Как и было обещано: страшная история графа Уголино
"Хочешь былыми скорбями
Сдавить мне сердце, чтобы несло их бремя,
Прежде, чем горе выскажу словами?
Что ж, если повесть прорастет, как семя,
Бесславьем ему, грызомому мною, -
Речь услышишь, и плач в то же время.
Не знаю, кто ты и какой стезею
Сюда пришел - и неторной и длинной,
Но твой тосканский говор... Нет, не скрою -
Ты должен знать: я был граф Уголино,
Архиепископ здесь со мной Руджьери.
Навек соседи мы небеспричинно!
Того достало бы, по крайней мере,
Что смертью своей я ему обязан,
Моей в него как в союзника вере.
Но никому из людей не рассказан
Весь ужас смерти, мне павшей на долю.
Суди ж обо всем, незнаньем не связан!
В душной темнице познал я неволю -
С тех пор зовется она Башней Глада,
Других несчастных тоомит той же болью, -
В мою тюрьму свет лун несчетных падал
Через решетку... Там, помню, мне снился
Зловещий сон - в нем жребий мой угадан:
Затравленный волк с волчатами тщился
Бежать от ловчих по дороге горной,
Где вид на Пизу вдруг взору открылся.
С собачьей стаей, бегущей проворно,
Гваланди вместе с Сисмонди, Ланфранки
К своей добыче стремились упорно.
Собак задорил дух живой приманки:
Отца и детей, поймав, умертвили
И растерзали бренные останки…
Но тут же стоны меня разбудили
Моих детей: во сне бедняжки, мучась,
Плакали, хлеба у меня просили.
Жесток же ты, коль их горькая участь
Тебя не тронет: да была ль знакома
Твоим зеницам слез кровавых жгучесть?
Но вот прервалась тягостная дрема…
Дадут ли пищу нам? Я сомневался:
Дурных предчувствий томила истома
И вдруг за дверью - слышим - стук раздался.
Вход забивают… Наши с жизнью счеты
Прервутся скоро. Разум мой мешался;
К плачущим детям став вполоборота,
На них глядел я. Ансельмушка бедный
Крикнул мне: «Папа! Что смотришь так? Что ты?..»
Окаменевший, безмолвный и бледный,
Без слез, без мыслей, уст разжать не в силах,
Чтоб звук хотя бы проронить ответный,
Я через день лишь очнулся и милых
Сынов увидел, скорчившихся в муке,
Когда луч смутный слабо осветил их.
В тоске я начал кусать себе руки,
Они ж, подумав, что собственным мясом
Себя насытить пытаюсь, в испуге:
«Отец, - сказали, - нам легче, коль разом
Ты съешь нас; ты же дал нам плоть земную -
Возьми обратно». Чтоб в тот страшный час им
Не видеть, как я мучусь и тоскую,
Утих я… Двое суток миновали…
О, хоть бы землю разверзло сырую!
Четвертого дня приход мы встречали,
Как губы навзничь упавшего Гаддо:
«Отец, помоги же мне», - прошептали;
Как ты меня здесь, так я в Башне Глада
Видел детей, как гаснули, слабея,
Как каждый мертвым к ногам моим падал.
Уже ослепший, около двух дней я
Бродил меж ними и щупал их трупы.
Потом…. но голод был горя сильнее".
К счастью, позже исследования подтвердили, что не ел он своих детей. Вернее, не подтвердили на 100%, но вероятность высока.
Сдавить мне сердце, чтобы несло их бремя,
Прежде, чем горе выскажу словами?
Что ж, если повесть прорастет, как семя,
Бесславьем ему, грызомому мною, -
Речь услышишь, и плач в то же время.
Не знаю, кто ты и какой стезею
Сюда пришел - и неторной и длинной,
Но твой тосканский говор... Нет, не скрою -
Ты должен знать: я был граф Уголино,
Архиепископ здесь со мной Руджьери.
Навек соседи мы небеспричинно!
Того достало бы, по крайней мере,
Что смертью своей я ему обязан,
Моей в него как в союзника вере.
Но никому из людей не рассказан
Весь ужас смерти, мне павшей на долю.
Суди ж обо всем, незнаньем не связан!
В душной темнице познал я неволю -
С тех пор зовется она Башней Глада,
Других несчастных тоомит той же болью, -
В мою тюрьму свет лун несчетных падал
Через решетку... Там, помню, мне снился
Зловещий сон - в нем жребий мой угадан:
Затравленный волк с волчатами тщился
Бежать от ловчих по дороге горной,
Где вид на Пизу вдруг взору открылся.
С собачьей стаей, бегущей проворно,
Гваланди вместе с Сисмонди, Ланфранки
К своей добыче стремились упорно.
Собак задорил дух живой приманки:
Отца и детей, поймав, умертвили
И растерзали бренные останки…
Но тут же стоны меня разбудили
Моих детей: во сне бедняжки, мучась,
Плакали, хлеба у меня просили.
Жесток же ты, коль их горькая участь
Тебя не тронет: да была ль знакома
Твоим зеницам слез кровавых жгучесть?
Но вот прервалась тягостная дрема…
Дадут ли пищу нам? Я сомневался:
Дурных предчувствий томила истома
И вдруг за дверью - слышим - стук раздался.
Вход забивают… Наши с жизнью счеты
Прервутся скоро. Разум мой мешался;
К плачущим детям став вполоборота,
На них глядел я. Ансельмушка бедный
Крикнул мне: «Папа! Что смотришь так? Что ты?..»
Окаменевший, безмолвный и бледный,
Без слез, без мыслей, уст разжать не в силах,
Чтоб звук хотя бы проронить ответный,
Я через день лишь очнулся и милых
Сынов увидел, скорчившихся в муке,
Когда луч смутный слабо осветил их.
В тоске я начал кусать себе руки,
Они ж, подумав, что собственным мясом
Себя насытить пытаюсь, в испуге:
«Отец, - сказали, - нам легче, коль разом
Ты съешь нас; ты же дал нам плоть земную -
Возьми обратно». Чтоб в тот страшный час им
Не видеть, как я мучусь и тоскую,
Утих я… Двое суток миновали…
О, хоть бы землю разверзло сырую!
Четвертого дня приход мы встречали,
Как губы навзничь упавшего Гаддо:
«Отец, помоги же мне», - прошептали;
Как ты меня здесь, так я в Башне Глада
Видел детей, как гаснули, слабея,
Как каждый мертвым к ногам моим падал.
Уже ослепший, около двух дней я
Бродил меж ними и щупал их трупы.
Потом…. но голод был горя сильнее".
К счастью, позже исследования подтвердили, что не ел он своих детей. Вернее, не подтвердили на 100%, но вероятность высока.