Старик Ромуальдыч и его родичи
Комментарий Ю.К. Щеглова к романам об Остапе Бендере не у всех есть, а цитаты таковы, что грех не поделиться.
...Будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы "Стальное вымя", не удержался бы он, вышел бы из машины, сел бы в траву и тут же на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: "Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился..."
- Пародия на литературу из крестьянской жизни, злоупотребляющую псевдонародным стилем, областными словами и той сермяжной проникновенностью, напевно-сказовой задушевностью, которую многие писатели считали необходимой принадлежностью деревенской темы. Черты, представленные здесь в сгущенном виде, более или менее широко рассеяны по "крестьянской прозе" 20-х гг. Ср., например: "Июнь-растун сделал свое дело. Поклонилась горизонту колосом налившая рожь, посерели широкоперые овсы... и над полями уныло затрюкали молодые перепела. Рожь идет, пары полны черной тоской по золоту семян" [Вас. Ряховский, Золотое дно, ЛГ 29.07.29].
Выдержанные в этом стиле картины природы, чаще всего с упоминанием "солнышка", с простонародной ономастикой/топонимикой, с междометиями, уменьшительностью и инверсиями, с "поэтическим" бессоюзным нанизыванием сказуемых и т. д., особенно типичны для зачинов - вступительных строк произведения, главы или раздела. Мы узнаем эти черты в зачинах Ф. Панферова: "Из-за Шихан-горы трехлетним карапузом выкатилось солнышко, улыбнулось полям, лесам, длинными лучистыми пальцами заерошило в соломенных крышах..." [Бруски, 1.8.3] - или в "Большой Каменке" А. Дорогойченко, превозносившейся критикой как "„Цемент" крестьянской литературы", где само начало настораживает в смысле возможной прямой связи с ЗТ:
"Эх, отдых на пахоте!
Эх ты, весеннее солнышко!
Бухнул Санек на землю вверх-брюшкой: пахал целый уповод.
Глянул - опрокинулась неба голубая громадина..."
Ср. такие места, как: "...Митрич храбрится: промолчи - еще пуще старуха расквокшится... Разболокся Митрич, на печку лезет" [с. 13, 15]; "До утра проглядел на звезды - ан их плавный мигливый хоровод; до утра шуршало под Саньком свежее, духмяное сено" [302]; "Косит провалившейся глазницей на Митрича, все угукает да агакает" [214]; "Слушай, Митрич, как пилы с высокой запевкой повизгивают, с жалобой ржавой поскуливают... Колгота!" [254-55]. Помимо лексических, отрывок о Ромуальдыче имеет и тематические параллели; так, в очерке М. Кольцова "В дороге" (1926) описывается путник, позволяющий себе "маленькую дорожную радость" переобувания: "Домовито усядется путник на кочку [как и писатель-середнячок в ЗТ], снимет лапти... развернет, растянет и хорошенько вытряхнет портянки" и т. п. [в его кн.: Сотворение мира]. Еще один пассаж про присевшего на обочине мужичка встречаем мы в очерке о деревенском изобретателе: "На третьей полосатой версте от станции Вышний Волочек мы увидели из окна вагона сидевшего на большаке человека без шапки, в берестовых лаптях, с плетеным из лыка кошелем за спиной и в серой посконной рубахе... Он сидел на горбыле, поросшем травой, и жамкал черную ржаную пышку... Вокруг него пенились зелеными всходами поля, волновалась степь..." [П. Рыжей и Л. Тубельский, КН 07.1926].
У некоторых литераторов квазинародный поэтический стиль приобретал крайние формы, со многими сгущенными и уродливыми речениями. В одном фельетоне Г. Рыклина цитируется повесть писателя Венгерова из газеты "Грозненский рабочий":
"Он, Евмен Колупайлов, турзучий братишка, некогда в разметанные дни, туго, как чахлый гриб, заглатывал жизнь. Рожнился первый путь игривым риском... Евмен мотал обширкой глаз, грыз ледяной накат ошибок до одури, с нутрявой болью грузил видимым мерилом встрепанный мир" [Турзучие братишки, ТД 09.1927]; слишком густая пародийность вызывает подозрения в неподлинности.
Не следует, впрочем, искать сколько-нибудь точных соответствий между юмореской о старике Ромуальдыче и какими-либо конкретными произведениями современной литературы. Соавторы пародируют универсальные черты, присущие псевдонародной манере: склонность к восторженно-задушевному тону, особенно при описании природного цикла, к былинной певучести, тягучему нанизыванию однородных и сочиненных фраз, к архаизмам, диалектизмам, сусальному просторечию, уменьшительности и крестьянским именам на "-овна", "-ыч" [1] . Этот стиль, как и пародии на него, существовал в литературе давно. Ср., например, рассказ Тэффи, где он выведен как одна из масок эстетствующего интеллигента: " - Эх-ма! Хороша ты, мать сыра земля!.. А что, Пахомыч, уродил нынче Бог овсеца хорошего, ась?.. Правда, аль нет, Пахомыч? Ась? Прости, коли что неладно согрубил" и т. п. [Без стиля]. В памяти читателей ЗТ еще были свежи пародии на А. Ремизова, составлявшие заметную струю старой юмористики: "Плясавица под забором куевдилась: жиганила, в углу подъелдонивала. Привереды по промоинам трепыхала. Слам тырбанила. Кувыки каверзила... Селифоныч отчугунил за уголовщину" и т. п. [в кн.: Бегак и др., Русская литературная пародия] или: "А в лесу волк сипит, хорхает, хрякает, жутко, жумно, инда сердце козлячье жахкает... Хрякнул волк, хрипнул, мордой в брюхо козлятье вхлюпнулся..." [Парнас дыбом]. Как всегда, соавторы дают мотив, опирающийся одновременно на несколько традиций совмещающий новые штампы со старыми. Что же касается реальной крестьянской прозы 20-х гг., то она в целом далеко не обладала той густотой стиля, какой отмечен опус писателя-середнячка из группы "Стальное вымя", и ориентировалась скорее на привычное реалистико-психологическое повествование, лишь кое-где орнаментированное сказовым элементом [2].
[1]. Самым популярным отчеством мужика еще со времен Козьмы Пруткова было "Пахомыч" (Трясясь Пахомыч на запятках...). В советское время пародисты стали подставлять в эту сермяжную формулу редкие или иностранные имена. Помимо данного места романа, ср. пародию В. Ардова на рассказы из жизни "на местах": "председатель колхоза Анемподистыч", "соседка - старая Елпидифоровна", "сварливая Мелитоновна" [Литературная штамповка, или Пиши как люди! // В. Ардов, Цветочки, ягодки и пр., 265-269].
[2]. Некоторые другие примеры пародий на злоупотребление "местными" словами мы находим у бывших сатириконовцев, например, в фельетоне О. Л. Д'Ора: "Шмаруя и шмурыгая, Василий базыкался и крепко шуровал..." и т. д. [Хроника литературных мод, См 28.1927]. Или крайнее преувеличение в рассказе Арк. Бухова: "Игнатий задрюкал по меже. Кругом карагачило. Сунявые жаворонки пидрукали в зукаме. Хабындряли гуки. Лопыдряли суки. Вдали мельтепело" и т. д. [Рождение языка (1935) // Арк. Бухов, Жуки на булавках].
...Будь на месте Остапа какой-нибудь крестьянский писатель-середнячок из группы "Стальное вымя", не удержался бы он, вышел бы из машины, сел бы в траву и тут же на месте начал бы писать на листах походного блокнота новую повесть, начинающуюся словами: "Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился..."
- Пародия на литературу из крестьянской жизни, злоупотребляющую псевдонародным стилем, областными словами и той сермяжной проникновенностью, напевно-сказовой задушевностью, которую многие писатели считали необходимой принадлежностью деревенской темы. Черты, представленные здесь в сгущенном виде, более или менее широко рассеяны по "крестьянской прозе" 20-х гг. Ср., например: "Июнь-растун сделал свое дело. Поклонилась горизонту колосом налившая рожь, посерели широкоперые овсы... и над полями уныло затрюкали молодые перепела. Рожь идет, пары полны черной тоской по золоту семян" [Вас. Ряховский, Золотое дно, ЛГ 29.07.29].
Выдержанные в этом стиле картины природы, чаще всего с упоминанием "солнышка", с простонародной ономастикой/топонимикой, с междометиями, уменьшительностью и инверсиями, с "поэтическим" бессоюзным нанизыванием сказуемых и т. д., особенно типичны для зачинов - вступительных строк произведения, главы или раздела. Мы узнаем эти черты в зачинах Ф. Панферова: "Из-за Шихан-горы трехлетним карапузом выкатилось солнышко, улыбнулось полям, лесам, длинными лучистыми пальцами заерошило в соломенных крышах..." [Бруски, 1.8.3] - или в "Большой Каменке" А. Дорогойченко, превозносившейся критикой как "„Цемент" крестьянской литературы", где само начало настораживает в смысле возможной прямой связи с ЗТ:
"Эх, отдых на пахоте!
Эх ты, весеннее солнышко!
Бухнул Санек на землю вверх-брюшкой: пахал целый уповод.
Глянул - опрокинулась неба голубая громадина..."
Ср. такие места, как: "...Митрич храбрится: промолчи - еще пуще старуха расквокшится... Разболокся Митрич, на печку лезет" [с. 13, 15]; "До утра проглядел на звезды - ан их плавный мигливый хоровод; до утра шуршало под Саньком свежее, духмяное сено" [302]; "Косит провалившейся глазницей на Митрича, все угукает да агакает" [214]; "Слушай, Митрич, как пилы с высокой запевкой повизгивают, с жалобой ржавой поскуливают... Колгота!" [254-55]. Помимо лексических, отрывок о Ромуальдыче имеет и тематические параллели; так, в очерке М. Кольцова "В дороге" (1926) описывается путник, позволяющий себе "маленькую дорожную радость" переобувания: "Домовито усядется путник на кочку [как и писатель-середнячок в ЗТ], снимет лапти... развернет, растянет и хорошенько вытряхнет портянки" и т. п. [в его кн.: Сотворение мира]. Еще один пассаж про присевшего на обочине мужичка встречаем мы в очерке о деревенском изобретателе: "На третьей полосатой версте от станции Вышний Волочек мы увидели из окна вагона сидевшего на большаке человека без шапки, в берестовых лаптях, с плетеным из лыка кошелем за спиной и в серой посконной рубахе... Он сидел на горбыле, поросшем травой, и жамкал черную ржаную пышку... Вокруг него пенились зелеными всходами поля, волновалась степь..." [П. Рыжей и Л. Тубельский, КН 07.1926].
У некоторых литераторов квазинародный поэтический стиль приобретал крайние формы, со многими сгущенными и уродливыми речениями. В одном фельетоне Г. Рыклина цитируется повесть писателя Венгерова из газеты "Грозненский рабочий":
"Он, Евмен Колупайлов, турзучий братишка, некогда в разметанные дни, туго, как чахлый гриб, заглатывал жизнь. Рожнился первый путь игривым риском... Евмен мотал обширкой глаз, грыз ледяной накат ошибок до одури, с нутрявой болью грузил видимым мерилом встрепанный мир" [Турзучие братишки, ТД 09.1927]; слишком густая пародийность вызывает подозрения в неподлинности.
Не следует, впрочем, искать сколько-нибудь точных соответствий между юмореской о старике Ромуальдыче и какими-либо конкретными произведениями современной литературы. Соавторы пародируют универсальные черты, присущие псевдонародной манере: склонность к восторженно-задушевному тону, особенно при описании природного цикла, к былинной певучести, тягучему нанизыванию однородных и сочиненных фраз, к архаизмам, диалектизмам, сусальному просторечию, уменьшительности и крестьянским именам на "-овна", "-ыч" [1] . Этот стиль, как и пародии на него, существовал в литературе давно. Ср., например, рассказ Тэффи, где он выведен как одна из масок эстетствующего интеллигента: " - Эх-ма! Хороша ты, мать сыра земля!.. А что, Пахомыч, уродил нынче Бог овсеца хорошего, ась?.. Правда, аль нет, Пахомыч? Ась? Прости, коли что неладно согрубил" и т. п. [Без стиля]. В памяти читателей ЗТ еще были свежи пародии на А. Ремизова, составлявшие заметную струю старой юмористики: "Плясавица под забором куевдилась: жиганила, в углу подъелдонивала. Привереды по промоинам трепыхала. Слам тырбанила. Кувыки каверзила... Селифоныч отчугунил за уголовщину" и т. п. [в кн.: Бегак и др., Русская литературная пародия] или: "А в лесу волк сипит, хорхает, хрякает, жутко, жумно, инда сердце козлячье жахкает... Хрякнул волк, хрипнул, мордой в брюхо козлятье вхлюпнулся..." [Парнас дыбом]. Как всегда, соавторы дают мотив, опирающийся одновременно на несколько традиций совмещающий новые штампы со старыми. Что же касается реальной крестьянской прозы 20-х гг., то она в целом далеко не обладала той густотой стиля, какой отмечен опус писателя-середнячка из группы "Стальное вымя", и ориентировалась скорее на привычное реалистико-психологическое повествование, лишь кое-где орнаментированное сказовым элементом [2].
[1]. Самым популярным отчеством мужика еще со времен Козьмы Пруткова было "Пахомыч" (Трясясь Пахомыч на запятках...). В советское время пародисты стали подставлять в эту сермяжную формулу редкие или иностранные имена. Помимо данного места романа, ср. пародию В. Ардова на рассказы из жизни "на местах": "председатель колхоза Анемподистыч", "соседка - старая Елпидифоровна", "сварливая Мелитоновна" [Литературная штамповка, или Пиши как люди! // В. Ардов, Цветочки, ягодки и пр., 265-269].
[2]. Некоторые другие примеры пародий на злоупотребление "местными" словами мы находим у бывших сатириконовцев, например, в фельетоне О. Л. Д'Ора: "Шмаруя и шмурыгая, Василий базыкался и крепко шуровал..." и т. д. [Хроника литературных мод, См 28.1927]. Или крайнее преувеличение в рассказе Арк. Бухова: "Игнатий задрюкал по меже. Кругом карагачило. Сунявые жаворонки пидрукали в зукаме. Хабындряли гуки. Лопыдряли суки. Вдали мельтепело" и т. д. [Рождение языка (1935) // Арк. Бухов, Жуки на булавках].