Моя Москва. Домниковка. (часть I)
(Продолжение. Начало тут.)
В Калитниках я прожил не долго, меньше года. Поэтому, скорее всего, мои воспоминания о Калитниках - это результат более поздних поездок в гости к бабушке. Сам я был в том несознательном возрасте, от которого воспоминаний не остаётся.
Осознавать и помнить себя я начал с Домниковки. Началось моё познание мира здесь.
И хотя вся она давно разрушена и уже почти полвека в Москве не существует улицы с таким названием, дом, в котором я прожил свои первые 11 лет, цел до сих пор. Это старый 8-этажный дом, пристроенный к высотке гостиницы «Ленинградская», на Каланчевской, Комсомольской или с нынешним идиотским названием «Трёх вокзалов», площади.
Семья отца сначала жила в одной малюсенькой, метрах 7-ми, комнатке. Семья была большая. Это была моя другая бабушка, Мария Ивановна, отец, две его сестры и муж одной из сестёр, моих тёток. Как они там все помещались, на 7-ми метрах, теперь известно лишь одному Богу.
Тогда ещё не было никаких высоток. Строительство «Ленинградской» впритык к нашему дому, началось позже, и отец фотографировал трофейной «Экзактой», как её строили. Одна фотография у меня сохранилась - вид с крыши дома на Каланчевскую площадь через только законченный фундамент высотки.
Дом сначала был 6-ти этажным и во время строительства «Ленинградской» его надстроили ещё на два этажа. Поэтому 6 прежних этажей в нём были коммунальные квартиры, а в двух последних - отдельные. Комнатка, в которой жила семья отца, по новому проекту отходила под лифтовую шахту. В связи с этим им дали отдельную квартирку на последнем, восьмом этаже. Две комнатки по 11 метров, одна из них проходная. Как они там все помещались - для меня тоже загадка. Мы с мамой там всё равно не помещались, потому и жили первое время после моего рождения в Калитниках. Однако, вскоре сестра отца, с мужем, майором медслужбы, получили тоже крохотную однокомнатную квартирку в новом доме, в Грохольском переулке и выехали туда. Моя семья смогла, наконец-то, объединиться.
Я рос домашним ребенком. Т.е., до тех пор, пока была жива бабушка, я оставался с ней дома в то время, когда остальные взрослые уходили на работу. Я очень смутно помню Марию Ивановну, в девичестве Солоухину. Простая деревенская женщина, была добрейшей души человек, родившей 14 детей. Двое умерли в детстве, а остальных она подняла и поставила на ноги. К моему рождению из её детей осталось трое. Но у них она пользовалась непререкаемым авторитетом.
Когда появился я, деревенский дом остался уже только на фотографиях, а вся большая деревня, вместе с кладбищем и могилой деда, только в памяти тех, кто в ней успел побывать. Даже печных труб не осталось - голое пустое поле. Я там ни разу не был и вряд-ли это место что-нибудь мне навеет. Кто-то рассказывал, что был в тех местах и по двум сохранившимся ракитам приблизительно определили место, где стоял дом. Но мне эти ракиты уже ничего не расскажут….
Она умерла когда мне было слишком мало лет, оставив по себе добрую память среди тех, кто её знал. У меня о ней сохранились какие-то отрывочные воспоминания. Смерть её была благостной - вечером чайку попила, уснула прямо за столом и больше не проснулась.
После её смерти, меня определили в детский сад. Это мне активно не нравилось - нужно было рано вставать, да и в общей куче в детском саду как-то было неуютно. Единственное, что нравилось, это трамваи, на которых меня утром отвозили в детский сад. Это были старые деревянные, двухвагонные трамваи, отделанные внутри тоже лакированной «вагонкой». Даже сиденья. По своему внешнему виду они не далеко ушли от старых конок. Мне особенно нравились лакированные деревянные ручки для стоящих пассажиров, болтавшиеся под потолком на кожаных ремнях. В том, что они висят так высоко, что мне до них не дотянуться, был элемент несправедливости устройства мира….
Домниковка была узкой двухполосной улочкой с двусторонним движением. Старенькие двух, реже трёхэтажные, ещё дореволюционные домишки. В какой-то книжке позже, я вычитал, что до революции на Домниковке располагались публичные дома. Не знаю, на сколько это правда. Всё может быть - улица выходила к трём вокзалам и потому вполне может быть...
Близость вокзалов уже при мне давала о себе знать не только гудками паровозов (а они тогда ещё ходили и гудели). Кодовых замков и домофонов ещё не было, а потому подъезды близлежащих домов активно использовались гостями столицы в качестве общественных туалетов. Но не только. Наша квартира № "45-в" в доме № "38-б", находилась на последнем, 8-ом этаже. Выше по лестнице был выход на чердак. Дверь на чердак была заперта, но перед ней была широкая лестничная площадка. На ней вповалку ночевали бомжи, которых в СССР якобы не было. Но не только ночевали. Там отправлялись все естественные надобности - от приёма пищи, до секса и досуга. Бывало и одновременно - кто-то играл в карты, матерясь на непришедшую карту, а рядышком пара занималась любовью, гулко постанывая….
Сразу напротив нашего подъезда была булочная и магазин рыболовных принадлежностей, где продавались яркие цветастые поплавки, мормышки и прочие красивые, но мне ещё недоступные игрушки. Ближе к Садовому кольцу тоже были интересные для меня магазины - «Железнодорожник», в котором продавались красивые и блестящие атрибуты железнодорожной формы и магазин «Охотник». Помимо ружей, патронов и гильз, моё внимание привлекали чучела птиц. А ещё рядом был комиссионный, в котором продавалась одежда. Сказать, что она была ношенная - это ничего не сказать. Башмаки были на столько сношены, что лежали почти навалом, искривившись и потеряв подмётки и каблуки. Даже тогда меня занимал вопрос - кому это может понадобится на столько, чтоб за эти вещи платить деньги? Но раз продавалось, значит кто-то покупал….
А с другой стороны Домниковки, на пересечении с Каланчевской улицей, в угловом доме, был большой, как мне тогда казался гастроном. Смутно помню ещё развесную икру в бочках - красную и черную. На меня это впечатления не производило - для меня регулярно родители покупали икру. Я считал, что это само-собой разумеющееся. Как и то, что икра в свободной продаже была, а муки не было. Её "получали" в домоуправлении, по спискам, перед праздниками. Я не замечал, что икру ем только я, а понятия денег для меня ещё не было. Зато там было то, что меня привлекало постоянно - большие, конусообразные сосуды на специальной подставке и с краником внизу. Они в разной степени были заполнены разноцветными вкусными жидкостями - соками. И круглый год! Я не помню, естественно, сколько они стоили тогда. Да и сам сок меня привлекал не столько, сколько объёмная продавщица этих соков, в белом халате и в таком же белом, но уже бумажном, резном кокошнике. Даже не столько сама продавщица, сколько её функции - открывать краники на сосудах и самое главное - споласкивать стаканы в специальном углублении в мраморном прилавке. Там находилось хитрое приспособление в виде металлического колеса с ручкой, при повороте которого из его центра в разные стороны били струйки воды. Иногда, когда она слишком рано снимала гранёный стакан с этой мойки или чуть раньше включала воду, брызги весело разлетались фонтанчиком вокруг, обдавая её и очередь брызгами. Кто-то в очереди обязательно начинал очень импульсивно высказывать своё недовольство. Продавщица была из тех, кто за словом в карман не полезет и отвечала тем же. Завязывалась перебранка. Мне это не нравилось и я никак не мог понять, что же такого неприятного в этих брызгах? Это же очень весело…. Подозреваю, что та продавщица соков частенько специально обдавала водой очередь, чтоб иметь хоть какое-то развлечение в своей нудной работе. Мне это не казалось развлечением. Мне больше нравились «крантики» на перевернутых конусах и обмывочный фонтанчик воды, напор которой регулировался поворотом всей конструкции.
Но магазин был не главной примечательностью этого дома. В его полуподвале находилась пекарня, в которой умные автоматы выпекали сушки. Сушки я не любил - не сладкие и жесткие. Но наблюдать через окошко за тем, как колечки ещё мягкого теста выдавливаются из хитрого механизма на противень, было очень интересно. С заполнением всего противня приходил рабочий, который хватал его и засовывал в печь. Печь была с большим стеклянным окном, через которое даже в окно было видно, как они затвердевают и румянятся. В пекарне было жарко круглый год. Поэтому форточки были всегда открыты и через них в округе распространялся вкуснейший ванильный запах. Зимой запах был в виде клубов пара, вырывавшемся из открытых форточек…
Сушки пользовались большим спросом. На площади многие люди ходили перевешанные крест-на-крест связками сушек и баранок, как революционные матросы пулеметными лентами. Мне это очень нравилось, я им завидовал и мечтал ходить так же, перевешанным сушками. Мужики были летом в костюмах и сапогах. Зимой - в грубых тулупах и валенках. Женщины все, как в униформе, в плюшевых тужурках, черных, иногда - синих. И в ярких цветастых платках. К этой категории позже прилипнет прозвище «Плюшевый десант». А тогда я ещё не знал, что это люди приезжали в Москву издалека за покупками. Но уже знал - родители объяснили, что это «колхозники». Что это означало, я тогда ещё не знал и считал, что это такая народность, а это их национальная одежда. Как и цыгане, которые тоже обязательно присутствовали здесь целыми таборами, кочуя по стране.
А гостиница «Ленинградская» была интуристовская. Около неё постоянно были припаркованы диковинные автомобили. Они были необычны и редко можно было встретить два одинаковых. Они были все какими-то устремленными вперед, в них чувствовалась не просто скорость, а порыв, полёт. На что намекали задние крылья с замысловатыми задними фонарями. Даже по гамме окраса они резко отличались от снующих мимо однообразных «Побед», «горбатых» «Москвичей», величественных «ЗиМ-ов». 21-ые «Волги» были или нет - не помню, на столько они примелькались. Отец различал их по маркам, помню, это от него я услышал слово «Шевроле». Все эти зарубежные автомобили для меня стали «Шевроле».
Гулять меня водили в скверик, который и сохранился и сейчас напротив гостиницы «Ленинградская». Зимой катались на санках с железнодорожной насыпи, вдоль которой и разлегся этот скверик. Раньше по нему стояли щиты с газетами. По ним я учился читать ещё до школы. Теперь щитов нет. Особенно мне нравилось дышать около будки вытяжки из метро. Какой-то завораживающий, особенный запах…. Недавно прошелся по этому скверику - запустенье и грязь. Раньше его подметали. Около вытяжки, как обычно, спали два пьяных бомжа. Только милиция их уже не гоняла и не забирала.
В апреле 1961 года мои родители почему-то быстро меня одели и вышли к гостинице «Ленинградская». Там было уже много народу, движения автомобильного по улице не было - везде слонялся радостный народ. В небе низко пролетел «кукурузник», из которого высыпалась разлетевшаяся куча листов бумаги. Листы, рассыпаясь, планировали прямо на толпу и люди радостно их подбирали и рассматривали. Листовок было много и они валялись под ногами. Я тоже подобрал две разных. На них был отпечатан портрет красивого улыбающегося офицера. Так я впервые увидел портрет Юрия Гагарина….
Точно в таких же обстоятельствах я позже увидел портрет Германа Титова. Кажется, было ещё несколько народных ликований по таким же поводам. Листовка с Быковским у меня лежала долго, пока не потерялась при очередном переезде. На более поздние космические полеты так организовано-всенародно уже не реагировали.
Тут же, на Домниковке, я пошел в первый класс.
(Продолжение следует)
В Калитниках я прожил не долго, меньше года. Поэтому, скорее всего, мои воспоминания о Калитниках - это результат более поздних поездок в гости к бабушке. Сам я был в том несознательном возрасте, от которого воспоминаний не остаётся.
Осознавать и помнить себя я начал с Домниковки. Началось моё познание мира здесь.
И хотя вся она давно разрушена и уже почти полвека в Москве не существует улицы с таким названием, дом, в котором я прожил свои первые 11 лет, цел до сих пор. Это старый 8-этажный дом, пристроенный к высотке гостиницы «Ленинградская», на Каланчевской, Комсомольской или с нынешним идиотским названием «Трёх вокзалов», площади.
Семья отца сначала жила в одной малюсенькой, метрах 7-ми, комнатке. Семья была большая. Это была моя другая бабушка, Мария Ивановна, отец, две его сестры и муж одной из сестёр, моих тёток. Как они там все помещались, на 7-ми метрах, теперь известно лишь одному Богу.
Тогда ещё не было никаких высоток. Строительство «Ленинградской» впритык к нашему дому, началось позже, и отец фотографировал трофейной «Экзактой», как её строили. Одна фотография у меня сохранилась - вид с крыши дома на Каланчевскую площадь через только законченный фундамент высотки.
Дом сначала был 6-ти этажным и во время строительства «Ленинградской» его надстроили ещё на два этажа. Поэтому 6 прежних этажей в нём были коммунальные квартиры, а в двух последних - отдельные. Комнатка, в которой жила семья отца, по новому проекту отходила под лифтовую шахту. В связи с этим им дали отдельную квартирку на последнем, восьмом этаже. Две комнатки по 11 метров, одна из них проходная. Как они там все помещались - для меня тоже загадка. Мы с мамой там всё равно не помещались, потому и жили первое время после моего рождения в Калитниках. Однако, вскоре сестра отца, с мужем, майором медслужбы, получили тоже крохотную однокомнатную квартирку в новом доме, в Грохольском переулке и выехали туда. Моя семья смогла, наконец-то, объединиться.
Я рос домашним ребенком. Т.е., до тех пор, пока была жива бабушка, я оставался с ней дома в то время, когда остальные взрослые уходили на работу. Я очень смутно помню Марию Ивановну, в девичестве Солоухину. Простая деревенская женщина, была добрейшей души человек, родившей 14 детей. Двое умерли в детстве, а остальных она подняла и поставила на ноги. К моему рождению из её детей осталось трое. Но у них она пользовалась непререкаемым авторитетом.
Когда появился я, деревенский дом остался уже только на фотографиях, а вся большая деревня, вместе с кладбищем и могилой деда, только в памяти тех, кто в ней успел побывать. Даже печных труб не осталось - голое пустое поле. Я там ни разу не был и вряд-ли это место что-нибудь мне навеет. Кто-то рассказывал, что был в тех местах и по двум сохранившимся ракитам приблизительно определили место, где стоял дом. Но мне эти ракиты уже ничего не расскажут….
Она умерла когда мне было слишком мало лет, оставив по себе добрую память среди тех, кто её знал. У меня о ней сохранились какие-то отрывочные воспоминания. Смерть её была благостной - вечером чайку попила, уснула прямо за столом и больше не проснулась.
После её смерти, меня определили в детский сад. Это мне активно не нравилось - нужно было рано вставать, да и в общей куче в детском саду как-то было неуютно. Единственное, что нравилось, это трамваи, на которых меня утром отвозили в детский сад. Это были старые деревянные, двухвагонные трамваи, отделанные внутри тоже лакированной «вагонкой». Даже сиденья. По своему внешнему виду они не далеко ушли от старых конок. Мне особенно нравились лакированные деревянные ручки для стоящих пассажиров, болтавшиеся под потолком на кожаных ремнях. В том, что они висят так высоко, что мне до них не дотянуться, был элемент несправедливости устройства мира….
Домниковка была узкой двухполосной улочкой с двусторонним движением. Старенькие двух, реже трёхэтажные, ещё дореволюционные домишки. В какой-то книжке позже, я вычитал, что до революции на Домниковке располагались публичные дома. Не знаю, на сколько это правда. Всё может быть - улица выходила к трём вокзалам и потому вполне может быть...
Близость вокзалов уже при мне давала о себе знать не только гудками паровозов (а они тогда ещё ходили и гудели). Кодовых замков и домофонов ещё не было, а потому подъезды близлежащих домов активно использовались гостями столицы в качестве общественных туалетов. Но не только. Наша квартира № "45-в" в доме № "38-б", находилась на последнем, 8-ом этаже. Выше по лестнице был выход на чердак. Дверь на чердак была заперта, но перед ней была широкая лестничная площадка. На ней вповалку ночевали бомжи, которых в СССР якобы не было. Но не только ночевали. Там отправлялись все естественные надобности - от приёма пищи, до секса и досуга. Бывало и одновременно - кто-то играл в карты, матерясь на непришедшую карту, а рядышком пара занималась любовью, гулко постанывая….
Сразу напротив нашего подъезда была булочная и магазин рыболовных принадлежностей, где продавались яркие цветастые поплавки, мормышки и прочие красивые, но мне ещё недоступные игрушки. Ближе к Садовому кольцу тоже были интересные для меня магазины - «Железнодорожник», в котором продавались красивые и блестящие атрибуты железнодорожной формы и магазин «Охотник». Помимо ружей, патронов и гильз, моё внимание привлекали чучела птиц. А ещё рядом был комиссионный, в котором продавалась одежда. Сказать, что она была ношенная - это ничего не сказать. Башмаки были на столько сношены, что лежали почти навалом, искривившись и потеряв подмётки и каблуки. Даже тогда меня занимал вопрос - кому это может понадобится на столько, чтоб за эти вещи платить деньги? Но раз продавалось, значит кто-то покупал….
А с другой стороны Домниковки, на пересечении с Каланчевской улицей, в угловом доме, был большой, как мне тогда казался гастроном. Смутно помню ещё развесную икру в бочках - красную и черную. На меня это впечатления не производило - для меня регулярно родители покупали икру. Я считал, что это само-собой разумеющееся. Как и то, что икра в свободной продаже была, а муки не было. Её "получали" в домоуправлении, по спискам, перед праздниками. Я не замечал, что икру ем только я, а понятия денег для меня ещё не было. Зато там было то, что меня привлекало постоянно - большие, конусообразные сосуды на специальной подставке и с краником внизу. Они в разной степени были заполнены разноцветными вкусными жидкостями - соками. И круглый год! Я не помню, естественно, сколько они стоили тогда. Да и сам сок меня привлекал не столько, сколько объёмная продавщица этих соков, в белом халате и в таком же белом, но уже бумажном, резном кокошнике. Даже не столько сама продавщица, сколько её функции - открывать краники на сосудах и самое главное - споласкивать стаканы в специальном углублении в мраморном прилавке. Там находилось хитрое приспособление в виде металлического колеса с ручкой, при повороте которого из его центра в разные стороны били струйки воды. Иногда, когда она слишком рано снимала гранёный стакан с этой мойки или чуть раньше включала воду, брызги весело разлетались фонтанчиком вокруг, обдавая её и очередь брызгами. Кто-то в очереди обязательно начинал очень импульсивно высказывать своё недовольство. Продавщица была из тех, кто за словом в карман не полезет и отвечала тем же. Завязывалась перебранка. Мне это не нравилось и я никак не мог понять, что же такого неприятного в этих брызгах? Это же очень весело…. Подозреваю, что та продавщица соков частенько специально обдавала водой очередь, чтоб иметь хоть какое-то развлечение в своей нудной работе. Мне это не казалось развлечением. Мне больше нравились «крантики» на перевернутых конусах и обмывочный фонтанчик воды, напор которой регулировался поворотом всей конструкции.
Но магазин был не главной примечательностью этого дома. В его полуподвале находилась пекарня, в которой умные автоматы выпекали сушки. Сушки я не любил - не сладкие и жесткие. Но наблюдать через окошко за тем, как колечки ещё мягкого теста выдавливаются из хитрого механизма на противень, было очень интересно. С заполнением всего противня приходил рабочий, который хватал его и засовывал в печь. Печь была с большим стеклянным окном, через которое даже в окно было видно, как они затвердевают и румянятся. В пекарне было жарко круглый год. Поэтому форточки были всегда открыты и через них в округе распространялся вкуснейший ванильный запах. Зимой запах был в виде клубов пара, вырывавшемся из открытых форточек…
Сушки пользовались большим спросом. На площади многие люди ходили перевешанные крест-на-крест связками сушек и баранок, как революционные матросы пулеметными лентами. Мне это очень нравилось, я им завидовал и мечтал ходить так же, перевешанным сушками. Мужики были летом в костюмах и сапогах. Зимой - в грубых тулупах и валенках. Женщины все, как в униформе, в плюшевых тужурках, черных, иногда - синих. И в ярких цветастых платках. К этой категории позже прилипнет прозвище «Плюшевый десант». А тогда я ещё не знал, что это люди приезжали в Москву издалека за покупками. Но уже знал - родители объяснили, что это «колхозники». Что это означало, я тогда ещё не знал и считал, что это такая народность, а это их национальная одежда. Как и цыгане, которые тоже обязательно присутствовали здесь целыми таборами, кочуя по стране.
А гостиница «Ленинградская» была интуристовская. Около неё постоянно были припаркованы диковинные автомобили. Они были необычны и редко можно было встретить два одинаковых. Они были все какими-то устремленными вперед, в них чувствовалась не просто скорость, а порыв, полёт. На что намекали задние крылья с замысловатыми задними фонарями. Даже по гамме окраса они резко отличались от снующих мимо однообразных «Побед», «горбатых» «Москвичей», величественных «ЗиМ-ов». 21-ые «Волги» были или нет - не помню, на столько они примелькались. Отец различал их по маркам, помню, это от него я услышал слово «Шевроле». Все эти зарубежные автомобили для меня стали «Шевроле».
Гулять меня водили в скверик, который и сохранился и сейчас напротив гостиницы «Ленинградская». Зимой катались на санках с железнодорожной насыпи, вдоль которой и разлегся этот скверик. Раньше по нему стояли щиты с газетами. По ним я учился читать ещё до школы. Теперь щитов нет. Особенно мне нравилось дышать около будки вытяжки из метро. Какой-то завораживающий, особенный запах…. Недавно прошелся по этому скверику - запустенье и грязь. Раньше его подметали. Около вытяжки, как обычно, спали два пьяных бомжа. Только милиция их уже не гоняла и не забирала.
В апреле 1961 года мои родители почему-то быстро меня одели и вышли к гостинице «Ленинградская». Там было уже много народу, движения автомобильного по улице не было - везде слонялся радостный народ. В небе низко пролетел «кукурузник», из которого высыпалась разлетевшаяся куча листов бумаги. Листы, рассыпаясь, планировали прямо на толпу и люди радостно их подбирали и рассматривали. Листовок было много и они валялись под ногами. Я тоже подобрал две разных. На них был отпечатан портрет красивого улыбающегося офицера. Так я впервые увидел портрет Юрия Гагарина….
Точно в таких же обстоятельствах я позже увидел портрет Германа Титова. Кажется, было ещё несколько народных ликований по таким же поводам. Листовка с Быковским у меня лежала долго, пока не потерялась при очередном переезде. На более поздние космические полеты так организовано-всенародно уже не реагировали.
Тут же, на Домниковке, я пошел в первый класс.
(Продолжение следует)