Объ одномъ изъ предтечъ антихриста
Я обѣщалъ, когда вернусь въ Москву, объяснить причины своей непріязни къ Наполеону. Дѣлаю это двумя цитатами.
1. М. Алдановъ. Ульмская ночь.
А. - Как ни странно, идея подпольнаго человѣка составляетъ одну изъ многочисленныхъ граней Наполеоновской идеи. Если вѣрить Таллейрану…
Л. - Зачѣмъ же ему вѣрить?
А. - Если вѣрить Таллейрану, Наполеонъ какъ-то ему сказалъ: «Подлость? А какое это имѣетъ для меня значеніе? Знайте, что я нисколько не побоялся бы сдѣлать подлость, если бъ она была мнѣ полезна. По существу, въ мірѣ нѣтъ ничего ни благороднаго, ни низкаго. Въ моемъ характерѣ есть все нужное для укрѣпленія власти и для обманыванія людей, думающихъ, что они меня знаютъ. Скажу откровенно, я подлъ, по существу подлъ. Даю вам слово, я безъ малѣйшаго отвращенія совершилъ бы то, что они въ свѣтѣ называютъ безчестнымъ поступкомъ. Мои тайныя наклонности, впрочемъ, отвѣчающія природѣ, противоположны аффектаціи величія, которой я долженъ себя украшать; онѣ открываютъ мнѣ безконечныя возможности для обманыванья міра... Вотъ въ томъ, что вы мнѣ только что посовѣтовали, важно лишь, соотвѣтствуетъ ли это моей нынѣшней политикѣ. Да еще (добавилъ онъ, по словамъ Таллейрана, «съ сатанинской улыбкой») надо выяснить, нѣтъ ли у васъ какой-либо тайной причины… для такаго совета мнѣ».
2. М. О. Гершензонъ. Грибоѣдовская Москва.
7 апрѣля (1815 г.) Марья Ивановна [Римская-Корсакова] смогла написать сыну лишь нѣсколько строкъ: «Милый другъ Гриша, не могу много писать, мой родной; не осушая глазъ плачу. Каково же - опять война. Господи спаси тебя и помилуй! Дай-то Богъ хоть черезъ два года увидѣться. Христосъ съ тобой, спаси тебя и помилуй». Но Литовскій полкъ на войну не послали. 4-го августа, когда уже все было кончено, Марья Ивановна пишетъ: «Вчера у насъ прошелъ слухъ, будто чертъ самъ околѣлъ (т. е. Наполеонъ). Если бы эта милость Божья была! Но нѣтъ, міръ христианскій столь грѣшенъ, что оной милости не достоинъ. Довольно и того по нашимъ грѣхамъ, что его и въ другой раз поймали. Это невѣроятно даже, въ 3 мѣсяца кончить все; вотъ каковъ сѣденький Блюхеръ. Как я рада, мой милый другъ, этого я не умѣю объяснить, что гвардія не ходила далѣе Варшавы; хотя прогулка эта и не совсѣмъ пріятна, но живы всѣ остались. Великъ Богъ и милость Его до насъ многогрѣшныхъ. Верно, вамъ всѣмъ не очень пріятно, что васъ не было тамъ и вы не въ Парижѣ. Матери и жены не такъ разсуждаютъ, и всякая молитъ Бога за Блюхера. Я не умѣю объяснить, как я боготворю Блюхера и Веллингтона. Конечно, жаль,- и у нихъ тоже люди погибли, а не мухи. Если бъ столько и мухъ перебить, сколько погибло людей съ тѣхъ поръ, какъ этотъ чертъ Наполеонъ велъ войну, да привести потомъ на это мѣсто человѣка съ чувствомъ, гдѣ лежатъ 10 милліоновъ мухъ, так всякій содрогнется, кромѣ черта самого и изверга Наполеона,- этому все ничего. Если онъ околѣлъ, неужели его не открыли, чтобы видѣть внутренность этого изверга? Я увѣрена, что у него было два сердца, такъ какъ у злых людей находили по два крана. И он не былъ злой, а былъ кровопийца; только и счастливъ, чтобъ губить людей для своей славы, которая что ему сдѣлала? околѣлъ какъ собака; даже и въ исторіи, если будутъ ее писать, героемъ его грѣшно назвать, а просто разбойникомъ, извергомъ. И сколько слезъ пролито! его бы, злодѣя, нѣсколько раз можно бы было въ нихъ утопить. Но дай-то Богъ, чтобы это была правда, что онъ околѣлъ. Казалось бы, что ему самому бы надо убиться или опиться, - да мерзавецъ-то любитъ жизнь больше всего».
1. М. Алдановъ. Ульмская ночь.
А. - Как ни странно, идея подпольнаго человѣка составляетъ одну изъ многочисленныхъ граней Наполеоновской идеи. Если вѣрить Таллейрану…
Л. - Зачѣмъ же ему вѣрить?
А. - Если вѣрить Таллейрану, Наполеонъ какъ-то ему сказалъ: «Подлость? А какое это имѣетъ для меня значеніе? Знайте, что я нисколько не побоялся бы сдѣлать подлость, если бъ она была мнѣ полезна. По существу, въ мірѣ нѣтъ ничего ни благороднаго, ни низкаго. Въ моемъ характерѣ есть все нужное для укрѣпленія власти и для обманыванія людей, думающихъ, что они меня знаютъ. Скажу откровенно, я подлъ, по существу подлъ. Даю вам слово, я безъ малѣйшаго отвращенія совершилъ бы то, что они въ свѣтѣ называютъ безчестнымъ поступкомъ. Мои тайныя наклонности, впрочемъ, отвѣчающія природѣ, противоположны аффектаціи величія, которой я долженъ себя украшать; онѣ открываютъ мнѣ безконечныя возможности для обманыванья міра... Вотъ въ томъ, что вы мнѣ только что посовѣтовали, важно лишь, соотвѣтствуетъ ли это моей нынѣшней политикѣ. Да еще (добавилъ онъ, по словамъ Таллейрана, «съ сатанинской улыбкой») надо выяснить, нѣтъ ли у васъ какой-либо тайной причины… для такаго совета мнѣ».
2. М. О. Гершензонъ. Грибоѣдовская Москва.
7 апрѣля (1815 г.) Марья Ивановна [Римская-Корсакова] смогла написать сыну лишь нѣсколько строкъ: «Милый другъ Гриша, не могу много писать, мой родной; не осушая глазъ плачу. Каково же - опять война. Господи спаси тебя и помилуй! Дай-то Богъ хоть черезъ два года увидѣться. Христосъ съ тобой, спаси тебя и помилуй». Но Литовскій полкъ на войну не послали. 4-го августа, когда уже все было кончено, Марья Ивановна пишетъ: «Вчера у насъ прошелъ слухъ, будто чертъ самъ околѣлъ (т. е. Наполеонъ). Если бы эта милость Божья была! Но нѣтъ, міръ христианскій столь грѣшенъ, что оной милости не достоинъ. Довольно и того по нашимъ грѣхамъ, что его и въ другой раз поймали. Это невѣроятно даже, въ 3 мѣсяца кончить все; вотъ каковъ сѣденький Блюхеръ. Как я рада, мой милый другъ, этого я не умѣю объяснить, что гвардія не ходила далѣе Варшавы; хотя прогулка эта и не совсѣмъ пріятна, но живы всѣ остались. Великъ Богъ и милость Его до насъ многогрѣшныхъ. Верно, вамъ всѣмъ не очень пріятно, что васъ не было тамъ и вы не въ Парижѣ. Матери и жены не такъ разсуждаютъ, и всякая молитъ Бога за Блюхера. Я не умѣю объяснить, как я боготворю Блюхера и Веллингтона. Конечно, жаль,- и у нихъ тоже люди погибли, а не мухи. Если бъ столько и мухъ перебить, сколько погибло людей съ тѣхъ поръ, какъ этотъ чертъ Наполеонъ велъ войну, да привести потомъ на это мѣсто человѣка съ чувствомъ, гдѣ лежатъ 10 милліоновъ мухъ, так всякій содрогнется, кромѣ черта самого и изверга Наполеона,- этому все ничего. Если онъ околѣлъ, неужели его не открыли, чтобы видѣть внутренность этого изверга? Я увѣрена, что у него было два сердца, такъ какъ у злых людей находили по два крана. И он не былъ злой, а былъ кровопийца; только и счастливъ, чтобъ губить людей для своей славы, которая что ему сдѣлала? околѣлъ какъ собака; даже и въ исторіи, если будутъ ее писать, героемъ его грѣшно назвать, а просто разбойникомъ, извергомъ. И сколько слезъ пролито! его бы, злодѣя, нѣсколько раз можно бы было въ нихъ утопить. Но дай-то Богъ, чтобы это была правда, что онъ околѣлъ. Казалось бы, что ему самому бы надо убиться или опиться, - да мерзавецъ-то любитъ жизнь больше всего».