«В России скульпторов не было, нет и быть не может!»: Неформальная беседа с Игорем Иогансоном. Ч. 2
Продолжение беседы Алексея Плуцера-Сарно с Игорем Иогансоном и Мариной Перчихиной. Начало см. в предыдущем посте.
Из книги "Компас"
Плуцер: Ты пытаешься создать внешнее действие, жест в искусстве. А с годами ты пришел к тому, что, на самом деле, ты сам и есть искусство. Ты тут его делаешь, оно сомкнулось с бытом, чуть ли не со строительством дома - с крыши кусочек дранки... Искусство сомкнулось с тобой и с бытом, и ты почувствовал, что это ты и есть. Ты понял, что ничего и делать не надо. Ты и есть Иогансон, который и есть искусство.
Иогансон: Да. Но пораньше бы только я это понял. Вот Ковенацкий понял это с самого начала. Но он, к сожалению, умер рано. В школе со мной за одной партой сидел такой Ковенацкий. Сейчас о нем Орлов начал писать книгу.
Плуцер: Какой Орлов? Не Борис?
Иогансон: Нет. Другой. Хотя Боря тоже может книгу написать. Он разносторонне талантливый. Я люблю Орлова. Он сам по себе такой чистый человек. Он доброжелательный.
Плуцер: Я с ним знаком немного. Забавно, но еще год-два назад у него ничего не было оцифровано. То есть он тоже в каком-то смысле затворник, как и ты.
Иогансон: В компьютерном виде у нас тоже ничего нет.
Марина Перчихина: Ну, как это нет. Картинки есть. Да и вообще не проблема отсканировать. Фотки со скульптур тоже есть.
Иогансон: Это все Мышь. У меня бы так ничего бы и не было. Я и сейчас все думаю, что бы такое умное сказать, а ни хуя умного не получается. Я вообще-то достаточно глуп, поэтому...
Плуцер: Искусство - часть глупого быта. Ты написал что-то, нарисовал, дранку с крыши содрал. Это твоя жизнь, которую ты сам позабыл.
Иогансон: Да, забыл. Мышь напомнила.
Из книги "Компас"
Плуцер: И всю жизнь ты заблуждался, потерял себя самого.
Иогансон: Да, не заблуждался я. Куча людей этим занимаются всю жизнь, и получается у них вроде бы хорошо. Здесь все зависит от точки зрения. Есть же классическое искусство. Люди так и делали, писали картины. Репин, Суриков, Серов... Это мастерство. Они до предела доходили и чего только не делали. Вся классика, все греки... Хотя нет. Греки совсем по-другому. Греки - это уже мифы. Чему нас учили-то? Нас учили по неоклассической формуле. Высшая ступень была сделать как Дискобол Грандотельский, не понимая, что сделать так нельзя. Я бы не смог. Я мог их только копировать, не понимая, что руки-то росли совсем не оттуда. Невозможно идти к абсолюту, да еще и через школу неоклассики (через, например, Мартоса или Шубина). В России скульпторов практически не было и так и не стало. И не могло быть. Были отдельные всплески. Можем брать кого хочешь. Я не беру неоклассиков. Ну, какая-нибудь всплеснет в силу своего дарования Голубкина. Или Коненков. Я не беру сейчас соцреализм. Цаплин - француз. Он француз чистой воды. Джакометти и тут же рядом Цаплин. Архипенко и тут же рядом Цаплин. Он, можно сказать, был мой друг. Хотя я был очень юн, а он уже очень стар. Он на меня, конечно, произвел фантастическое впечатление. Он никакого к русской скульптуре не имеет отношения. Готики не было. А какая скульптура без ничего, без ни хуя, и никому на хуй не нужная. На пустом месте ничего не может вырасти. Греки-то тоже не сразу родились. Из Олимпийских игр и мифа? Нет, конечно.
Из книги "Компас"
Плуцер: Отчего же? На пустом месте все что угодно может вырасти.
Иогансон: Сразу? Как хуй с горы? Без какого-нибудь Медичи и этого круга какие могут быть Микеланджело. Они же учились друг у друга. Были же целые когорты. И какие были бы голландцы, если бы их не было до хуевой кучи, взял один ни с того, ни с сего и вырос? Да? Высосал из пальца себя? Так не бывает.
Плуцер: А сейчас почему нет?
Иогансон: Может быть и не будет никогда. В таком вот визуально-классическом варианте ничего не может быть никогда. Оно ниоткуда не растет, школы-то никакой нет.
Плуцер: Но в Италии-то выросло. Понадобилось 500 лет. В России уже зверское искусство существует.
Иогансон: Необходимости не было. Православие запрещало изображение, не поддерживало, не вдохновляло. Икону - пожалуйста. Вот она и выросла на плоскости, а объемное искусство - нет. Католическое объемное искусство - выросло, а православное - нет. Хотя, искусство никому ничего не должно, как говорит мой друг Андрей Красулин.
Из книги "Компас"
Плуцер: Сотни скульпторов, которые что-то ваяют. Ты это зачеркиваешь...
Иогансон: Они учились на чем? Ничего я не зачеркиваю! Им ставят натуру. Я прошел это. Я 13 или 15 лет учился рисовать, лепить и окончил два лучших художественных заведения в СССР. Перед нами ставили натуру и говорили, как должны быть изображены пальцы - или анатомически, как учил Манизер, или конструктивно, как учил Андрюша Древин. Нас учили. Но когда нас учили о том, как должна быть сделана скульптура, то откуда это шло? Это шло даже не от греков. Это как бы, псевдогреки. Но через классицизм, который уже это проходил. Но почва, на которой вырастала вся эта греческая классика, а через нее Рим, через нее и Средневековое искусство тоже в какой-то степени... Почвы никакой не было. Грекам надо было это делать ради чего-то. Не знаю, ради чего. И главное это приходит не из того, чему их учили. Это приходит из подсознания. Они с этим рождались. А когда талантливый человек еще появлялся, у него это вырастало само. Оно само оформлялось. Для этого нужно было с молоком матери это впитывать, а у нас ничего с этим не вырастало, не рождалось. Этому учили. А это не одно и тоже.
Из книги "Компас"
Плуцер: Нет молока матери, потому что вместо молока у нас вечная идеологическая засуха.
Из книги "Компас"
Иогансон: Конечно! Безусловно. Но ведь можно расти и из другой мифологемы. Египет вырос из другой мифологемы. Какие-нибудь там ацтеки - это нисколько не худшие скульптуры. То же самое. У них все это было тысячелетиями. А где наше тысячелетие?
Марина Перчихина: В Днiпро все свалили.
Иогансон: Правильно Мышь сказала. В Днiпро свалили. Она умнее нас. Поэтому она сразу говорит три слова и все становится ясно. Если бы те самые Перуны и прочие дожили бы до наших дней - там есть какие-то пермские боги - там что-то наклевывалось. Но это тоже ведь не православные, больше к готике тяготеющие скульптуры - пермская деревянная скульптура. Хотя с православным устремлением. Но это отдельный курс. Они из общеевропейской культуры, видимо.
И школы не надо. То, что она у меня есть, не знаю, помогло ли это мне или нет. Нужна ли для этого «культура». Да! Культура все-таки нужна. Ты что-то сделал. Но какая-то самооценка того, что ты сделал в общем культурном русле должна быть. Иначе ты ничего не сделаешь дальше. Не будешь делать. От сохи можно чего-нибудь вырезать, но это вещь «в себе» будет. Есть такие деревенские умельцы. Он берет, вырезает глаз. К нему нос. И получает от этого большой кайф. Но это происходит не в общем культурном контексте. Если этого умельца найдет какой-нибудь арт-менеджер и вставит в культурный контекст, то это будет совсем другое. Но рождается это вне культурного контекста. Мы так не можем. То, что ты сделал, ты должен оценить в каком-то культурном контексте, и тогда ты можешь что-то сделать дальше. Но это совсем из другого теста сделано - то, что происходит спонтанно. Это из другого теста. Видимо, сейчас - мы с Мышью об этом говорили - все искусство переходит в какое-то другое качество. Я и родился, и воспитывался, и учился, и большую часть жизни проработал в контексте упертого искусства. Моя мастерская находится на Масловке - в самом центре упертого искусства, которое придерживается, так называемых, традиций, какими бы революционными, авангардными они не были. И Орлов тот же самый принадлежит к упертому искусству. Так же как Комар с Меламидом - что бы они были без этого традиционного искусства? Ни хуя бы у них не было. Отрицание традиционного искусства - это то же самое. Чуть-чуть, маленький поворот этой призмы - и получается Комар с Меламидом.
Из книги "Куркино яичко"
Плуцер: Если бы ты занимался отрицанием, то это было бы более востребованным, актуальным, оплачиваемым.
Иогансон: Так, конечно. Покупали бы, как не хуй делать.
Плуцер: Просто берут традиционное искусство, а потом его пародируют, воспроизводят.
Иогансон: Даже Костик Звездочетов - это просто хороший плясун на канате. Молодцы ребята!
Плуцер: То, что производишь какие-то дранки с крыши - это что-то в принципе другое? Никакого отрицания тут нет?
Иогансон: Нет. Абсолютно нет.
Плуцер: А что это?
Иогансон: Это просто пущена рука на волю Божью. Это где-то в подсознании два сопоставимых предмета - доска и дранка - пересекающихся... Это мне когда-то про Мышь сказали: «Старый валенок прилепит к куску жести - и вот уже концептуальное искусство». Она (это - Люська Улицкая сказала, познакомившая нас) правда, так и не поняла, что это такое. А в принципе, конечно, два-три предмета могут, встретившись друг с другом, начать беседу. А ты не как Господь Бог им что-то велишь... Господь Бог нам дал свободу воли. Он не велел... Это не православие, а мифологема. Это страшно интересно, когда ты не знаешь, что получится рядом со словом - какая фраза. Вдруг слова начинают жить какой-то своей самостоятельной жизнью. Это не так просто. Это способ увидеть, каким образом могут взаимодействовать и беседовать друг с другом предметы. Что такое концептуальное искусство? Ты вдруг осознал, услышал беседу между предметами. И как только ты услышал, ты можешь их выставлять, а можешь не выставлять. Но тут же все это становится произведением искусства. Очень много произведений искусства - это имитация этой беседы. Профанация.
Из книги "Куркино яичко"
Плуцер: Так в чем же разница между просто вещами и вещами услышанными?
Иогансон: Если бы я знал. Это все равно, что спрашивать, что такое талант, любовь...
Плуцер: Талант - это интуитивное движение в правильном направлении и при этом понимание непонимаемого. Другими словами - это умение создавать неформализованное знание, которое невозможно передать словами.
Иогансон: Интуиция - это составляющая таланта. Талант - это вкус плюс воображение. Есть много определений. А что такое объяснить? Ты уже задумался. Объяснить - это выразить известными словами и формулировками неизвестное. То есть перевести неизвестное в код известного. Как узнать, разговаривают между собой предметы или нет? Ты или услышал, или не услышал. Как только ты услышал по-настоящему, это не требует объяснения. Оно само объяснение «в себе». Это будет отличаться от любой профанации. В концептуальном искусстве видно, кто услышал беседу этих двух-трех предметов. Я говорю сейчас о предметном концептуальном искусстве - не о действии, не о перформансе. Хотя это то же самое.
Из книги "Куркино яичко"
Марина Перчихина: Ты лучше употребляй вместо слова «концептуальное» - «современное». Концептуальное искусство - более четкое и узкое понятие.
Плуцер: Значит скульптура - это лишь речь вещи. Но, наверное, искусство начинается не тогда, когда ты услышал разговор вещи, а тогда, когда появились зрители, которым ты смог это как-то показать. То есть ты должен не только сам услышать вещь. Если ты услышал вещь, значит ты философ. А художник - это философ, который услышал вещь, а потом смог кому-то это свое слышание передать.
Иогансон: Один мой друг - совершенно не художник - но любящий искусство (он, правда, уже умер. Большинства моих друзей уже нет.), Олег Серов (он, кстати, конструктор первого советского акваланга) сказал такую вещь. Он одно время очень долго жил у меня в мастерской. Мы с ним беседовали часто, особенно по пьяной лавочке. Он сказал, что произведение искусства состоит из трех вещей, иначе оно не произведение искусства: во-первых, задумать; во-вторых, исполнить; в-третьих, продать. Вот тогда это произведение, а до этого - нет. Если нет хотя бы одной составляющей, то это «вещь в себе».
Из книги "Куркино яичко"
Марина Перчихина: Смотря, что понимать под словом «продать».
Иогансон: Продать в широком смысле. Не обязательно взять за него какие-то башли.
Плуцер: Это старая модель. Скорее всего сейчас - просто понять и показать.
Иогансон: А это то же самое.
Марина Перчихина: У Алексея абсолютно четкая формулировка. И вообще отпадают трехчастные европейские модели. Все склоняется к двухчастным восточным моделям.
Плуцер: Ты себя понял и себя то собственно и показал. Художник, что бы он ни хотел понять, пытается понять себя самого. Любая твоя вещь - это обретение себя.
Иогансон: Нет возражений никаких. Если я с тобой все время буду соглашаться, то какой же у нас получится диспут?
Плуцер: Не нужно нам никакого диспута. Нужно продвижение к смыслу.
Марина Перчихина: А ты совершенно забыл о своем мини-музее.
Иогансон: О! Он здесь расположен в соседней аудитории. Вдруг как-то получилось... порыв что ли... я увидел внутри себя структуру, как это делается. Понял, как понимание взаимодействия пространства и предметов. Или двух предметов. Осознать. И, чтобы это не забыть, я сделал целый ряд произведений. Они все очень небольшие - такие же, как мои рисунки. Я взял моток проволоки, вбитый гвоздь, несколько камушков. Понял, что это приобрело какое-то значение. Все это расставил на полочки. Получился такой мини-музей. Потом внизу написал названия и понял, что это обязательная вещь. Не-названия не существует. Литературная часть должна быть. Можно написать, конечно, «Полотно №2», но это ведь тоже название.
Плуцер: Идеальный пример - «Без названия».
Иогансон: «Без названия» - это тоже название. Это отрицание. То есть это Комар и Меламид. Это то же самое. Вне вербального ряда этот визуальный ряд не существует вообще. Если на произведении нет названия, тебя, как художника, обязательно позовут и спросят: «А что же это такое?» А иначе тебя нет.
Плуцер: Зритель назовет все сам за тебя.
Иогансон: Не только зритель назовет произведение сам за тебя - это уже будет музыка... Почему вот так вот еще не продано ни одной вещи? А потому что нет мифологемы. Потому что либо сам создаешь мифологему, либо менеджер ее создает... Это обязательно, чтобы кто-то еще пришел и начал взаимодействовать. Без этого ты на необитаемом острове. Тебя нет, если ты не назвал - не включил работу в вербальный ряд - то автоматически ты оказываешься на необитаемом острове. Да делай, пожалуйста, но ни один человек на необитаемом острове делать ничего не будет.
Из книги "Куркино яичко"
Плуцер: Тогда аннигилируются сама идея современного искусства. Всегда, если какая-то вещь сохранилась и попала к какому-то безумному куратору в руки и он выставил ее в музее спустя тысячу лет... Она могла быть выкопана из каких-нибудь египетских раскопок, которая была просто предметом быта и вообще не рассматривалась как произведение искусства. С появлением зрителя любая вещь может обрести статус произведения искусства. Но в принципе дети в домах для умственно отсталых рисуют картинки, гопники что-то на заборах рисуют... Любой рисунок в руках куратора может стать произведением искусства. И тогда возникает проблема релятивизма, стираются границы искусства.
Иогансон: Я работал с умственно отсталыми детьми. У меня были большие диалоги с ними. Они дарили мне свои картины, так что я в курсе. Они приходили на мои выставки. Я одевался в свои лучшие одежды, чтобы встречать их с их мамами. Это было в галерее «Садовники». Все очень удивлялись, почему Иогансон, который всегда в такой рванине и срани, вдруг оделся во что-то приличное. Кого он ждет? Смотрят - то ли из правительства кто-то придет, то ли еще что-то. И вдруг открывается дверь и в галерею тысячеметровую входят совершенно слюнявые ублюдки, которые ведут за собой мам и воспитателей когорту. Брейгель и Босх отдыхает. Я встречаю их при параде и очень им радуюсь. Они смотрят на мои бронзы и начинают их трогать руками. Смотрительницы-служительницы музея не разрешают им трогать работы руками. А я им: «Ебена мать, уйдите отсюда!» Я начинаю взаимодействовать с моими произведениями. Мне было с этими детьми страшно интересно. И девочка Наташа, распухшая, бочкообразная - ей было около 15 лет, рисовала солдат, пионеров. Это были длинные огромные листы, где пионеры за пионерами тысячами стояли. Она мне их дарила каждый раз, когда приходила ко мне в мастерскую. Я им давал глину, они чего-то там лепили, всегда очень интересно. Они неинтересно не делали. Я увешивал Наташиными рисунками все стены галереи. Я ими любовался. В них было нечто. У них был вот этот сдвиг сознания, настоящий сдвиг сознания, который, конечно, всегда страшно интересен и который никакая психоделика, на которой сейчас многие пляшут, не дает. Для меня это был целый мир, целое откровение. Наташа четко знала, что она рисует пионеров.
Из книги "Мышеловка"
Плуцер: А почему они их гладят?
Иогансон: Потому что тактильное было превыше визуально-вербального. У них другой взгляд на мир. А это очень важный момент. Для меня это тоже оказалось важным.
Плуцер: Скульптор, который что-то делает, тоже гладит материал, придавая ему какую-то форму. Они гладят, чувствуя себя. Вхождение в произведение искусства - это обретение своего тела, как ни странно, но тогда еще одна грань стирается. Грань тела... Так же ты кошек гладишь...
Иогансон: Я когда-то вел семинар на международном конгрессе, который устроила Удмуртия. Нас возили по Волге, по Каме на пароходе, не пожалели средств. Иностранную профессуру пригласили, студентов. Я проводил семинар по современному искусству и литературе. Я сделал два больших перформанса, протяженностью в 2 недели. Наверное, около тысячи километров, по ходу движения парохода. Руководитель Удмуртского университета, когда мы немножко выпили на палубе, а между нами студенты были ( а он у них вел как бы современное искусство). Я не мог им точно объяснить, что такое перформанс, но я их вовлек в свой перформанс, который назывался «Изменение формы земного шара». И вот мы изменяли форму земного шара в течение 2-х с половиной недель. Но это отдельная тема. Это я у Никича показывал в Новом Манеже.
Из книги "Мышеловка"
Плуцер: Это был лучший твой «скульптурный» проект.
Иогансон: Подожди. Я о другом. И вдруг его осенило. Он при всех студентах сказал, что такое по его мнению перформанс. Вот военный парад - это тоже перформанс. А я ему говорю: «Нет, Вася, это не перформанс! Перформанс это будет тогда, когда ты в этом военном параде увидишь... или ты увидишь сапоги, или ты увидишь физиономии... или ты увидишь их вообще движущимися задом. Так можно человека идущего вперед увидеть пятящимся спиной назад». Ты должен увидеть нечто и можешь не трогать этот военный парад, не заставлять их вставать на уши. Но ты должен хотя бы одному своему собеседнику сказать: «Посмотри-ка - военный парад! Посмотри, как пуговица прыгает!» Я, конечно, сейчас сказал глупость. Но ты должен какое-то вербальное действие произвести. Ты можешь, конечно, жест сделать, но это сложнее. Тогда военный парад сразу станет военным перформансом. Надо найти очень точное слово к нему. Или очень точное движение к нему. И ты сможешь военный парад сделать перформансом. Я тогда хотел соблазнить пару молодых девушек, поэтому говорил очень образно и хорошо. Сексуальный момент - он поднимает. Тогда мне показалось, что я очень точно определил разницу. Мне сейчас не удалось это сделать в таких точных формулировках. А «изменение формы земного шара» - это немножко другое, потому что мне захотелось, чтобы весь пароход, и река, и берега участвовали в моем перформансе, хотя бы в лице этих вот нескольких профессоров, студентов, преподавателей. Мне удалось привлечь их к этой идее. Хотя сперва они на меня смотрели, как бараны на новые ворота. В общем-то это получилось. В двух словах, это было так. Земля - это не шар. Она, так называемый, сфероид или геоид. То есть она сплющена с двух сторон. Ее сплющили космические вихри. Но человечество начало лгать. Ложь - это зло. Все люди на всех языках говорили «земной шар».
Из книги "Мышеловка"
Плуцер: Земной шар - это произведение искусства. Эти вихри враждебные, которые сплющили земной шар, оказывают физическое воздействие, а человек создает произведение искусства, которое к реальности не имеет никакого отношения. В этом смысле земной шар - это всего лишь выдумка.
Иогансон: Я хотел исправить это. Как можно это сделать? Или вербально. Тогда все население Земли должно говорить: «Земной геоид». Но они не стали бы этого делать. Я пошел по другому пути. Мы же все движемся - с севера на юг, с запада - на восток. Сколько было предпринято человеком путешествий! Человек, двигаясь, переносит землю. Двигаясь с экватора, пусть он переносит землю к полюсам Земли. Насыпать, насыпать постепенно. Таким образом, через три тысячи лет земной сфероид исправится на земной шар. Если люди всей Земли будут стараться это сделать. Тогда наступит всеобщее благоденствие, когда эта ложь исчезнет. Меня сначала не поняли, а потом все вдохновились этой мыслью. Все начали переносить землю с юга на север. Всем были розданы пакетики с землей. Я делал съемку, транспарант, плакат, схемы, как постепенно изменяется земной шар. Сейчас это плохо мной выражено. Тогда я был красноречивей. Речь моя тогда звучала убедительней. И даже иностранная профессура, когда я смог на двух с половиной языках ей все это объяснить, приняла активное участие. Я тут опередил время. Но не я стал звездой, а Звездочетов. Он выставил свою картинку и привлек все внимание. А я был не очень интересен со своими схемами.
Марина Перчихина: Почему Звездочетов?
Иогансон: А кто был в Манеже рядом со мной выставлен? Мышь говорит, что я художник, который одной ногой стоит в контемпорари арт, а другой - в традиционном искусстве. Поэтому ни один человек не пришел и не пригласил меня никуда. А я сам не могу прийти к какой-нибудь Селиной или Гельману... Я вот что-то делаю. Я пишу. Мама моя говорит: «Отчего же ты туда не пойдешь? Отчего же ты не скажешь?» Как это я куда-то пойду? Чего-то скажу? Все случайно происходит - я случайно оказываюсь в каком-то зале, мне говорят: «Да! Давай, принеси!»
Из книги "Помню"
Плуцер: Ты полный дурак! Но настоящий художник и должен быть дурак. Он должен просто жить. И быть дураком! Должен именно!
Иогансон: Ты замечательные вещи говоришь! Но говорить-то все умеют. Я знаю себе цену. Но меня никто никуда не зовет. Вся элита современных художников у меня в друзьях. Но они где-то там. А я тут - как Некрасов Всеволод, который всем недоволен.
Плуцер: Я тебя зову. Заставляю тебя говорить.
Иогансон: Но ведь это раз в жизни. Больше-то никто не зовет.
Плуцер: Они не понимают, что тебя надо куда-то звать. Они думают, что ты сам кого хочешь куда хочешь позовешь. Потому что ты большой. Но ты по сути остался маленьким мальчиком.
Иогансон: Вот это мне интересно, если кто-то ко мне придет. Это ужасно интересно, что пришел великий Плуцер-Сарно и ему нужно, чтобы я говорил какую-то полную хуйню. Мне это страшно любопытно.
Плуцер: Недавно разговаривал с Флоренским, он - очень мощный художник. У него тоже огромное количество отличных проектов. У него никто ничего не покупает. Он разослал факсы по всем музеям России с предложением забрать у него бесплатно любое количество произведений искусства. У него в мастерской хранилась живопись за 35 лет работы. Три четвери музеев даже не ответили на факс, некоторые вежливо ответили, что им «такое» не надо. Только Русский музей, Третьяковка и еще несколько понимающих музеев приняли его работы с радостью. Это наша российская инфраструктурная жопа.
Иогансон: Я никуда ничего никому не буду рассылать. Я потеряю интерес к себе - Игорю Андреевичу Иогансону. Мне насрать на весь социум. Меня интересует Игорь Андреевич Иогансон, как «вещь в себе». Как он проявляется с помощью «почеркушки», ковыряния в зубах и кого-то, кто почему-то откуда-то придет. Это глас судьбы, это движение внешнего пространства. Вот оно сконцентрировалось в Плуцере-Сарно. Оно здесь. Я не говорю сейчас о Мыши, которая является частью меня самого. Не знаю, почему она тратит девять десятых своего времени на редактирование того, что я пишу. Большая часть того, что я пишу - это полное говно. Она проделывает невероятную работу и вынимает из моих текстов жемчужное зерно. У нее невероятный гениальный редакторский дар, который в общем-то сделал из меня литератора. Кроме тебя и Мыши мир для меня сконцентрировался от силы в десяти людях, мнение которых я уважаю и мыслям которых я доверяю. Я не хочу выходить во внешний мир … Но зато мир ко мне приходит сам. Это смысл моего существования, самосознания. Мне представлялось возможностей до хуевой тучи, но я никогда ни за чем никуда не ходил.
Из книги "Помню"
Плуцер: Получается, что ты замкнут в себе самом и весь окружающий мир оказывает тебе сопротивление. Не под силу тебе его заваять.
Иогансон: Если бы я хотел из него что-нибудь сделать, тогда было бы сопротивление материала. Я жду, чтобы оно пришло. И пока ничего с миром не делаю.
Плуцер: Да ты просто раздолбай и не хочешь работать.
Иогансон: Не хочу. Работать - это что-то очень говенное. Оно дороже выйдет. На пожрать я могу одной левой заработать. И сейчас, и тогда. Когда кончились все эти памятники, я научился делать для новых русских (что в общем-то невероятно сложно) скульптуры в стиле барокко, со всякими завитушками. И зарабатывал хорошие деньги. Я новых русских дамочек учил рисовать. Я делал все, что угодно.
Плуцер: Ты же нашел себя.
Иогансон: Да, наверное, нашел. Это уже все при Мыши было.
Марина Перчихина: Рисовать ты начал несколько лет назад. Скажи спасибо Ирине Уваровой и герпесу.
Иогансон: Я пьяный заснул у открытого окна зимой. До этого я побил мою предыдущую подругу Ведьму. Разукрасил ей морду совершенно по-черному. Когда я проснулся, полбашки у меня не было, отморозил. Глаз у меня съехал на нижнюю губу. Пришла другая ведьма и определила меня в больницу. Там меня лечили-лечили. Полбашки у меня все равно ничего не чувствует. Глаз правда вернулся на место. После этого что-то у меня в мозгах произошло, как будто мне ебнули по левой стороне.
Из книги "Помню"
Марина Перчихина: Он же и делать ничего после этого не мог. Тройничный нерв был поврежден. У него были дикие приступы боли. Он даже пьянствовать не мог.
Иогансон: Еще в Стокгольме на своей выставке я ложился прямо в выставочном зале на диван. У меня постоянно спрашивали, как я себя чувствую. А я себе расцарапал тогда весь лоб, чтобы боль унять. Каждые пять-семь минут у меня начинались эти приступы головной боли. Так продолжалось целый год. Постепенно боль ушла. Вот тогда-то я и начал заниматься рисованием. Когда это точно произошло?
Марина Перчихина: В миллениум, если считать оным год 1999 на 2000. Это был декабрь 1999, Арт-Манеж, а ты в больнице лежал, а я носилась между больницей и Манежем.
Иогансон: Недавно вот пьесы написал.
Из книги "Звал молодость"
Деревня Криушки, берег Плещеева озера, литр водки, 2 кг соленых огурцов
Материал подготовлен А&Я Плуцер-Сарно
Из книги "Компас"
Плуцер: Ты пытаешься создать внешнее действие, жест в искусстве. А с годами ты пришел к тому, что, на самом деле, ты сам и есть искусство. Ты тут его делаешь, оно сомкнулось с бытом, чуть ли не со строительством дома - с крыши кусочек дранки... Искусство сомкнулось с тобой и с бытом, и ты почувствовал, что это ты и есть. Ты понял, что ничего и делать не надо. Ты и есть Иогансон, который и есть искусство.
Иогансон: Да. Но пораньше бы только я это понял. Вот Ковенацкий понял это с самого начала. Но он, к сожалению, умер рано. В школе со мной за одной партой сидел такой Ковенацкий. Сейчас о нем Орлов начал писать книгу.
Плуцер: Какой Орлов? Не Борис?
Иогансон: Нет. Другой. Хотя Боря тоже может книгу написать. Он разносторонне талантливый. Я люблю Орлова. Он сам по себе такой чистый человек. Он доброжелательный.
Плуцер: Я с ним знаком немного. Забавно, но еще год-два назад у него ничего не было оцифровано. То есть он тоже в каком-то смысле затворник, как и ты.
Иогансон: В компьютерном виде у нас тоже ничего нет.
Марина Перчихина: Ну, как это нет. Картинки есть. Да и вообще не проблема отсканировать. Фотки со скульптур тоже есть.
Иогансон: Это все Мышь. У меня бы так ничего бы и не было. Я и сейчас все думаю, что бы такое умное сказать, а ни хуя умного не получается. Я вообще-то достаточно глуп, поэтому...
Плуцер: Искусство - часть глупого быта. Ты написал что-то, нарисовал, дранку с крыши содрал. Это твоя жизнь, которую ты сам позабыл.
Иогансон: Да, забыл. Мышь напомнила.
Из книги "Компас"
Плуцер: И всю жизнь ты заблуждался, потерял себя самого.
Иогансон: Да, не заблуждался я. Куча людей этим занимаются всю жизнь, и получается у них вроде бы хорошо. Здесь все зависит от точки зрения. Есть же классическое искусство. Люди так и делали, писали картины. Репин, Суриков, Серов... Это мастерство. Они до предела доходили и чего только не делали. Вся классика, все греки... Хотя нет. Греки совсем по-другому. Греки - это уже мифы. Чему нас учили-то? Нас учили по неоклассической формуле. Высшая ступень была сделать как Дискобол Грандотельский, не понимая, что сделать так нельзя. Я бы не смог. Я мог их только копировать, не понимая, что руки-то росли совсем не оттуда. Невозможно идти к абсолюту, да еще и через школу неоклассики (через, например, Мартоса или Шубина). В России скульпторов практически не было и так и не стало. И не могло быть. Были отдельные всплески. Можем брать кого хочешь. Я не беру неоклассиков. Ну, какая-нибудь всплеснет в силу своего дарования Голубкина. Или Коненков. Я не беру сейчас соцреализм. Цаплин - француз. Он француз чистой воды. Джакометти и тут же рядом Цаплин. Архипенко и тут же рядом Цаплин. Он, можно сказать, был мой друг. Хотя я был очень юн, а он уже очень стар. Он на меня, конечно, произвел фантастическое впечатление. Он никакого к русской скульптуре не имеет отношения. Готики не было. А какая скульптура без ничего, без ни хуя, и никому на хуй не нужная. На пустом месте ничего не может вырасти. Греки-то тоже не сразу родились. Из Олимпийских игр и мифа? Нет, конечно.
Из книги "Компас"
Плуцер: Отчего же? На пустом месте все что угодно может вырасти.
Иогансон: Сразу? Как хуй с горы? Без какого-нибудь Медичи и этого круга какие могут быть Микеланджело. Они же учились друг у друга. Были же целые когорты. И какие были бы голландцы, если бы их не было до хуевой кучи, взял один ни с того, ни с сего и вырос? Да? Высосал из пальца себя? Так не бывает.
Плуцер: А сейчас почему нет?
Иогансон: Может быть и не будет никогда. В таком вот визуально-классическом варианте ничего не может быть никогда. Оно ниоткуда не растет, школы-то никакой нет.
Плуцер: Но в Италии-то выросло. Понадобилось 500 лет. В России уже зверское искусство существует.
Иогансон: Необходимости не было. Православие запрещало изображение, не поддерживало, не вдохновляло. Икону - пожалуйста. Вот она и выросла на плоскости, а объемное искусство - нет. Католическое объемное искусство - выросло, а православное - нет. Хотя, искусство никому ничего не должно, как говорит мой друг Андрей Красулин.
Из книги "Компас"
Плуцер: Сотни скульпторов, которые что-то ваяют. Ты это зачеркиваешь...
Иогансон: Они учились на чем? Ничего я не зачеркиваю! Им ставят натуру. Я прошел это. Я 13 или 15 лет учился рисовать, лепить и окончил два лучших художественных заведения в СССР. Перед нами ставили натуру и говорили, как должны быть изображены пальцы - или анатомически, как учил Манизер, или конструктивно, как учил Андрюша Древин. Нас учили. Но когда нас учили о том, как должна быть сделана скульптура, то откуда это шло? Это шло даже не от греков. Это как бы, псевдогреки. Но через классицизм, который уже это проходил. Но почва, на которой вырастала вся эта греческая классика, а через нее Рим, через нее и Средневековое искусство тоже в какой-то степени... Почвы никакой не было. Грекам надо было это делать ради чего-то. Не знаю, ради чего. И главное это приходит не из того, чему их учили. Это приходит из подсознания. Они с этим рождались. А когда талантливый человек еще появлялся, у него это вырастало само. Оно само оформлялось. Для этого нужно было с молоком матери это впитывать, а у нас ничего с этим не вырастало, не рождалось. Этому учили. А это не одно и тоже.
Из книги "Компас"
Плуцер: Нет молока матери, потому что вместо молока у нас вечная идеологическая засуха.
Из книги "Компас"
Иогансон: Конечно! Безусловно. Но ведь можно расти и из другой мифологемы. Египет вырос из другой мифологемы. Какие-нибудь там ацтеки - это нисколько не худшие скульптуры. То же самое. У них все это было тысячелетиями. А где наше тысячелетие?
Марина Перчихина: В Днiпро все свалили.
Иогансон: Правильно Мышь сказала. В Днiпро свалили. Она умнее нас. Поэтому она сразу говорит три слова и все становится ясно. Если бы те самые Перуны и прочие дожили бы до наших дней - там есть какие-то пермские боги - там что-то наклевывалось. Но это тоже ведь не православные, больше к готике тяготеющие скульптуры - пермская деревянная скульптура. Хотя с православным устремлением. Но это отдельный курс. Они из общеевропейской культуры, видимо.
И школы не надо. То, что она у меня есть, не знаю, помогло ли это мне или нет. Нужна ли для этого «культура». Да! Культура все-таки нужна. Ты что-то сделал. Но какая-то самооценка того, что ты сделал в общем культурном русле должна быть. Иначе ты ничего не сделаешь дальше. Не будешь делать. От сохи можно чего-нибудь вырезать, но это вещь «в себе» будет. Есть такие деревенские умельцы. Он берет, вырезает глаз. К нему нос. И получает от этого большой кайф. Но это происходит не в общем культурном контексте. Если этого умельца найдет какой-нибудь арт-менеджер и вставит в культурный контекст, то это будет совсем другое. Но рождается это вне культурного контекста. Мы так не можем. То, что ты сделал, ты должен оценить в каком-то культурном контексте, и тогда ты можешь что-то сделать дальше. Но это совсем из другого теста сделано - то, что происходит спонтанно. Это из другого теста. Видимо, сейчас - мы с Мышью об этом говорили - все искусство переходит в какое-то другое качество. Я и родился, и воспитывался, и учился, и большую часть жизни проработал в контексте упертого искусства. Моя мастерская находится на Масловке - в самом центре упертого искусства, которое придерживается, так называемых, традиций, какими бы революционными, авангардными они не были. И Орлов тот же самый принадлежит к упертому искусству. Так же как Комар с Меламидом - что бы они были без этого традиционного искусства? Ни хуя бы у них не было. Отрицание традиционного искусства - это то же самое. Чуть-чуть, маленький поворот этой призмы - и получается Комар с Меламидом.
Из книги "Куркино яичко"
Плуцер: Если бы ты занимался отрицанием, то это было бы более востребованным, актуальным, оплачиваемым.
Иогансон: Так, конечно. Покупали бы, как не хуй делать.
Плуцер: Просто берут традиционное искусство, а потом его пародируют, воспроизводят.
Иогансон: Даже Костик Звездочетов - это просто хороший плясун на канате. Молодцы ребята!
Плуцер: То, что производишь какие-то дранки с крыши - это что-то в принципе другое? Никакого отрицания тут нет?
Иогансон: Нет. Абсолютно нет.
Плуцер: А что это?
Иогансон: Это просто пущена рука на волю Божью. Это где-то в подсознании два сопоставимых предмета - доска и дранка - пересекающихся... Это мне когда-то про Мышь сказали: «Старый валенок прилепит к куску жести - и вот уже концептуальное искусство». Она (это - Люська Улицкая сказала, познакомившая нас) правда, так и не поняла, что это такое. А в принципе, конечно, два-три предмета могут, встретившись друг с другом, начать беседу. А ты не как Господь Бог им что-то велишь... Господь Бог нам дал свободу воли. Он не велел... Это не православие, а мифологема. Это страшно интересно, когда ты не знаешь, что получится рядом со словом - какая фраза. Вдруг слова начинают жить какой-то своей самостоятельной жизнью. Это не так просто. Это способ увидеть, каким образом могут взаимодействовать и беседовать друг с другом предметы. Что такое концептуальное искусство? Ты вдруг осознал, услышал беседу между предметами. И как только ты услышал, ты можешь их выставлять, а можешь не выставлять. Но тут же все это становится произведением искусства. Очень много произведений искусства - это имитация этой беседы. Профанация.
Из книги "Куркино яичко"
Плуцер: Так в чем же разница между просто вещами и вещами услышанными?
Иогансон: Если бы я знал. Это все равно, что спрашивать, что такое талант, любовь...
Плуцер: Талант - это интуитивное движение в правильном направлении и при этом понимание непонимаемого. Другими словами - это умение создавать неформализованное знание, которое невозможно передать словами.
Иогансон: Интуиция - это составляющая таланта. Талант - это вкус плюс воображение. Есть много определений. А что такое объяснить? Ты уже задумался. Объяснить - это выразить известными словами и формулировками неизвестное. То есть перевести неизвестное в код известного. Как узнать, разговаривают между собой предметы или нет? Ты или услышал, или не услышал. Как только ты услышал по-настоящему, это не требует объяснения. Оно само объяснение «в себе». Это будет отличаться от любой профанации. В концептуальном искусстве видно, кто услышал беседу этих двух-трех предметов. Я говорю сейчас о предметном концептуальном искусстве - не о действии, не о перформансе. Хотя это то же самое.
Из книги "Куркино яичко"
Марина Перчихина: Ты лучше употребляй вместо слова «концептуальное» - «современное». Концептуальное искусство - более четкое и узкое понятие.
Плуцер: Значит скульптура - это лишь речь вещи. Но, наверное, искусство начинается не тогда, когда ты услышал разговор вещи, а тогда, когда появились зрители, которым ты смог это как-то показать. То есть ты должен не только сам услышать вещь. Если ты услышал вещь, значит ты философ. А художник - это философ, который услышал вещь, а потом смог кому-то это свое слышание передать.
Иогансон: Один мой друг - совершенно не художник - но любящий искусство (он, правда, уже умер. Большинства моих друзей уже нет.), Олег Серов (он, кстати, конструктор первого советского акваланга) сказал такую вещь. Он одно время очень долго жил у меня в мастерской. Мы с ним беседовали часто, особенно по пьяной лавочке. Он сказал, что произведение искусства состоит из трех вещей, иначе оно не произведение искусства: во-первых, задумать; во-вторых, исполнить; в-третьих, продать. Вот тогда это произведение, а до этого - нет. Если нет хотя бы одной составляющей, то это «вещь в себе».
Из книги "Куркино яичко"
Марина Перчихина: Смотря, что понимать под словом «продать».
Иогансон: Продать в широком смысле. Не обязательно взять за него какие-то башли.
Плуцер: Это старая модель. Скорее всего сейчас - просто понять и показать.
Иогансон: А это то же самое.
Марина Перчихина: У Алексея абсолютно четкая формулировка. И вообще отпадают трехчастные европейские модели. Все склоняется к двухчастным восточным моделям.
Плуцер: Ты себя понял и себя то собственно и показал. Художник, что бы он ни хотел понять, пытается понять себя самого. Любая твоя вещь - это обретение себя.
Иогансон: Нет возражений никаких. Если я с тобой все время буду соглашаться, то какой же у нас получится диспут?
Плуцер: Не нужно нам никакого диспута. Нужно продвижение к смыслу.
Марина Перчихина: А ты совершенно забыл о своем мини-музее.
Иогансон: О! Он здесь расположен в соседней аудитории. Вдруг как-то получилось... порыв что ли... я увидел внутри себя структуру, как это делается. Понял, как понимание взаимодействия пространства и предметов. Или двух предметов. Осознать. И, чтобы это не забыть, я сделал целый ряд произведений. Они все очень небольшие - такие же, как мои рисунки. Я взял моток проволоки, вбитый гвоздь, несколько камушков. Понял, что это приобрело какое-то значение. Все это расставил на полочки. Получился такой мини-музей. Потом внизу написал названия и понял, что это обязательная вещь. Не-названия не существует. Литературная часть должна быть. Можно написать, конечно, «Полотно №2», но это ведь тоже название.
Плуцер: Идеальный пример - «Без названия».
Иогансон: «Без названия» - это тоже название. Это отрицание. То есть это Комар и Меламид. Это то же самое. Вне вербального ряда этот визуальный ряд не существует вообще. Если на произведении нет названия, тебя, как художника, обязательно позовут и спросят: «А что же это такое?» А иначе тебя нет.
Плуцер: Зритель назовет все сам за тебя.
Иогансон: Не только зритель назовет произведение сам за тебя - это уже будет музыка... Почему вот так вот еще не продано ни одной вещи? А потому что нет мифологемы. Потому что либо сам создаешь мифологему, либо менеджер ее создает... Это обязательно, чтобы кто-то еще пришел и начал взаимодействовать. Без этого ты на необитаемом острове. Тебя нет, если ты не назвал - не включил работу в вербальный ряд - то автоматически ты оказываешься на необитаемом острове. Да делай, пожалуйста, но ни один человек на необитаемом острове делать ничего не будет.
Из книги "Куркино яичко"
Плуцер: Тогда аннигилируются сама идея современного искусства. Всегда, если какая-то вещь сохранилась и попала к какому-то безумному куратору в руки и он выставил ее в музее спустя тысячу лет... Она могла быть выкопана из каких-нибудь египетских раскопок, которая была просто предметом быта и вообще не рассматривалась как произведение искусства. С появлением зрителя любая вещь может обрести статус произведения искусства. Но в принципе дети в домах для умственно отсталых рисуют картинки, гопники что-то на заборах рисуют... Любой рисунок в руках куратора может стать произведением искусства. И тогда возникает проблема релятивизма, стираются границы искусства.
Иогансон: Я работал с умственно отсталыми детьми. У меня были большие диалоги с ними. Они дарили мне свои картины, так что я в курсе. Они приходили на мои выставки. Я одевался в свои лучшие одежды, чтобы встречать их с их мамами. Это было в галерее «Садовники». Все очень удивлялись, почему Иогансон, который всегда в такой рванине и срани, вдруг оделся во что-то приличное. Кого он ждет? Смотрят - то ли из правительства кто-то придет, то ли еще что-то. И вдруг открывается дверь и в галерею тысячеметровую входят совершенно слюнявые ублюдки, которые ведут за собой мам и воспитателей когорту. Брейгель и Босх отдыхает. Я встречаю их при параде и очень им радуюсь. Они смотрят на мои бронзы и начинают их трогать руками. Смотрительницы-служительницы музея не разрешают им трогать работы руками. А я им: «Ебена мать, уйдите отсюда!» Я начинаю взаимодействовать с моими произведениями. Мне было с этими детьми страшно интересно. И девочка Наташа, распухшая, бочкообразная - ей было около 15 лет, рисовала солдат, пионеров. Это были длинные огромные листы, где пионеры за пионерами тысячами стояли. Она мне их дарила каждый раз, когда приходила ко мне в мастерскую. Я им давал глину, они чего-то там лепили, всегда очень интересно. Они неинтересно не делали. Я увешивал Наташиными рисунками все стены галереи. Я ими любовался. В них было нечто. У них был вот этот сдвиг сознания, настоящий сдвиг сознания, который, конечно, всегда страшно интересен и который никакая психоделика, на которой сейчас многие пляшут, не дает. Для меня это был целый мир, целое откровение. Наташа четко знала, что она рисует пионеров.
Из книги "Мышеловка"
Плуцер: А почему они их гладят?
Иогансон: Потому что тактильное было превыше визуально-вербального. У них другой взгляд на мир. А это очень важный момент. Для меня это тоже оказалось важным.
Плуцер: Скульптор, который что-то делает, тоже гладит материал, придавая ему какую-то форму. Они гладят, чувствуя себя. Вхождение в произведение искусства - это обретение своего тела, как ни странно, но тогда еще одна грань стирается. Грань тела... Так же ты кошек гладишь...
Иогансон: Я когда-то вел семинар на международном конгрессе, который устроила Удмуртия. Нас возили по Волге, по Каме на пароходе, не пожалели средств. Иностранную профессуру пригласили, студентов. Я проводил семинар по современному искусству и литературе. Я сделал два больших перформанса, протяженностью в 2 недели. Наверное, около тысячи километров, по ходу движения парохода. Руководитель Удмуртского университета, когда мы немножко выпили на палубе, а между нами студенты были ( а он у них вел как бы современное искусство). Я не мог им точно объяснить, что такое перформанс, но я их вовлек в свой перформанс, который назывался «Изменение формы земного шара». И вот мы изменяли форму земного шара в течение 2-х с половиной недель. Но это отдельная тема. Это я у Никича показывал в Новом Манеже.
Из книги "Мышеловка"
Плуцер: Это был лучший твой «скульптурный» проект.
Иогансон: Подожди. Я о другом. И вдруг его осенило. Он при всех студентах сказал, что такое по его мнению перформанс. Вот военный парад - это тоже перформанс. А я ему говорю: «Нет, Вася, это не перформанс! Перформанс это будет тогда, когда ты в этом военном параде увидишь... или ты увидишь сапоги, или ты увидишь физиономии... или ты увидишь их вообще движущимися задом. Так можно человека идущего вперед увидеть пятящимся спиной назад». Ты должен увидеть нечто и можешь не трогать этот военный парад, не заставлять их вставать на уши. Но ты должен хотя бы одному своему собеседнику сказать: «Посмотри-ка - военный парад! Посмотри, как пуговица прыгает!» Я, конечно, сейчас сказал глупость. Но ты должен какое-то вербальное действие произвести. Ты можешь, конечно, жест сделать, но это сложнее. Тогда военный парад сразу станет военным перформансом. Надо найти очень точное слово к нему. Или очень точное движение к нему. И ты сможешь военный парад сделать перформансом. Я тогда хотел соблазнить пару молодых девушек, поэтому говорил очень образно и хорошо. Сексуальный момент - он поднимает. Тогда мне показалось, что я очень точно определил разницу. Мне сейчас не удалось это сделать в таких точных формулировках. А «изменение формы земного шара» - это немножко другое, потому что мне захотелось, чтобы весь пароход, и река, и берега участвовали в моем перформансе, хотя бы в лице этих вот нескольких профессоров, студентов, преподавателей. Мне удалось привлечь их к этой идее. Хотя сперва они на меня смотрели, как бараны на новые ворота. В общем-то это получилось. В двух словах, это было так. Земля - это не шар. Она, так называемый, сфероид или геоид. То есть она сплющена с двух сторон. Ее сплющили космические вихри. Но человечество начало лгать. Ложь - это зло. Все люди на всех языках говорили «земной шар».
Из книги "Мышеловка"
Плуцер: Земной шар - это произведение искусства. Эти вихри враждебные, которые сплющили земной шар, оказывают физическое воздействие, а человек создает произведение искусства, которое к реальности не имеет никакого отношения. В этом смысле земной шар - это всего лишь выдумка.
Иогансон: Я хотел исправить это. Как можно это сделать? Или вербально. Тогда все население Земли должно говорить: «Земной геоид». Но они не стали бы этого делать. Я пошел по другому пути. Мы же все движемся - с севера на юг, с запада - на восток. Сколько было предпринято человеком путешествий! Человек, двигаясь, переносит землю. Двигаясь с экватора, пусть он переносит землю к полюсам Земли. Насыпать, насыпать постепенно. Таким образом, через три тысячи лет земной сфероид исправится на земной шар. Если люди всей Земли будут стараться это сделать. Тогда наступит всеобщее благоденствие, когда эта ложь исчезнет. Меня сначала не поняли, а потом все вдохновились этой мыслью. Все начали переносить землю с юга на север. Всем были розданы пакетики с землей. Я делал съемку, транспарант, плакат, схемы, как постепенно изменяется земной шар. Сейчас это плохо мной выражено. Тогда я был красноречивей. Речь моя тогда звучала убедительней. И даже иностранная профессура, когда я смог на двух с половиной языках ей все это объяснить, приняла активное участие. Я тут опередил время. Но не я стал звездой, а Звездочетов. Он выставил свою картинку и привлек все внимание. А я был не очень интересен со своими схемами.
Марина Перчихина: Почему Звездочетов?
Иогансон: А кто был в Манеже рядом со мной выставлен? Мышь говорит, что я художник, который одной ногой стоит в контемпорари арт, а другой - в традиционном искусстве. Поэтому ни один человек не пришел и не пригласил меня никуда. А я сам не могу прийти к какой-нибудь Селиной или Гельману... Я вот что-то делаю. Я пишу. Мама моя говорит: «Отчего же ты туда не пойдешь? Отчего же ты не скажешь?» Как это я куда-то пойду? Чего-то скажу? Все случайно происходит - я случайно оказываюсь в каком-то зале, мне говорят: «Да! Давай, принеси!»
Из книги "Помню"
Плуцер: Ты полный дурак! Но настоящий художник и должен быть дурак. Он должен просто жить. И быть дураком! Должен именно!
Иогансон: Ты замечательные вещи говоришь! Но говорить-то все умеют. Я знаю себе цену. Но меня никто никуда не зовет. Вся элита современных художников у меня в друзьях. Но они где-то там. А я тут - как Некрасов Всеволод, который всем недоволен.
Плуцер: Я тебя зову. Заставляю тебя говорить.
Иогансон: Но ведь это раз в жизни. Больше-то никто не зовет.
Плуцер: Они не понимают, что тебя надо куда-то звать. Они думают, что ты сам кого хочешь куда хочешь позовешь. Потому что ты большой. Но ты по сути остался маленьким мальчиком.
Иогансон: Вот это мне интересно, если кто-то ко мне придет. Это ужасно интересно, что пришел великий Плуцер-Сарно и ему нужно, чтобы я говорил какую-то полную хуйню. Мне это страшно любопытно.
Плуцер: Недавно разговаривал с Флоренским, он - очень мощный художник. У него тоже огромное количество отличных проектов. У него никто ничего не покупает. Он разослал факсы по всем музеям России с предложением забрать у него бесплатно любое количество произведений искусства. У него в мастерской хранилась живопись за 35 лет работы. Три четвери музеев даже не ответили на факс, некоторые вежливо ответили, что им «такое» не надо. Только Русский музей, Третьяковка и еще несколько понимающих музеев приняли его работы с радостью. Это наша российская инфраструктурная жопа.
Иогансон: Я никуда ничего никому не буду рассылать. Я потеряю интерес к себе - Игорю Андреевичу Иогансону. Мне насрать на весь социум. Меня интересует Игорь Андреевич Иогансон, как «вещь в себе». Как он проявляется с помощью «почеркушки», ковыряния в зубах и кого-то, кто почему-то откуда-то придет. Это глас судьбы, это движение внешнего пространства. Вот оно сконцентрировалось в Плуцере-Сарно. Оно здесь. Я не говорю сейчас о Мыши, которая является частью меня самого. Не знаю, почему она тратит девять десятых своего времени на редактирование того, что я пишу. Большая часть того, что я пишу - это полное говно. Она проделывает невероятную работу и вынимает из моих текстов жемчужное зерно. У нее невероятный гениальный редакторский дар, который в общем-то сделал из меня литератора. Кроме тебя и Мыши мир для меня сконцентрировался от силы в десяти людях, мнение которых я уважаю и мыслям которых я доверяю. Я не хочу выходить во внешний мир … Но зато мир ко мне приходит сам. Это смысл моего существования, самосознания. Мне представлялось возможностей до хуевой тучи, но я никогда ни за чем никуда не ходил.
Из книги "Помню"
Плуцер: Получается, что ты замкнут в себе самом и весь окружающий мир оказывает тебе сопротивление. Не под силу тебе его заваять.
Иогансон: Если бы я хотел из него что-нибудь сделать, тогда было бы сопротивление материала. Я жду, чтобы оно пришло. И пока ничего с миром не делаю.
Плуцер: Да ты просто раздолбай и не хочешь работать.
Иогансон: Не хочу. Работать - это что-то очень говенное. Оно дороже выйдет. На пожрать я могу одной левой заработать. И сейчас, и тогда. Когда кончились все эти памятники, я научился делать для новых русских (что в общем-то невероятно сложно) скульптуры в стиле барокко, со всякими завитушками. И зарабатывал хорошие деньги. Я новых русских дамочек учил рисовать. Я делал все, что угодно.
Плуцер: Ты же нашел себя.
Иогансон: Да, наверное, нашел. Это уже все при Мыши было.
Марина Перчихина: Рисовать ты начал несколько лет назад. Скажи спасибо Ирине Уваровой и герпесу.
Иогансон: Я пьяный заснул у открытого окна зимой. До этого я побил мою предыдущую подругу Ведьму. Разукрасил ей морду совершенно по-черному. Когда я проснулся, полбашки у меня не было, отморозил. Глаз у меня съехал на нижнюю губу. Пришла другая ведьма и определила меня в больницу. Там меня лечили-лечили. Полбашки у меня все равно ничего не чувствует. Глаз правда вернулся на место. После этого что-то у меня в мозгах произошло, как будто мне ебнули по левой стороне.
Из книги "Помню"
Марина Перчихина: Он же и делать ничего после этого не мог. Тройничный нерв был поврежден. У него были дикие приступы боли. Он даже пьянствовать не мог.
Иогансон: Еще в Стокгольме на своей выставке я ложился прямо в выставочном зале на диван. У меня постоянно спрашивали, как я себя чувствую. А я себе расцарапал тогда весь лоб, чтобы боль унять. Каждые пять-семь минут у меня начинались эти приступы головной боли. Так продолжалось целый год. Постепенно боль ушла. Вот тогда-то я и начал заниматься рисованием. Когда это точно произошло?
Марина Перчихина: В миллениум, если считать оным год 1999 на 2000. Это был декабрь 1999, Арт-Манеж, а ты в больнице лежал, а я носилась между больницей и Манежем.
Иогансон: Недавно вот пьесы написал.
Из книги "Звал молодость"
Деревня Криушки, берег Плещеева озера, литр водки, 2 кг соленых огурцов
Материал подготовлен А&Я Плуцер-Сарно