему ему удается так убедительно щелкнуть Бердяева? Потому, что чувствуется, как он любил его раньше, как взахлеб читал, и потому знает. Он бьет Бердяева изнутри, совершенно по-бердяевски - заостряя взгляд на какой-нибудь частной, формальной нелепости, бросающей тень на весь критикуемый предмет.
Действительно, кто лучше поймет Россию: человек, у которого в детстве был собственный пони и коляска с лакеем или человек, у которого и есть, что пластилиновые муравьи и вешалка в школе, на которой он весь роман болтается?
Бердяев - самый литературствующий наш философ. Он кружится, кружится в дефинициях, пока не найдет самую яркую формулировку, не очень академичную, но зато очень "вкусную" для воображения. Именно в этом подражает ему Галковский.
Читая Галковского, прежде всего хочется читать или перечитывать других. Что само по себе уже неплохо.
С чего Галковский начинает: "Меня постоянно пугала пространственная сложность мира… Я неосознанно усложняю план реальности, так что для меня существует ее сложность, а не сама реальность". То есть существует понятие, слово, абстрактное качество, неохватное умом. Постоянная мысль, что тексты влияют на его жизнь. Слова, язык. Это не мозговой практикум начинающего интеллектуала. Это сама жизнь, другой нет. Что мы видим далее: "Мышкин попал в замкнутое пространство выговаривания", "Гумберт настиг похитителя Лолиты, но никак не может его убить из-за зарослей языка, в которых его "я" путается и растворяется. Мысли начинают разбегаться, а выстреленная пуля мгновенно обрастает плесенью ассоциаций и бессильно падает на пол". Кажется, Галковский распространяет на весь русский менталитет свой филологический недуг.
Русский - вообще для Галковского отправное понятие. Как можно любить Россию после того, что с нами было, скажем, в школе? Любовь к России начинается с литературы - это уже общее место: с березки, дачки, хмурых сосен. Вообще, единственный смысл, что мы родились здесь - в русском языке. Через язык мы любим Россию. Трудный язык, богатейший язык (и далее по Тургеневу...).
Галковский на все смотрит этими, очень русскими, глазами. Даже инопланетян он видит совершенно по-русски: вот угробят Землю просто ради забавы, с пьяных глаз: с ребятами посмеются, пивка попьют под Рахманинова (которого им американцы - вот же идиоты! - в ракете прислали).
Уже ясно, что Галковский выступает как эксперт по русским вопросам. "В интеллектуальном отношении русские слабенькие. Слабачки", - решает он. Лежа на диване он изрекает историко-культурологические максимы: что надо было делать Николаю I, Александру III, славянофилам, западникам. Как это они не разглядели того, что так очевидно Галковскому спустя полтора века?!
Это все такая простительная слабость: произвести задним числом инвентаризацию истории, чтобы получить после, хоть в воображении, что-нибудь приличное. Особенно в плохом положении сам Галковский. После революции у него - большевики, до революции масоны. Нет жизни!
Поэтому копает глубоко, до самого XVIII века, разыскивает источник порчи. Впрочем, глубже не идет. То ли вовремя понял безнадежность такого умозрительного рытья, то ли материал у начетчика иссяк.
Галковский типичный начетчик, чтец-энтузиаст, мыслитель-самородок. Их, в общем, много на Руси таких. И всё копаются в истории, философии, всё им надо знать "зачем?". Современность их не устраивает. Она слишком "пространственно сложна", враждебна. То ли дело укрыться за пыльными полками, спокойно так побеседовать с друзьями: о Вечном и Бесконечном. И нас, дураков, просветить.
А ведь все историософские погружения Галковского какой-нибудь другой начетчик-догматик мог бы перечеркнуть одной цитатой из Лотмана: "Настоящее - это вспышка еще не развернувшегося смыслового пространства. Оно содержит в себе потенциально все возможности будущих путей развития. Важно подчеркнуть, что выбор одного из них не определяется ни законами причинности, ни вероятностью - в момент взрыва эти механизмы отключаются. Выбор будущего реализуется как случайность" ("Культура и взрыв", М. 92, стр. 28). Я думаю, Галковскому понравился бы такой ход мысли.
Все же его собственные культурологические, исторические рассуждения - бред полный. Но бред веселый. Во-первых, виден человек до определенной степени утонченный. Во-вторых, виден человек, мыслящий "на пределе правдоподобия" (нарочно, как я понимаю). Например, такая стандартная "памятниковская" мысль, что, мол, наша интеллигенция являлась изначально наймитом Запада и проводником его политики (естественно, мысль ничем не доказываемая), была доведена Галковским до забавно-абсурдного вывода: "Но из-за таланта русские вырвались за рамки, дали выход с многомиллионным избытком. Вместо Демьяна Бедного - Пушкин. Но в корне Пушкин-то был задуман как Демьян Бедный". И уже не хочется спрашивать: кем задуман? Такой мыслительный кунштюк может поразить лишь Нюру из гастронома, совершенствующую свое образование за чтением газет: "Слышь, Глаша, а Пушкин-то был задуман как Демьян Бедный, ты знала?" - "Да ты что!.. Нюр, а кто это Демьян Бедный, режиссер какой?" Вот и весь разговор. Мы же, прочтя нашей дружной касточкой, приосанимся: надо же - всё-то они про Россию ошибаются, "не секут". Ведь ее, голубушку, умом не понять...
Это, наверное, Галковский так шутит. Он ведь шутник. Любит "гаду-читателю" "пальцы поломать". Что ж, возвратим "гаду-писателю" той же монетой.
Галковский любит менять знаки: Соловьев, Бердяев, Флоренский, да и Чехов-Толстой-Достоевский-Гоголь-Пушкин - все в равной степени не выдерживают направленного на ник прожектора бескомпромиссной галковской мысли. Одних только Розанова и Набокова он щадит - ввиду их сходства с собой, с людьми своего круга, сверхинтеллектуалами.
Салтыков-Щедрин - гений масонской пропаганды в России. Пушкин гениален лишь поскольку мы его таковым объявили (а то иностранцы бьются, никак ничего "гениального" в Пушкине найти не могут). Гоголю по Галковскому не простили умеренность требований (коли гений - требуй гекатомб, а он лишь попросил с типографщиками поругаться!). Все подобные утверждения с фактической стороны странны и нелепы, но как феномен мысли забавны.
Иногда забавы Галковского вдруг приобретают черты академизма - с цитированием критиков, сопоставлением взглядов, с копанием в белье Чехова, скажем: долгим, нудным - и непонятно зачем? Ну, "разоблачил" он Чехова как "протосоветского писателя", малообразованного и целиком идеологичного, "клейма негде ставить", - а чего ради? Гений открыт для критики, как роща для гуляющих... Чехов остается художником, и уловить суть его гениальности в тенета готового языка даже такому "мастеру", как Галковский, не удается.
Не поняв здесь ничего, начинаешь думать, что Чехов лично чем-то досадил Галковскому -популярностью своей что ли? Вообще менять знаки надо тонко, легко, не отвлекаясь от своей главной идеи. Иначе это напоминает попытку "переоценки ценностей" (в данном случае культурных) - всегда пошлую в своей основе.
Изобилует "Тупик" и нашими излюбленными интеллигентскими "парадоксами": "...и как раз потому, что в России не создали "культуру антихристианскую", русские породили антихриста".
Тут, во-первых, хочется спросить: "что ему Гекуба", то есть какое Галковскому дело до антихриста (коли сверхинтеллектуал Галковский такой же атеист или агностик, как и любимый им Набоков)? Это какая-то суетная страсть говорить обо всем, о чем говорят умные люди, высказать свое мнение, что-нибудь такое новое придумать. Во-вторых, зачем человеку рассудительному, рациональному и внеконфессиональному так упрощать суть дела, припутывая какого-то "антихриста"? Ну верующий сказал, и все ему в родной истории стало ясно. А Галковскому? Не угодил ли он в им самим расставленную ловушку языка?
Мысль Галковского чаще всего плоская, и если выгибается, то все на одну сторону: а вот я не такая, а вот я считаю напротив, а вот это не так, потому что пошло (любимая оценка), а вот лучше крепостное право и больше кнута... В общем: вы все здесь прогрессивные, а я реакционная... "Мама, мама! а я Леонтьева люблю!" - Господи, всего-то? Стоило так шуметь.
Но не раз его выручал стиль: "Если Меньшиков вошел в литературу все-таки весь и даже с пальто-футляром, то у Победоносцева в литературе поместились только уши. На этих зеленых ушах он летал нетопырем по страницам романов и повестей".
Галковский целиком литературен. И, как все наши литераторы, не очень умен. Он выучился как надо играть "от противного" и все дует в одну дуду. Поэтому "Война и мир" у него "масонский "Тихий Дон"", Златоуста на Руси почитают за то, что он христианин (вот главное, а там хоть конокрад будь, а не Златоуст вовсе). Поэтому у него до сих пор ни одного русского писателя или философа-пессимиста. Из этого силлогизма ни Баратынский, ни Лермонтов, ни Тургенев - не писатели, не говоря о Блоке, Ходасевиче, Цветаевой... Или вот такое: "Русская культура возникла не несмотря на русское государство и даже не благодаря ему, а просто культура и была этим государством, частью этого государства". Что это такое? Как это съесть? Так что же: целое или часть? И все ведь из-за того, что Победоносцев любил Пушкина. Ну, а Черчилль любил рисовать. Значит ли это, что английская живопись - и есть Англия?
Полемист в нем, конечно, сильнее мыслителя. И в полемическом угаре он без конца врет. Ради стройности вдруг возникшей концепции все оказывается очень просто и не так, как было. И статьи по экономике поэтому сочиняли у нас в XIX веке писатели. Сомнительно что-то (можно проверить по ППС-ам много ли там про чугун и мелиорацию). Но даже если б и так - нам бы гордиться! Рачительный Фет все права имел писать и нас, дураков, учить. С другой стороны, чем далее назад, тем меньше дифференциации. И вершина архаичной синкретизма - итальянской Возрождение с его универсальными людьми. Что же, я спрошу, здесь стыдного? Да и не то же ли делает сам Галковский, пишущий обо всем?
Пишет обо всем, все культура, культура, а Сокола с Буревестником путает (к стр. 107, "НМ", №9).
Вот у него поэтому и "в жизни Пушкина вообще не было и не могло быть "проблем", так как в нем и во всей его эпохе отсутствовало самосознание". По Галковскому самосознание, вероятно, появляется одновременно с ватерклозетом. Вообще, очень расхожее мнение - считать, что предки жили в Золотом Веке. Человек погиб на дуэли, видать, так, за здорово живешь! Через 200 лет то же самое скажут, небось, и о Галковском: "В его жизни не было проблем, да и откуда им взяться, если он даже не ведал о трагедии оригенации и пьерабеляции (да и вообще, чего они там могли понимать!)".
И тут же дешевый, почти карикатурный антисемитизм: "Русские будто и выдуманы для того, чтобы издеваться над евреями", - издевается Галковский. "В таких условиях книги Блока, Мережковского или Розанова получали популярность лишь постольку, поскольку содержали в себе элементы понятные или полезные (то есть сочтенные таковыми еврейским печатным синдикатом)..." Автор, видимо, изучал историю печатного дела в России. Странно, что он не слышал тогда фамилии Сытина, Суворина, не слышал об издательстве "Скорпион", владелец которого был С.А. Поляков, издательстве "Гриф" (владелец С.А. Соколов), не слышал (что маловероятно) о журнале "Новый путь", издаваемом тем же Мережковским и Гиппиус, и где печатался "в своем углу" тот же Розанов, а еще Блок, Брюсов... То есть, у русских (а то и русско-еврейские писателей) все же было как просочиться сквозь "синдикат" (если бы он по чистой случайности существовал где-нибудь еще, кроме воображения "патриотов").
Как я уже сказал, Галковский - эксперт по русским вопросам: "Уже сам по себе выбор литературы как духовной скрепы общества, онанистичен". "Онанистичен" - метафора? Что можно понять в истории русской литературы или русского духовного сознания, привлекая сюда скрытый онанизм (нации, духа?)? По таким перлам можно оценить строгость категориального аппарата автора. "Белый - это тип пассивного русского гомосексуалиста". Это еще зачем? Какое отношение к литературе? Тоже что-то доказывает? (Еще надо спасибо сказать, что не "активного".)
Вообще, русскую культуру Галковский вроде бы знает, читал кое-что (понятно, отрывочно, чересполосно: об одних авторах совершенно неприличные подробности, о других - ни слова). Западную культуру он не знает, кажется, вовсе. Во всяком случае, никаких следов ее на страницах "Тупика" мы не обнаруживаем. Из западных философов он знает, кажется, одного Юнга, остальных понаслышке (да и Юнга, вероятно, понаслышке). В философии, конечно, ничего не понимает (считая себя, естественно, философом). (Некоторые пассажи данной статьи написаны "под Галковского", так что прошу читателей не обращать внимания, если не все в них точно. - А.В.)
"Деятельность по-русски носит элемент бредовости", - пишет Галковский, что он блестяще сам и доказал своим произведением. Теперь только и осталось, что рассмотреть заключительную "мистификацию" Галковского, решившего превратить интеллектуальный дневник в постмодернистский метатекст.
Действительно, Галковский поговорил уже о Бердяеве, Флоренском, Чехове, Толстом, Достоевском, Набокове, Гоголе... И, наконец, начал (пора уже) говорить о себе (под маской "Одинокова"). Увлеченно, многоречиво, на разный лад. И так себя повернет, и эдак. Любуется. Со смешком, конечно, с ужимочкой. Вот, ведь, дескать, какой я умный: и от дедушки ушел, и от бабушки ушел - набедокурил и сам себя высек. Но не больно. Тоже с ужимочкой. По-шутовски. Чтоб всем смешно стало. Для чего и выдумал себе "оппонентов", с разных концов земли пристально следящих за одиноковским творчеством, спорящих о нем, "расшифровывающих": "По своему масштабу, эта личность, равная Мартину Лютеру, Наполеону или Адольфу Гитлеру (пишет об Одинокове некий Дитрих фон Хальковски. - А.В.). От успеха замысла Одинокова зависят судьбы мировой культуры". Ни больше ни меньше.
А один вот так анализировал, анализировал и вдруг в виде гипотезы предположил свою включенность в текст Галковского. То есть - жуткая картина, если вдуматься: "Тупик", простирающийся над всем миром, весь мир в себя вобравший, меня, тебя, "критика". Мировой Текст. Борхесовский, я бы сказал, момент.
Критику, конечно, пародировали и инспирировали многие. Все блестящие статьи Люсьена Шардона из "Утраченных иллюзий", написаны, естественно, самим Бальзаком. Точно так же Бальзак мог бы попросить мсье Шардона (по праву "отца") написать рецензию на "Утраченные иллюзии". Получился бы "Бесконечный тупик". Но можно ли представить, что автор рецензии на "Утраченные иллюзии" (мнимый или реальный) начнет публично сомневаться в своем существовании или тонко искушать читателя: а не плод ли я бальзаковской фантазии (да и вы вместе со мной)? Это как сложная система зеркал и взаимных отражений: автора в критике, критика в авторе, автора вместе с критиком в критике, критика вместе с автором в авторе - и так до бесконечности. Мне тут вспоминается, что говорил Один в "Речах Высокого":
Знаю, висел я
в ветвях на ветру
девять долгих ночей,
пронзенный копьем,
посвященный Одину,
в жертву себе же...
Божественная бессмыслица и непостижимая символика. Это место с критиком, бесспорно, самое сильное в "Тупике".
Да, Галковский выстроил на краю "романа" барьер из "саморазоблачений" и укрылся за ним. Это интересный ход, но не совсем честный. Теперь любая дичь должна проглатываться как отвлеченный художественный текст, мысли абстрактного героя, которого Галковский подставляет вместо себя. Это не по-розановски. Галковский боится быть "Розановым" до конца, до костра включительно. Он "Розанов", но с оговорочкой. Нет, мы не дурачки, мы живем в собачьем мире...
Естественно, я не поверю силлогизму, что если заключительная часть "романа" была "игрой", то и весь "роман" - "игра". Так долго не играют. Игра слишком затянулась. И стала жизнью. Что, впрочем, для Галковского одно и то же. Игра в текст. Жизнь как язык. Жизнь языка (а не субъекта речи). Очень современная идея.
Так что реверансов Галковского я не принимаю. Даже таких изящных (с полным изложением Бахтина). Сыграно так сыграно. Вероятно, даже переиграно. Все же, лишь наивные люди думают, что лицедейство - это большое искусство и что можно работать на самопрофанации. Даже ради создания "чистого текста". Человеку не дано выдумать ничего небывалого. Это все равно каким-то образом зацепится за жизнь, станет жизнью или плохой на нее пародией (я сразу отбрасываю необходимость еще раз изобретать карты или шахматы - вершину абстрактных игр). И, следовательно, текст будет жить по законам художественной литературы (и тогда легко считываться) или окажется вне литературы. Тогда и черт с ним!
Галковский задумал переписать историю. В своем теперешнем виде (даже с перестроечной корректировкой) она его не удовлетворяет. Он хочет в одиночку, не вставая с дивана, написать правду о России, оболганной сперва западниками, потом интеллигентами (в лице их лучших представителей: русских философов и писателей), потом большевиками. На борьбу с этой трехголовой ложью и подымается богатырь Галковский из недр своего "тысячестраничного романа". И конечно же спешит, врет, заговаривается, комкает. Иногда пишет весело, блестяще, но часто плоско, "фельетонистично". Да иначе не могло быть. Труд, задуманный Галковским, принципиально невыполним, "бесконечен" и на всю жизнь. И то, что он выдал за "роман", по существу, черновики Галковского, наметки. Зачем он так сделал? По-видимому, как и Розанов, он понял, что не способен свести свое расхристанное духовное хозяйство в стройную "гегелевскую" (или хотя бы "бердяевскую") систему. Так и бросил, выдав "бесконечный тупик" переоценки за "конечный", как бы достигнутый.
Сей вывод подтверждает и последняя его статья в "Независимой газете" (№№ 76, 78, 93 г.). Тот же тон, те же приемы, та же тема. Язык еще более хром ("В конце концов это ЖАЛКО"), но его "живые сценки" очаровательны. Но тут уж ни за что не скажешь, что Галковский с умным видом валяет дурака, смеется над нами. На сей раз никаких концептуальных подмигиваний. Галковский серьезен, словно вещает с кафедры, то и дело поправляя на голове свеженькую шапочку бакалавра.
Удивительно, как в нашей стране можно легко молоть "правильную", вполне "здравую", но никому не нужную чепуху. Спорить при отсутствии собеседника, раздавать скороиспеченные на фабрике оплеухи веером, словно из пулемета с тачанки: от Аверинцева до Кувакина, посвятить треть двухполосной статьи подробнейшему разбору несчастного философского сборника 85-го года (отголоска еще более раннего события). Можно подумать, идиотами была полна только университетская философия (разгромившая действительно замечательный словарь, которым с полным основанием можно пользоваться по сей день). Когда бы так - легко бы нам жилось.
Что все вокруг и прежде дураки - это ясно. Но, словно род лукавый, мы просим нашего гения: произведи же чудо истинной философии! И тут начинаются странности: всякий раз попытки дать "глубокий анализ" выливаются в бессодержательные метафоры: "Самое подлое в советской власти - это разлагающее и растлевающее влияние. Влияние даже не отдельных людей, а самой среды, воздуха. На всем печать тлена, гниения". И это говорит тот, кто нам взамен Мамардашвили, им же и растоптанного! Примерно теми же словами революционные демократы пригвождали некогда к "позорному столбу" Россию Достоевского. Галковский сам не сознает, насколько нечетко, несерьезно и ребячески мыслит в полном соответствии с советским духовным гештальтом. Это Коля Красоткин постсоветской философии, уже переболевшей "веховцами". Тем он, собственно, и забавен. Жаль, что в последней статье он срывается на банальное околополитическое резонерство. Ничего из этого яйца больше не высидеть. А как обидно, ибо советская туша велика и космата, и расчленять бы ее еще два десятка лет в свое удовольствие - несравнимое с копанием в предикатах и акциденциях. Странно, что Галковский пришел к тому, чего, кажется, счастливо избежал в "Тупике" - к гипертрофии важности "советского" вопроса для человека с универсальным мышлением, на обладание которым он вроде бы претендовал.
Лет в шестнадцать "Коле Красоткину" положено увлечься Ницше: "Социальная проекция философии - интеллектуальное господство, холодное и беспощадное, не прощающее никогда и ничего", - распускает пары наш философ. Каин и Манфред. Хлоп об стол: вот мой мандат! Нужен, нужен такой мандат Галковскому, и он спешит выдать его себе сам. Еще немного и пойдет старушек топором убивать.
Об этом мандате в "Тупике" ни слова. И от его отсутствия леденит, как от большой дерзости: да как ты смеешь, да кто право дал?! Теперь Галковский разъяснил и извинился: оказывается, интеллектуально беспощадным он был из чувства долга. Утверждая такое, надо быть уж совсем неуязвимым, а то как бы не попасть в смешное положение.
На последних абзацах - горечь Господа Бога: хотел создать реальность в пустоте - ан, не вышло. Когда автор самоиронизирует, он делает это притворно. И напрасно. Он совершенно прав - от книги остается впечатление огромной пустоты, в которой поблескивают там и сям немногочисленные звездочки, почти скрытые общей хаотической массой текста. Текста, губящего текст. Вроде как из любви к еде выбирается не гурманство, а обжорство. И вот чрезмерность губит удовольствие.
Конечно, Галковский назвал бы это проявлением русского духа... И самодовольно заулыбался. А потом стал бы браниться. Опять проявление русского духа. И так бесконечно. Бесконечный тупик.
* “Независимая газета”, 13.05.93