"Бхагавад-гита" в критике пушкинских времен
Оригинал взят у a_kallistratov в "Бхагавад-гита" в критике пушкинских времен
Николай Надеждин
Тут в связи с этими событиями в Томске, на волне общего интереса к "Бхагавад-гите", возникла идея сделать несколько выкладок, посвященных ей. Ниже - статья из литературно-философского журнала "Телескоп", опубликованная в 1833 году Н. Надеждиным (вероятно, он же является и ее автором). "Телескоп" был передовым и популярным журналом; выходил два раза в месяц; в нем печатались А. С. Пушкин, Ф. И. Тютчев, А. И. Полежаев, Н. В. Станкевич, А. В. Кольцов. С 1833 в Телескопе сотрудничал В. Г. Белинский, ставший с 1834 года помощником Надеждина в редактировании журнала. А закрыт журнал был за публикацию "Философических писем" Чаадаева.
Статья "Поэзия индустанская и санскритская" была одной из первых наших критических работ, посвященных индийской литературе и, вероятно, первой (не считая предисловия к изданию "Бхагавад-гиты" Петрова), где приводится критический анализ "Гиты".
Мы публикуем лишь небольшой отрывок этой по-своему замечательной работы. Несмотря на отдельные ошибки и неточности в переводе (и трактовке некоторых философских положений), он очень хорош. Читатели, несомненно, заметят и оценят то восхищение, с которым автор статьи говорит о "Божественной песни" Кришны. Не знаю, публиковалась ли где-нибудь эта работа с тех пор; не исключено, что в этом блоге она появляется впервые после первой публикации, без малого 180 лет спустя.
"Поэзия индустанская и санскритская"
Телескоп, №3, 1833 г.
Литература, неизвестная целой Европе с самого начала европейского образования, обширная, плодовитая, объемлющая все предметы ума человеческого, открылась нам не более как за сорок лет. В летописях просвещения нет события более достопамятного. Все доселе существовавшие теории, ком имели основанием варварство древнего мира, рушились. Персы и египтяне занимают уже второе место в истории человечества. Системы Пифагора, Платона и Аристотеля, изобретенные на берегах Гангеса и развитие их писателями Капилою, Виазою и Готамою, уже не кажутся учениями, собственно принадлежащими Греции: мы видим в них необходимые следствия общей мысли человеческой и ее повсюдных усилий. Конечно, далеко не обозрели мы беспредельного поприща, представляющегося нам в творениях санскритских, но труды ученых вознаграждены уже многими важными открытиями; и сей столь обширный путь уравнивается даже в глазах профанов, кои не просиживали ночей за работою столь многотрудно.
..........................................
Начнем наперед извинением в нашем невежестве: мы не много смыслим в языке санскритском. Но для нас довольно, если мы сообщим читателям следствия открытий, сделанных людьми отличными, в продолжение нескольких лет, в областях мрачных и обширных. Это Шлегели, коих началам нельзя безусловно покоряться, но которым нельзя отказать в должной дани удивления, философы и поэты, мужи, обнимавшие критику взором мощным и неутомимым, как науку, так и искусство; сотрудник их Бопп; Козергартен и Розен; Шези; В. Джонс; Карей и Мартман; и, наконец, Вильсон. Сии достопримечательные мужи разработали для нас рудник бездонный, стоивший им великих трудов; памятники, исторгнутые ими из глубин земли, возвышаются пред глазами нашими. Не дивитесь, что приближается к ним профан; может быть, оценка наша будет тем справедливее и наше удивление тем рассудительнее.
Время и прилежание, коих требует изучение языка неизвестного, поглощают так исключительно все внимание, что нельзя требовать от филолога проницательной и беспристрастной критики. Его занимают санскритские корни; он удивляется странной запутанности неизвестного словосочинения; его поражают и восхищают новые отношения, кои он усматривает между словами. Если вы захотите искать у него полнейших исследований относительно поэзии и искусства, то подвергнетесь опасности увлечься обольщением его энтузиазма: он всегда готов видеть высокое в сокровище, так трудно приобретенном. Одно напряженное исступление могло подкреплять его в работе столь тяжкой; и оно естественно должно в глазах его цветить и золотить ослепительными лучами самые простые результаты, им завоеванные. Когда древний мореплаватель открывал остров, утес, пустыню, это был для него рай, Эльдорадо, земля, усыпанная перлами и золотом; не только воображение обманывало его, но и сознание успеха, долгие труды, наконец, вознагражденные, чувство исключительного обладания и открытия, лично ему одному принадлежащего, - все приводило его в упоение; обман естественный и невинный, от которого не может избегнуть самый холодный разум!
Время проходит, и очаровательное сияние тускнеет; романтическая наружность исчезает; области волшебные представляются часто плодоносными, живописными, оживленными, но из них уже изгнаны все чудеса, сильфиды, карлы и великаны. Сия чистота идей, сие низведение волшебства в действительность, сия нагота истины без украшения несвойственны первым, более отважным и более знаменитым исследователям. Это дело более скромное, чем блистательное; и между тем труд необходимый, который мы теперь попытаемся совершить!
Новый мир, недавно открытый, распространил неимоверно область литературной истории; мы не присваиваем себе славу открытия; она принадлежит отшельникам учености, анахоретам просвещения, кои, удаляясь от светского шума, даже разлучась со всеми писателями и поэтами современными, не сообщают массе народа плодов своих разысканий. Представим здесь буквально сии латинские и немецкие переводы, кои, слово в слово и часто со всеми оборотами многосложной грамматики и ученого словосочинения, передают нам оригиналы, доселе неизвестные. Таким образом, если не вполне, то, по крайней мере, в любопытных отрывках мы надеемся представить опыты писателей, о существовании коих запад и не подозревал доселе: брахманов, бардов и законодателей образованнейших стран исчезнувшего мира.
Первые узаконения индустанские раскрываются в кодексе Мену, известном по переводу Джонеса, изданному Гайтоном. Религиозные мнения древних брахманов изложены в Ведах, гимнах мифологических. За Ведами непосредственно следуют две великие эпопеи, кои предшествуют Пуранам, Четьи-Минеям брахманским, содержащим в себе толкования Вед и агиографию сей необычайной религии.
Представим наперед читателям несколько извлечений из «Мага-Бараты». Из всех эпопей это самая колоссальная: она возвышается над «Илиадою», «Одиссеею», «Освобожденным Иерусалимом» и «Лузиадами», как пирамиды египетские над храмами греческими. Забудьте и Гомера, и двуглавый Парнас, и поэтические реки Греции с их тенистыми пологами из тополей и живописных кипарисов. Вы в Индии. Вот Гималайский хребет! Это символ поэзии, своими огромными размерами далеко превосходящей все известные поэзии; вершины, на коих стесняется дыхание человеческое; вековые, беспредельные дубравы; потоки, шумные и обширные, как море; смешение исполинское под небом ясным, в атмосфере коего резко обрисовываются все контуры!
Сей исполин эпопеи еще не переведен вполне; умирающая рука Фридриха Шлегеля занималась сею работою незадолго перед смертным часом. В середине сей поэмы есть эпизод, который избирали предметом своих изысканий и размышлений Вилькинс, Август Шлегель и Барон Гумбольдт. Сей эпизод («Багават-гита») сам собою составляет полную поэму, изложение всей богословской системы брахманов. Восток не оставил нам творения величественнее и любопытнее для изучения. Пантеизм индустанский раскрывается здесь во всем величии и глубине, нередко с ужасающим красноречием. Вы скажете, что это песнь Эмпедокла или Лукреция, вставленная в рамы повествования Гомерического. Бог Кришна, среди сражения, открывает герою Аржуне мистическую и философскую систему Вселенной; брань прерывается; слоны отдыхают на грудах тел; ужасы междоусобной войны безмолвствуют при беседе героя с богом. Сие торжественное рассуждение о человеке и его судьбе, о Боге и Его сущности, прерывает кровопролитную сечу. Нет ничего страннее и величественнее, как сей эпизод и место, которое он занимает.
Междоусобная война возгорелась между потомками Панду, законными наследниками престола, и потомками Куру, несправедливо похитившими венец. Пандусы, с многочисленным войском, под предводительством героя Аржуны, нападают на похитителей их прав, дабы возвратить себе скипетр предков. Бишма, ратник исполинского роста, предводительствует Курусами; битва долго продолжалась и победа еще неизвестна. Ободривши соучастников своих, Бишма трубит к сражению в ужасную раковину, имеющую особенное свое название, подобно Дурандалю в поэмах рыцарских. На сей звук отвечают трубы со стороны неприятельской. Белые кони носят колесницу Аржуны, при коей присутствует сам Кришна. Сражение возобновляется.
Колесница предводителя Пандусов останавливается среди двух воинств. Он окидывает их взором: братья против братьев, родственники против родственников, готовые раздирать друг друга на трупах своих собратий! Им овладевает глубокая задумчивость, внезапная печаль. Он сообщает богу, своему покровителю и вождю, сии чувства скорби и раскаяния. В нашем переводе вы не найдете величественной гармонии индийской шлоки, которая катится, подобно Гангесу, с великолепной пышностью. Шлока состоит из двух стихов в шестнадцать слогов, пресекаемых цезурою после восьмого слога. Первые четыре слога не подвержены никакому правилу; пятый, шестой, седьмой, восьмой бывают всегда краткий, долгий, долгий, краткий; однако ж поэт имеет право переменять последний слог в длинный, если требует того стихосложение. По латинской просодии можно изобразить шлоку следующим образом:
˘ ˘ ˘ ˘ | ˘ ˘ | ˘ ˘ ˘ ˘ | ˘ ˘ ˘
˘ ˘ ˘ ˘ | ˘ ˘ | ˘ ˘ ˘ ˘ | ˘ ˘ ˘
«Кришна! Вот мои родные, вооруженные, готовые терзать друг друга! Кришна! Мои члены трепещут, лицо бледнеет, кровь стынет, смертный холод течет по жилам, волосы поднимаются дыбом от ужаса. Гандив, мой верный лук, падает из руки, неспособной держать его; душа, упоенная печалью, кажется, хочет оставить меня.
Бог светловласый, скажи мне! Когда изгублю я всех моих врагов, будет ли это счастье? Победа, престол, жизнь что будут тогда значить для меня? Что значит царство, победа, жизнь, когда те, для коих мы желаем получить и сохранить их, падут в сражении? Сыны и отцы, дядья и племянники, друзья и родные - нет, небесный победитель! Не хочу, чтоб все они пали на бранном поле, если б даже три мира были мне наградою за смерть их! Изгубить их, чтобы завоевать сей ничтожный мир! Нет! Не хочу, хотя они сами готовы безжалостно умертвить меня!»
Сия речь, исполненная столь глубокой чувствительности, занимает большое пространство: в ней представляется полная картина ужасов междоусобной войны: прерванные жертвоприношения, расторгнутые узы семейств, истребление благородных фамилий, распутство женщин, торжество нечестия. Аржуна падает на колесницу, кладет свой лук и стрелы, ждет ответа от бога. Кришна укоряет его в слабости; Аржуна возражает снова с глубочайшей меланхолиею: он лучше хочет быть нищим, изгнанником, лучше хочет потерять корону и жизнь, чем проливать кровь родных своих.
Тогда Кришна развивает перед ним высокую и ужасную теорию брахманов; сей пантеистический фатализм, все сливающий, все позволяющий, все объемлющий.
«Те, коих смерть ты оплакиваешь, не заслуживают, чтобы ты оплакивал их. Живет ли кто или умирает, у мудрого нет слез ни для жизни, ни для смерти. Никогда не было времени, когда я не существовал, когда ты не существовал, когда не существовали сии воины; никогда не настанет для них и часа смерти. Душа, внедренная в тело, изживает юность, мужество и старость; и, переходя в новое тело, начинает в нем жизнь новую. Неразрушимый и вечный Бог из своих дланей развивает вселенную, в коей мы живем. И кто уничтожит душу, которую Он создал? Кто разрушит творение неразрушимого?
Тело, бренная оболочка, изменяется, портится, гибнет, но душа, душа вечная, которой невозможно постигнуть, не погибает. Итак, на брань, Аржуна! Устреми коней своих в самый пыл битвы! Душа не убивает, душа не убивается, она никогда не родится, никогда не умирает, она не знает настоящего, прошедшего, будущего. Она исконна, вечна, всегда девственна, всегда юна, неподвижна, неизменяема. Пасть в битве, убивать своих врагов - что иное значит, как слагать одежду или снимать ее с носящего?
Итак, иди и не бойся! Без смущения свергни изношенное платье, без страха взирай на врагов и братий, оставляющих бренное тело, между тем как душа их облекается в новую форму! Душа есть существо, которого меч не проницает, огонь не истребляет, вода не повреждает, полуденный ветр не иссушивает. Итак, перестань сетовать».
Так продолжает неумолимый бог. Аржуна внимает ему с покорностью, уважением и глубоким удивлением. Тогда Кришна объясняет ему постепенно, в ответах на бесчисленные вопросы, природу богов, свойства вселенной, души, верховное благо и вечную мудрость.
Жизнь деятельная лучше ли жизни созерцательной? Вот первый вопрос, который здесь представляется; вопрос часто предлагаемый в школах Греции, который «Багавад-гита» решает утвердительно. «Действовать бесстрастно есть высочайшая степень человеческой добродетели; душа, независимая от внешних предметов, свободная от их влияния, должна сохранять невозмущаемую ясность. Пусть она сосредоточивается и заключается в самой себе, как черепаха замыкается в своем подвижном домике и укрывается от всех взоров! Пусть действует, но без потрясений! Да не возмущается ничем внутренняя тишина ее! Пусть глубокое бесстрастие противоборствует всем внешним случаям, несмотря на их важность, силу или ужас, которыми они окружены!» Сей таинственный стоицизм, противный теориям созерцательной восторженности, доныне исповедуемой йогисами, древний поэт развивает и подкрепляет с удивительным красноречием. Многие сравнения стоят того, чтобы здесь их представить. Душа в спокойствии своем должна сохранять неизменную чистоту: так небесный лотос с лазоревыми листками покоится и спит на струях прозрачного озера. Далее поэт сравнивает величие души философа с величием океана и с торжественностью его тишины: «Удовольствия чувственные, их волны и бури, поражают твердую душу мудрого, но не колеблют ее: ничто не может ее смутить. Таково море: напрасно тысячи бурных потоков изливаются в недра его: беспредельный океан всегда остается тих и величествен». У Гомера нет подобной метафоры; это не есть сравнение, заимствованное из физической природы: вождь храбрый и страшный, как лев; меч, пожирающий людей, подобно пламени, пожирающему дальние жатвы. Поэт санскритский сравнивает состояние души с особенным явлением природы. Он прелестно рисует сие спокойствие, употребляет самые нежные краски, чтобы изобразить это одиночество души, эту мирную тишину совести, «отшельника, заключенного в нашем сердце, лампы, повешенной под сводами мирного чертога, коей пламя не колеблется ни малейшим дуновением».
«Пусть благочестивый говорит: все мои внешние поступки ничего не значат. Это дело моих чувств, а не души моей. Она заключается в самой себе; она повторяет священный слог “ОМ!” и помощью сего талисмана открывает единство Бога во всех вещах, открывает Бога во всем. Человек, живший таким образом, по смерти сливается с первоначальным духом, Брамою, он теряется в источнике бытия, соединяется с Богом. Если мужество оставляет его или смерть застигает прежде, нежели он заслужит сию награду, то он может возродиться в новой форме, сыном какого-нибудь благочестивого анахорета, он снова начнет поприще своей святости и божественного спокойствия, пока заслужит небесный венец!»
Заметьте, что Кришна не одобряет ни одной из тех добровольных пыток, коим подвергают себя факиры. Его учение есть род стоического квистизма.
Изложивши систему вселенной, бог изъясняет самого себя Аржуне. Аватар, или воплощение верховного Бога, он есть Брама в виде человеческом; все из него проистекает, все опять в него возвратится. Потом, постепенно возвышаясь, он называет себя тождественным всему, что есть великого во вселенной; душа, везде присущая; блистая в самых ярких звездах, он имеет престолом все, что носит печать владычества. Между реками он Гангес, между словами - односложное ОМ, то есть Бог, между горами - гора Меру, между животными - слон, между птицами - орел. Наконец (сии два символа удивят читателя), между буквами - гласная «а», а между коварствами человеческими - страсть к игре. Итак, он - все, даже преступление; объемлет все, даже ничтожество.
«Ты видишь во мне, - говорит он, - и бессмертие, и смерть. Я то, что есть и то, что не есть. Атмосфера, наполняющая, объемлющая, окружающая, содержащая вселенную, есть мой образ. Подобно как она, я объемлю и содержу все сотворенные вещи. Я повесил на жемчужной цепи вечную вселенную и держу ее в равновесии». Гомер употребил тот же образ («Илиада», VIII.25), вероятно, индустанского происхождения.
Как величественно сие олицетворение пантеистического учения! Никогда смелость поэзии не облекала в образы мыслей столь величественных и обширных. Никогда отвлеченность не олицетворялась с более энергическою дерзостью; никогда вымысел, столь глубоко метафизический, не получал равно ощутительной формы и резкого цвета.
Аржуна молит бога открыться его взорам уже не в образе человеческом, но в образе божественном. Кришна соглашается на то:
«Ты меня увидишь; тебе явятся миллионы превращений, оттенков, форм бытия; тебе откроются чудеса, сокровенные от очей человеческих; но твои взоры не вынесут таинственного зрелища; я даю тебе взор бога; смотри!»
«Если б заблистали на небе вдруг тысячи солнц, то и сие великолепие не сравнилось бы с тем, что увидел Аржуна: единство в многоразличии, блеск и жизнь всех миров, воплощенных в боге богов. В исступлении ужаса Аржуна, подняв главу к небесам и сложив крестообразно руки на грудь, воскликнул:
- Все существа, все колена мира я созерцаю в тебе едином: вижу и Браму на лотосовом престоле. Руки твои бесчисленны, тело не имеет ни пределов, ни начала, ни средины, ни конца. Венец сияет на главе твоей; щит меч, булава в твоих руках; ты блистаешь ярким, нестерпимым светом, лучезарное солнце вселенной!»
Поэт несколько пространно описывает сие великолепие пантеистического божества, но скоро оно преображается; его блеск изменяется в ужас; из зиждительного оно становится разрушительным. Существо, извлекшее все вещи из ничтожества, возвращает свое творение в свои недра. Ужасная бездна, пропасть неизмеримая, чудовище с зияющей пастью! Все теряется и исчезает в пучине божественной.
«- Кто ты под сим ужасающим образом? - воскликнул Аржуна. - Рушитель и потребитель всех вещей, страшный бог, слава тебе! Герои человеческого рода, миры, поколения в тебе поглощаются; пламенные уста твои пожирают их, как море поглощает потоки и реки. Но я желал бы видеть тебя опять в первом твоем образе, в образе зиждительном!
- Я время всеразрушающее! - отвечает Бог. - Это воинство все исчезнет. Кроме тебя, ни один человек в сих боевых рядах, в этом блистательном всеоружии, не переживет грядущего дня. Итак, иди, рази, восстань, торжествуй, попри врагов твоих и царствуй! Сие воинство уже мертво; оно моя жертва, а ты только рабское орудие судьбы! Низложи Бишму, Карма, Ягатрата, Дрона. Губи всех их ратников! Поражай! Они уже побеждены!»
Довольно сих отрывков, чтобы познакомить читателей с одним из самых редких и необычайных памятников древности, с изложением пантеизма под формою ужасного символа, в поэзии простой и величественной.
Николай Надеждин
Тут в связи с этими событиями в Томске, на волне общего интереса к "Бхагавад-гите", возникла идея сделать несколько выкладок, посвященных ей. Ниже - статья из литературно-философского журнала "Телескоп", опубликованная в 1833 году Н. Надеждиным (вероятно, он же является и ее автором). "Телескоп" был передовым и популярным журналом; выходил два раза в месяц; в нем печатались А. С. Пушкин, Ф. И. Тютчев, А. И. Полежаев, Н. В. Станкевич, А. В. Кольцов. С 1833 в Телескопе сотрудничал В. Г. Белинский, ставший с 1834 года помощником Надеждина в редактировании журнала. А закрыт журнал был за публикацию "Философических писем" Чаадаева.
Статья "Поэзия индустанская и санскритская" была одной из первых наших критических работ, посвященных индийской литературе и, вероятно, первой (не считая предисловия к изданию "Бхагавад-гиты" Петрова), где приводится критический анализ "Гиты".
Мы публикуем лишь небольшой отрывок этой по-своему замечательной работы. Несмотря на отдельные ошибки и неточности в переводе (и трактовке некоторых философских положений), он очень хорош. Читатели, несомненно, заметят и оценят то восхищение, с которым автор статьи говорит о "Божественной песни" Кришны. Не знаю, публиковалась ли где-нибудь эта работа с тех пор; не исключено, что в этом блоге она появляется впервые после первой публикации, без малого 180 лет спустя.
"Поэзия индустанская и санскритская"
Телескоп, №3, 1833 г.
Литература, неизвестная целой Европе с самого начала европейского образования, обширная, плодовитая, объемлющая все предметы ума человеческого, открылась нам не более как за сорок лет. В летописях просвещения нет события более достопамятного. Все доселе существовавшие теории, ком имели основанием варварство древнего мира, рушились. Персы и египтяне занимают уже второе место в истории человечества. Системы Пифагора, Платона и Аристотеля, изобретенные на берегах Гангеса и развитие их писателями Капилою, Виазою и Готамою, уже не кажутся учениями, собственно принадлежащими Греции: мы видим в них необходимые следствия общей мысли человеческой и ее повсюдных усилий. Конечно, далеко не обозрели мы беспредельного поприща, представляющегося нам в творениях санскритских, но труды ученых вознаграждены уже многими важными открытиями; и сей столь обширный путь уравнивается даже в глазах профанов, кои не просиживали ночей за работою столь многотрудно.
..........................................
Начнем наперед извинением в нашем невежестве: мы не много смыслим в языке санскритском. Но для нас довольно, если мы сообщим читателям следствия открытий, сделанных людьми отличными, в продолжение нескольких лет, в областях мрачных и обширных. Это Шлегели, коих началам нельзя безусловно покоряться, но которым нельзя отказать в должной дани удивления, философы и поэты, мужи, обнимавшие критику взором мощным и неутомимым, как науку, так и искусство; сотрудник их Бопп; Козергартен и Розен; Шези; В. Джонс; Карей и Мартман; и, наконец, Вильсон. Сии достопримечательные мужи разработали для нас рудник бездонный, стоивший им великих трудов; памятники, исторгнутые ими из глубин земли, возвышаются пред глазами нашими. Не дивитесь, что приближается к ним профан; может быть, оценка наша будет тем справедливее и наше удивление тем рассудительнее.
Время и прилежание, коих требует изучение языка неизвестного, поглощают так исключительно все внимание, что нельзя требовать от филолога проницательной и беспристрастной критики. Его занимают санскритские корни; он удивляется странной запутанности неизвестного словосочинения; его поражают и восхищают новые отношения, кои он усматривает между словами. Если вы захотите искать у него полнейших исследований относительно поэзии и искусства, то подвергнетесь опасности увлечься обольщением его энтузиазма: он всегда готов видеть высокое в сокровище, так трудно приобретенном. Одно напряженное исступление могло подкреплять его в работе столь тяжкой; и оно естественно должно в глазах его цветить и золотить ослепительными лучами самые простые результаты, им завоеванные. Когда древний мореплаватель открывал остров, утес, пустыню, это был для него рай, Эльдорадо, земля, усыпанная перлами и золотом; не только воображение обманывало его, но и сознание успеха, долгие труды, наконец, вознагражденные, чувство исключительного обладания и открытия, лично ему одному принадлежащего, - все приводило его в упоение; обман естественный и невинный, от которого не может избегнуть самый холодный разум!
Время проходит, и очаровательное сияние тускнеет; романтическая наружность исчезает; области волшебные представляются часто плодоносными, живописными, оживленными, но из них уже изгнаны все чудеса, сильфиды, карлы и великаны. Сия чистота идей, сие низведение волшебства в действительность, сия нагота истины без украшения несвойственны первым, более отважным и более знаменитым исследователям. Это дело более скромное, чем блистательное; и между тем труд необходимый, который мы теперь попытаемся совершить!
Новый мир, недавно открытый, распространил неимоверно область литературной истории; мы не присваиваем себе славу открытия; она принадлежит отшельникам учености, анахоретам просвещения, кои, удаляясь от светского шума, даже разлучась со всеми писателями и поэтами современными, не сообщают массе народа плодов своих разысканий. Представим здесь буквально сии латинские и немецкие переводы, кои, слово в слово и часто со всеми оборотами многосложной грамматики и ученого словосочинения, передают нам оригиналы, доселе неизвестные. Таким образом, если не вполне, то, по крайней мере, в любопытных отрывках мы надеемся представить опыты писателей, о существовании коих запад и не подозревал доселе: брахманов, бардов и законодателей образованнейших стран исчезнувшего мира.
Первые узаконения индустанские раскрываются в кодексе Мену, известном по переводу Джонеса, изданному Гайтоном. Религиозные мнения древних брахманов изложены в Ведах, гимнах мифологических. За Ведами непосредственно следуют две великие эпопеи, кои предшествуют Пуранам, Четьи-Минеям брахманским, содержащим в себе толкования Вед и агиографию сей необычайной религии.
Представим наперед читателям несколько извлечений из «Мага-Бараты». Из всех эпопей это самая колоссальная: она возвышается над «Илиадою», «Одиссеею», «Освобожденным Иерусалимом» и «Лузиадами», как пирамиды египетские над храмами греческими. Забудьте и Гомера, и двуглавый Парнас, и поэтические реки Греции с их тенистыми пологами из тополей и живописных кипарисов. Вы в Индии. Вот Гималайский хребет! Это символ поэзии, своими огромными размерами далеко превосходящей все известные поэзии; вершины, на коих стесняется дыхание человеческое; вековые, беспредельные дубравы; потоки, шумные и обширные, как море; смешение исполинское под небом ясным, в атмосфере коего резко обрисовываются все контуры!
Сей исполин эпопеи еще не переведен вполне; умирающая рука Фридриха Шлегеля занималась сею работою незадолго перед смертным часом. В середине сей поэмы есть эпизод, который избирали предметом своих изысканий и размышлений Вилькинс, Август Шлегель и Барон Гумбольдт. Сей эпизод («Багават-гита») сам собою составляет полную поэму, изложение всей богословской системы брахманов. Восток не оставил нам творения величественнее и любопытнее для изучения. Пантеизм индустанский раскрывается здесь во всем величии и глубине, нередко с ужасающим красноречием. Вы скажете, что это песнь Эмпедокла или Лукреция, вставленная в рамы повествования Гомерического. Бог Кришна, среди сражения, открывает герою Аржуне мистическую и философскую систему Вселенной; брань прерывается; слоны отдыхают на грудах тел; ужасы междоусобной войны безмолвствуют при беседе героя с богом. Сие торжественное рассуждение о человеке и его судьбе, о Боге и Его сущности, прерывает кровопролитную сечу. Нет ничего страннее и величественнее, как сей эпизод и место, которое он занимает.
Междоусобная война возгорелась между потомками Панду, законными наследниками престола, и потомками Куру, несправедливо похитившими венец. Пандусы, с многочисленным войском, под предводительством героя Аржуны, нападают на похитителей их прав, дабы возвратить себе скипетр предков. Бишма, ратник исполинского роста, предводительствует Курусами; битва долго продолжалась и победа еще неизвестна. Ободривши соучастников своих, Бишма трубит к сражению в ужасную раковину, имеющую особенное свое название, подобно Дурандалю в поэмах рыцарских. На сей звук отвечают трубы со стороны неприятельской. Белые кони носят колесницу Аржуны, при коей присутствует сам Кришна. Сражение возобновляется.
Колесница предводителя Пандусов останавливается среди двух воинств. Он окидывает их взором: братья против братьев, родственники против родственников, готовые раздирать друг друга на трупах своих собратий! Им овладевает глубокая задумчивость, внезапная печаль. Он сообщает богу, своему покровителю и вождю, сии чувства скорби и раскаяния. В нашем переводе вы не найдете величественной гармонии индийской шлоки, которая катится, подобно Гангесу, с великолепной пышностью. Шлока состоит из двух стихов в шестнадцать слогов, пресекаемых цезурою после восьмого слога. Первые четыре слога не подвержены никакому правилу; пятый, шестой, седьмой, восьмой бывают всегда краткий, долгий, долгий, краткий; однако ж поэт имеет право переменять последний слог в длинный, если требует того стихосложение. По латинской просодии можно изобразить шлоку следующим образом:
˘ ˘ ˘ ˘ | ˘ ˘ | ˘ ˘ ˘ ˘ | ˘ ˘ ˘
˘ ˘ ˘ ˘ | ˘ ˘ | ˘ ˘ ˘ ˘ | ˘ ˘ ˘
«Кришна! Вот мои родные, вооруженные, готовые терзать друг друга! Кришна! Мои члены трепещут, лицо бледнеет, кровь стынет, смертный холод течет по жилам, волосы поднимаются дыбом от ужаса. Гандив, мой верный лук, падает из руки, неспособной держать его; душа, упоенная печалью, кажется, хочет оставить меня.
Бог светловласый, скажи мне! Когда изгублю я всех моих врагов, будет ли это счастье? Победа, престол, жизнь что будут тогда значить для меня? Что значит царство, победа, жизнь, когда те, для коих мы желаем получить и сохранить их, падут в сражении? Сыны и отцы, дядья и племянники, друзья и родные - нет, небесный победитель! Не хочу, чтоб все они пали на бранном поле, если б даже три мира были мне наградою за смерть их! Изгубить их, чтобы завоевать сей ничтожный мир! Нет! Не хочу, хотя они сами готовы безжалостно умертвить меня!»
Сия речь, исполненная столь глубокой чувствительности, занимает большое пространство: в ней представляется полная картина ужасов междоусобной войны: прерванные жертвоприношения, расторгнутые узы семейств, истребление благородных фамилий, распутство женщин, торжество нечестия. Аржуна падает на колесницу, кладет свой лук и стрелы, ждет ответа от бога. Кришна укоряет его в слабости; Аржуна возражает снова с глубочайшей меланхолиею: он лучше хочет быть нищим, изгнанником, лучше хочет потерять корону и жизнь, чем проливать кровь родных своих.
Тогда Кришна развивает перед ним высокую и ужасную теорию брахманов; сей пантеистический фатализм, все сливающий, все позволяющий, все объемлющий.
«Те, коих смерть ты оплакиваешь, не заслуживают, чтобы ты оплакивал их. Живет ли кто или умирает, у мудрого нет слез ни для жизни, ни для смерти. Никогда не было времени, когда я не существовал, когда ты не существовал, когда не существовали сии воины; никогда не настанет для них и часа смерти. Душа, внедренная в тело, изживает юность, мужество и старость; и, переходя в новое тело, начинает в нем жизнь новую. Неразрушимый и вечный Бог из своих дланей развивает вселенную, в коей мы живем. И кто уничтожит душу, которую Он создал? Кто разрушит творение неразрушимого?
Тело, бренная оболочка, изменяется, портится, гибнет, но душа, душа вечная, которой невозможно постигнуть, не погибает. Итак, на брань, Аржуна! Устреми коней своих в самый пыл битвы! Душа не убивает, душа не убивается, она никогда не родится, никогда не умирает, она не знает настоящего, прошедшего, будущего. Она исконна, вечна, всегда девственна, всегда юна, неподвижна, неизменяема. Пасть в битве, убивать своих врагов - что иное значит, как слагать одежду или снимать ее с носящего?
Итак, иди и не бойся! Без смущения свергни изношенное платье, без страха взирай на врагов и братий, оставляющих бренное тело, между тем как душа их облекается в новую форму! Душа есть существо, которого меч не проницает, огонь не истребляет, вода не повреждает, полуденный ветр не иссушивает. Итак, перестань сетовать».
Так продолжает неумолимый бог. Аржуна внимает ему с покорностью, уважением и глубоким удивлением. Тогда Кришна объясняет ему постепенно, в ответах на бесчисленные вопросы, природу богов, свойства вселенной, души, верховное благо и вечную мудрость.
Жизнь деятельная лучше ли жизни созерцательной? Вот первый вопрос, который здесь представляется; вопрос часто предлагаемый в школах Греции, который «Багавад-гита» решает утвердительно. «Действовать бесстрастно есть высочайшая степень человеческой добродетели; душа, независимая от внешних предметов, свободная от их влияния, должна сохранять невозмущаемую ясность. Пусть она сосредоточивается и заключается в самой себе, как черепаха замыкается в своем подвижном домике и укрывается от всех взоров! Пусть действует, но без потрясений! Да не возмущается ничем внутренняя тишина ее! Пусть глубокое бесстрастие противоборствует всем внешним случаям, несмотря на их важность, силу или ужас, которыми они окружены!» Сей таинственный стоицизм, противный теориям созерцательной восторженности, доныне исповедуемой йогисами, древний поэт развивает и подкрепляет с удивительным красноречием. Многие сравнения стоят того, чтобы здесь их представить. Душа в спокойствии своем должна сохранять неизменную чистоту: так небесный лотос с лазоревыми листками покоится и спит на струях прозрачного озера. Далее поэт сравнивает величие души философа с величием океана и с торжественностью его тишины: «Удовольствия чувственные, их волны и бури, поражают твердую душу мудрого, но не колеблют ее: ничто не может ее смутить. Таково море: напрасно тысячи бурных потоков изливаются в недра его: беспредельный океан всегда остается тих и величествен». У Гомера нет подобной метафоры; это не есть сравнение, заимствованное из физической природы: вождь храбрый и страшный, как лев; меч, пожирающий людей, подобно пламени, пожирающему дальние жатвы. Поэт санскритский сравнивает состояние души с особенным явлением природы. Он прелестно рисует сие спокойствие, употребляет самые нежные краски, чтобы изобразить это одиночество души, эту мирную тишину совести, «отшельника, заключенного в нашем сердце, лампы, повешенной под сводами мирного чертога, коей пламя не колеблется ни малейшим дуновением».
«Пусть благочестивый говорит: все мои внешние поступки ничего не значат. Это дело моих чувств, а не души моей. Она заключается в самой себе; она повторяет священный слог “ОМ!” и помощью сего талисмана открывает единство Бога во всех вещах, открывает Бога во всем. Человек, живший таким образом, по смерти сливается с первоначальным духом, Брамою, он теряется в источнике бытия, соединяется с Богом. Если мужество оставляет его или смерть застигает прежде, нежели он заслужит сию награду, то он может возродиться в новой форме, сыном какого-нибудь благочестивого анахорета, он снова начнет поприще своей святости и божественного спокойствия, пока заслужит небесный венец!»
Заметьте, что Кришна не одобряет ни одной из тех добровольных пыток, коим подвергают себя факиры. Его учение есть род стоического квистизма.
Изложивши систему вселенной, бог изъясняет самого себя Аржуне. Аватар, или воплощение верховного Бога, он есть Брама в виде человеческом; все из него проистекает, все опять в него возвратится. Потом, постепенно возвышаясь, он называет себя тождественным всему, что есть великого во вселенной; душа, везде присущая; блистая в самых ярких звездах, он имеет престолом все, что носит печать владычества. Между реками он Гангес, между словами - односложное ОМ, то есть Бог, между горами - гора Меру, между животными - слон, между птицами - орел. Наконец (сии два символа удивят читателя), между буквами - гласная «а», а между коварствами человеческими - страсть к игре. Итак, он - все, даже преступление; объемлет все, даже ничтожество.
«Ты видишь во мне, - говорит он, - и бессмертие, и смерть. Я то, что есть и то, что не есть. Атмосфера, наполняющая, объемлющая, окружающая, содержащая вселенную, есть мой образ. Подобно как она, я объемлю и содержу все сотворенные вещи. Я повесил на жемчужной цепи вечную вселенную и держу ее в равновесии». Гомер употребил тот же образ («Илиада», VIII.25), вероятно, индустанского происхождения.
Как величественно сие олицетворение пантеистического учения! Никогда смелость поэзии не облекала в образы мыслей столь величественных и обширных. Никогда отвлеченность не олицетворялась с более энергическою дерзостью; никогда вымысел, столь глубоко метафизический, не получал равно ощутительной формы и резкого цвета.
Аржуна молит бога открыться его взорам уже не в образе человеческом, но в образе божественном. Кришна соглашается на то:
«Ты меня увидишь; тебе явятся миллионы превращений, оттенков, форм бытия; тебе откроются чудеса, сокровенные от очей человеческих; но твои взоры не вынесут таинственного зрелища; я даю тебе взор бога; смотри!»
«Если б заблистали на небе вдруг тысячи солнц, то и сие великолепие не сравнилось бы с тем, что увидел Аржуна: единство в многоразличии, блеск и жизнь всех миров, воплощенных в боге богов. В исступлении ужаса Аржуна, подняв главу к небесам и сложив крестообразно руки на грудь, воскликнул:
- Все существа, все колена мира я созерцаю в тебе едином: вижу и Браму на лотосовом престоле. Руки твои бесчисленны, тело не имеет ни пределов, ни начала, ни средины, ни конца. Венец сияет на главе твоей; щит меч, булава в твоих руках; ты блистаешь ярким, нестерпимым светом, лучезарное солнце вселенной!»
Поэт несколько пространно описывает сие великолепие пантеистического божества, но скоро оно преображается; его блеск изменяется в ужас; из зиждительного оно становится разрушительным. Существо, извлекшее все вещи из ничтожества, возвращает свое творение в свои недра. Ужасная бездна, пропасть неизмеримая, чудовище с зияющей пастью! Все теряется и исчезает в пучине божественной.
«- Кто ты под сим ужасающим образом? - воскликнул Аржуна. - Рушитель и потребитель всех вещей, страшный бог, слава тебе! Герои человеческого рода, миры, поколения в тебе поглощаются; пламенные уста твои пожирают их, как море поглощает потоки и реки. Но я желал бы видеть тебя опять в первом твоем образе, в образе зиждительном!
- Я время всеразрушающее! - отвечает Бог. - Это воинство все исчезнет. Кроме тебя, ни один человек в сих боевых рядах, в этом блистательном всеоружии, не переживет грядущего дня. Итак, иди, рази, восстань, торжествуй, попри врагов твоих и царствуй! Сие воинство уже мертво; оно моя жертва, а ты только рабское орудие судьбы! Низложи Бишму, Карма, Ягатрата, Дрона. Губи всех их ратников! Поражай! Они уже побеждены!»
Довольно сих отрывков, чтобы познакомить читателей с одним из самых редких и необычайных памятников древности, с изложением пантеизма под формою ужасного символа, в поэзии простой и величественной.