Риал segregation

[pomidorovgmbh]

Одной из самых важных "проблем" того, что делают сегодня, является наступающая на нас сегрегация. Эксперты-конспирологи на все голоса талдычат о ней своим покорным слушателям. Я кисло улыбаюсь, слушая их вопли.

Осень. Начало сентября. Насекомые лезут в дом, спасаясь от грядущего холода. Значит прогноз не врёт. Идут холода.

На старой ржавой бочке из под химикатов, в которой теперь у меня хранится речной песок сидит зелёный богомол. Мелковатые у нас тут богомолы, не то, что на юге. Он точь в точь как трава, такого же цвета. Я не могу пройти мимо этого монстра -- редкий гость, которого только и увидишь сейчас, когда он ищет где бы спрятаться. Беру сухую травинку и дразню его. Он хватает её своими зазубренными передними лапами-косами, но с места не двигается. Никого не привык бояться.

Ночные бабочки, мотыльки, мухи, осы, пауки, все мыслимые виды жуков -- все с маниакальным упорстом, напролом пытаются проникнуть в дом, забится куда-нибудь и переждать холод. Или умереть.

Вечером несколько ос, или мимикрирующих под них, ползают по комнате помогая себе крыльями, уже не способные летать, слабые, жалкие. Как слепые котята они тыкаются в разные стороны и не находят себе места, лезут на меня, я беру их аккуратно за точащие как у истребителей буквой "V" острые крылышки и отшвыриваю подальше. Вряд ли они уже способны укусить, даже если это и настоящие осы: они уже даже летать не в состоянии и только ползают кругами по половикам жалобно жужжа крыльями. Утром, когда выходит солнце, эта гоп-компания начинает ломиться обратно, бесконечно жужжать и биться о стекло. Мешают мне спать. Наконец, я встаю, собираю их и выношу обратно на улицу.

Если в команату удаётся проникнуть большой уличной мухе, то вечером она обязательно устраивает перформанс. В комнате темно, лишь светится экран моего ноута, и эта обезумевшая от смертной тоски в предверии наступающей зимней жути тварь кажется не жужжит, а воет в темноте, как воют сейчас в конце лета цепные псины во дворах. Да мне и самому иногда хочется завыть от тоски -- ещё одно лето прошло не оставив за собой ничего кроме невыносимого понимания того, что теперь все они будут такими же и чем дальше тем хуже -- но я подготовился, и вечером просто напросто выпиваю грамм двести-триста и солнце продолжает светить всё так же яростно как в июне прямо у меня в желудке.

Муха взвывает как винтовой истребитель времён второй мировой, набирая высоту, а потом с глухим стуком врезается во что-нибудь и с таким же мёртвым стуком падает. Иногда она, неуклюже ударяясь, садится на светящийся экран и сидит на нём неподвижно некоторое время, так непривычно неподвижно для мухи, что я буквально чувствую её отчаяние. Мне кажется, что она смотрит на меня и я даже слышу как она кричит: "Я хочу сдохнуть, ну помоги же мне!".

Картошка давно вырыта. Сколько закопал, столько и вырыл. Я не собираюсь покупать модифицированный материал как соседи. Какой тогда в картошке смысл? А с нормальной картошкой уже давно проблемы. Она вырождается. Все об этом говорили какое-то время. Поговорили-поговорили как обычно, а потом послушно перешли на модифицированную и теперь собирают гигантские урожаи, не задаваясь никакими вопросами. Как индейцы безмозглые в своё время, упившись огненной водой, укутывались безмятежно в дармовые одеяла заботливо пропитанные жидами-торгашами чёрной оспой. Странно, ведь только и было что разговоров о том, что что-то неладное творится с картофелем, но ни по радио, ни даже в интернете об этом ни слова. О чём угодно, но только не о том, что действительно важно.

Картошка давно вырыта, плети убраны и колорадские жуки расползаются с огорода. Кто куда. Часть остаётся грызть ботву помидоров, а часть ползёт искать убежище в гнилых досках сарая, под порогом, в щелях стен и даже в самом доме. Их никто не жрёт, и они не привыкли, видимо, никого боятся, поэтому они ползут по самым широким открытым местам. Прямо посередине тропинки, например, где она твёрдая как асфальт, то есть всегда там, где их очень удобно давить. Медленно ползут по стенам, по земле в тех местах, где нет травы. Это враги и я давлю их как только увижу. Сейчас они стали мягкими, слабыми, как будто пустыми внутри и от того убивать их ещё противнее. Но надо, надо. Они жрут мой погибающий картофель, мой бесполезный труд в поте лица.

Я сижу на ступеньках деревянного порога и поправляю самодельный нож. Хороший ножик фирмы Ганзо я просрал этим летом по-пьяни. Как обычно.

По широкой доске ползёт очередной колорад, прямо посередине, прямо на меня. Мне не хочется менять позу для того, чтобы с ним покончить, я уже выставил угол и нахожусь почти в медитативном состоянии, двигая бруском наискосок от кончика лезвия к рукоятке, то по одной, то по другой стороне. Но так он чего доброго переползёт доску и скроется под порогом.
Может они ползут, чтобы всего лишь умереть? Зачем куда-то ползти, чтобы умереть? Ну и помирали бы тогда вместе с картошкой, которую жрали.

Сначала я хочу раздавить его ногой, но потом понимаю, что если наклонюсь корпусом для того, чтобы убить его рукой, то найденное равновесие разрушится в меньшей степени. Я наклоняюсь к жуку и подношу прямо к нему сложенную для щелбана кисть. И в этот момент он привстаёт на задних ногах навстречу моему натянутому как гигантский лук указательному пальцу. Чёрт! Мне на долю секунды чуть ли не становится дурно. Неприятно ошарашенный, я торопливо выстреливаю по нему, но чудовищной силы удар -- для него это удар чудовищной силы! -- приходится по касательной и жук отлетает в сторону перевернувшись на спину. Он замирает как и все колорады в таком положении -- они медленные и даже не пробуют убегать -- поджав под себя смиренно лапки, и я бью по нему ещё раз. Боже! Что за чёрт! Я опять бью неточно и только сильно раню его, на доске остаётся небольшое оранжевое пятнышко. В жуткой муке он разводит в стороны и вновь складывет свои ножки. Тут же щёлкаю в третий раз и теперь уже превращаю в лепёшку всю верхнюю половину его тела: голову и головогрудь.

Кончено. Я отшвыриваю его останки прочь с доски. Остаётся только мокрое оранжевое пятно.

По радио хихикают неизменно бодрые ведущие: "Хорошего вам настроения и приятного вечера. Всё будет хорошо".

Да, мать вашу, всё будет хорошо... Совсем хорошо, в этом лучшем из миров.

Как ни крути, а убивать всё равно приходится.

Снятся ли мне тысячи убитых мной? Приходят ли они ко мне по ночам? Прихлопнутые комары и мухи, раздавленные жуки, насаженные на крючки черви, убитые ради забавы по молодости из воздушки маленькие птички, курицы с отрубленными головами, пойманные рыбы? Кое-кого из них я помню. Жука вот этого, например. Сома, которого поймал на спиннинг, а потом проломил ему череп звеном от тракторной гусеницы, которая у меня вместо якоря. Самый крупный из убитых мной -- молодой бык. Я застрелил его из автомата, выпустив в него весь магазин.

Забавно, но впечатление, которое производит на тебя чья-то смерть прямо зависит от размера существа. Мне было жалко убитого мной сома, я даже чувствовал свою вину перед ним. Из его проломленной головы вытекло довольно много крови. А тысячи выловленных и убитых мной маленьких рыбок совсем не помню. Одно дело когда умирает какой-нибудь опустившийся алкоголик, другое дело, когда это приличный человек. Разница огромна.

Читая описание внутреннего содержания мозгов очередного убийцы из детектива не находишь никакого отличия от того, что внутри у тебя самого. Отличие только в объектах. Убийца так же помнит далеко не всех, кого укокошил, а кто-то навсегда врезается ему в память. И крепко спит по ночам.

"Её я почему-то запомнил... Она даже не вскрикнула, когда я всадил ей под сердце нож. Только глубоко вздохнула, схватила меня за руку с ножом и смотрела на меня полными слёз глазами, пока они не угасли навсегда. Я отпустил её обмягшее тело и оно с глухим стуком рухнуло на залитый кровью грязный пол". Ну что-то такое мы можем прочитать в тысячах детективов, триллерах.

Всё дело в размере. Если другие люди для тебя жуки, то ни о чем, кроме свидетелей, алиби и отпечатков нужды беспокоиться нет.

Я не могу скрыть от себя самого тот факт, что и для меня, рыдающего над раздавленным жуком или прихлопнутой в ярости мухой, кто-то из людей немногим больше мухи или жука.

Где здесь тот порог, тот момент, когда несколько зёрен превращается в кучку, количество переходит в качество? Этот момент неуловим.

Может всё дело в том как ты это делаешь? С каким чувством?

Жизнь неоспоримо указывает на то, что есть уровни энергии. Границы между ними весьма размыты, но всякий раз когда ты оказываешься на том или ином уровне, ты чётко это осознаёшь. Без колебаний.

Эти уровни -- главное. Они способны стереть даже такое принципиальное отличие как принадлежность объекта к миру животных или к миру людей. По крайней мере подойти к самому краю, где эти миры смыкаются в какой-то неразличимой точке.

Весь вопрос в том, как устроено мироздание, какова подлинная реальность. Если она такова, что появившись на этот свет мы распределяемся каждый на назначенный ему уровень, рассаживаемся по ним как сверчки по шесткам, а уже потом на том свете выравниваемся, чтобы оценить результаты, то это одно дело. Другое дело, если всё остаётся по-прежнему и даже на том свете, мы оказываемся на разных уровнях энергии.

Я иду по траве, по заросшей тропинке в саду и просто не вижу тех, кого неосторожно давлю. А даже если и вижу в самый последний момент, то что ж... Такая судьба!

Тот, кто едет по проспекту на чёрном авто стоимостью в несколько сот тысяч долларов тоже просто не видит тех, кто ползает вокруг, у выходов из метро, в подземных переходах, на зебрах, тротуарах. Можно ли его винить за то, что он способен отправить кого-то на тот свет и спокойно допить чашечку кофе, если я так же спокойно прихлопываю досаждающую мне муху и продолжаю наслаждаться своим кофе не задерживаясь на случившемся дольше, чем того потребовало решение проблемы?

Это просто несоизмеримые уровни энергии.

Вы же сами знаете каким смешным кажется человек, когда он намного слабее вас. У него может быть хоть семь пядей во лбу, но он всё равно смешон и только. Смешон уже тем, что пытается жить при вас.

Но самое важное тут вот что: когда ты причиняешь боль такому человеку тебя почему-то почти не мучает совесть. Она тебя не мучает так, как мучала бы, если бы человек, на которого ты посмел поднять руку, был бы на другом уровне энергии, то есть более сильным.

Вот он -- смешной слабак -- ходит по комнате, что-то тараторит высоким и слишком громким голосом, как будто с кем-то говорит по телефону и связь плохая. Он спешит, спешит успеть что-то сказать пока его снова грубо не оборвали. Он извиняется каждым своим жестом, каждым словом. Он жалок. Я снова перестаю его слушать и начинаю откровенно разглядывать его нелепую фигуру, хотя ничего в ней нелепого нет -- но она такова! -- слегка улыбаясь. Это пляшущая тень на стене. Тень от свечи. "Послушай, я тут вспомнил..." -- я опять обрываю его и в комнате бархатно рокочет мой низкий расслабленный голос, так неотразимо звучащий на фоне того комариного писка, в который превращается голос более слабого при встрече с более сильным.

Я начинаю говорить о чём-то совершенно не связанном с тем, о чём он только что торопливо и с жаром пытался мне рассказать. Человек на уровне ниже осекается, но ему некогда грустить -- погрустит он потом, когда останется один, сам с собой -- потому что он уже должен внимательно слушать то, что говорю я, и быть готовым дать правильный ответ, молниеносно отреагировать. Вот новая задача, которую поставил ему я как посланник верхнего энергетического уровня.

Всю эту дрянь мы оба оставляем без внимания. Мы пропускаем в мир то, что больше нас и нам ничего не остаётся как делать вид, что ничего такого не происходит. В таком режиме существует весь мир и то лицемерие, в котором мы вечно друг друга обвиняем просто неверная тень на стене по сравнению с нашим настоящим лицемерием -- лицемерием, на которое мы даже взглянуть не смеем, ибо просто рухнет всё, весь мир.

Это не мы -- это уровни энергии, которые мы представляем.

Это риал segregation.

А завтра уже я окажусь на месте слабого и буду с недоумением и ужасом наблюдать за своим безудержно суетящимся, что-то торопливо выкрикивающим тоненьким голосом тряпичным телом, излучающим готовность услужить, уступить, подождать, понять и простить.

Виноват ли слабый? Виноват ли в чём-то более сильный? Тот кто смеётся? Как сказал Спиноза: лошадь не виновата в том, что она -- лошадь, но это не избавляет её от связанных с этим страданий.
Конечно, я не совершил открытия.

Вы когда-нибудь видели как кошка играет с окровавленной мышкой? В большинстве случаев -- в подавляющем большинстве -- между людьми происходит то же самое. Это происходит помимо слов и даже осознания (особенно осознания того, кто играет с тем, кто превратился в мышку), это как бы фон, на котором всё происходит -- вообще всё в этой жизни -- основная партия фуги. А параллельно идёт всё остальное: обсуждение планов на будущее, сплетни, деловые договорённости, заверения в любви и дружбе, рассуждения о смысле бытия. И часто бывает так, что пока мышка, наконец, поймёт что она мышка и ничто больше -- и что не было никакой дружбы и взаимовыгодного сотрудничества, не было любви, слов, переживаний, ничего, ибо это были всего лишь слова -- из неё уже половина крови вытекла. А потом её просто оставляют высосанную, полудохлую зализывать раны или милосердно приканчивают, чтобы не мучилась.

Вот и всё.

При попытке прыгнуть на уровень выше человека посещают мысли Раскольникова, он мучается вопросом тварь ли он или право имеет, а когда человек находится на своём уровне, то давит всё что ниже, даже не замечая факта убийства.
Раскольников беспокоится и страдает от того, что прёт против самой основы этого мира, против силы и её уровней. Пытается прыгнуть выше головы. Лесковский очарованный странничек даже в голову не берёт, что кого-то там убил, огрев из баловства со всей силы плетью по чайнику случайного прохожего.

Не осуждаем его и мы. Он работал на своём уровне. Ему можно.

Иногда жалуешься кому-нибудь на то, какой же некто несносный хам, а тебе отвечают: "Ну он такой... что поделать...". То есть ему можно.

Но при попытке сделать абсолютно то же самое человека с доступом пониже, на него накинутся всем миром и будут осуждать, осуждать, осуждать. Требовать для него кары. В него уцепятся как в добычу и сожрут. Просто потому что с ним это делать можно. А любые выходки сильного приходится терпеть.

Это просто законы природы.

По крайней мере каждому из нас можно убить муху. Тем более если она нам досаждает.

Или наорать на домашних.

Проблема людей, проблема всех нас в том, что мы думаем будто в этом мире может появляться нечто новое, невиданное. Я имею в виду тотальный контроль, тирания, рабство, отупление и прочее. Сегрегация вот.

Дело даже не в том, что всё уже было. Всё много хуже. Дело в том, что всё есть сейчас. Всё, что когда-либо было и будет есть сейчас, дело всего лишь в разном уровне прозрачности того, на что мы смотрим.

На то, что нам по зубам мы гордо, смело и непримиримо смотрим в упор -- эта вещь для нас совершенно непрозрачна; на то, с чем мы справиться не в состоянии, более того, что представляет угрозу для нас самих, мы смотрим сквозь пальзы -- эта вещь для нас практически невидима, абсолютно прозрачна. Вот откуда идёт ложь.

На действительно важные проблемы, на то, чем действительно бы стоило заняться, никто просто не смеет взглянуть; а на то, к чему можно было отнестись снисходительно, весь мир набрасывается как проголодавшийся зверь.

Нечего ужасаться, потому что тот факт, что вы, наконец, сумели различить в переплетении веток, листвы и теней, леопарда, пожирающего вас глазами, в мире-то ничего не изменилось: леопард там уже битый час ждёт, когда вы, наконец, подойдёте на расстояния прыжка.

Нечего истерику устраивать.

Просто теперь леопард начал вас жрать. Но он всегда был. Прямо перед вашими глазами. (Они уже давно одеваются в его шкуру).

Какого глобального контроля мне надо бояться, если меня полностью контролирует любой с более высоким уровнем энергии? Причём если власти всё ещё -- несмотря на всё более тотальный контроль -- пока ещё где-то далеко, то этот "любой" всегда рядом -- рядом со мной и мне тошно жить при нём.

И он меня контролирует полностью, тотально. Абсолютно беззаконно и недемократично.

И чем выше разница в уровне энергии, тем более чудовищные вещи может делать со мной любой, абсолютно любой человек, и этому не сможет никто помешать.

Уинстона Смита заставили увидеть на своей руке семь пальцев, как вы помните. Но достаточно и того, что вы часто ловите себя на мысли, что только что терпеливо и даже внимательно слушали откровенную чепуху только потому что тот, кто вам это говорил, сильнее вас. Только поэтому.

Слабому вы бы рассмеялись в лицо и сделали бы всё, чтоб хорошенько его размазать за такую ошибку.

Сильного вы слушали, а потом ещё долго добросовестно -- совесть проснулась! -- искали в его бреде рациональное зерно, пока, наконец, до вас не дошло, что вас просто в очередной раз поимел более высокий уровень энергии и по-большому счёту та версия вас, что существовала пока вы были в силовом поле более высокого уровня, это не вы сами, это ваша копия -- нечто искажённое, редуцированное -- нечто, какая-то мерзость, во что вас заставили поверить, что это вы сами.

А теперь вы очнулись и истекаете кровью от сознания того, что кто-то просто зашёл внутрь вас, наследил сапогами, поковырял вас изнутри грязным ногтём, установил внутри вас самих на время вашу же копию, чтобы она говорила вашим ртом, а потом так же спокойно вышел.

Это может быть кто угодно уровнем выше. Просто вы на это привыкли закрывать глаза. Просто любой человек предпочитает отказаться от самого себя, если альтернатива -- смерть.

Вечерний сад, облитый расплавленным золотом садящегося солнца, всё ещё прекрасен, голубое небо над ним глубоко и прозрачно как слеза невинной нежной девушки, небольшие кучевые облака выстроились так, что небо кажется гигантским амфитеатром -- поставленной на бок огромной чашей.

Облака снизу сизые, а в вверху золотые, и похожи на кресла, в которых сидят и смотрят на нас боги. Смотрят и смеются над тем, как мы тут корчимся в муках.

Полубоги же, что ходят среди нас и имеют дочерей человеческих, таковы именно потому что приблизились к богам: всё что творится здесь на Земле их только забавляет, не более того. Потому и дочери человеческие смотрят на них с обожанием.

Как же низко я пал, что содрогаюсь даже от смерти ничтожных насекомых?

Ниже некуда.

Весна. Я ещё в начале своего пути. Жизнь во мне бьёт ключом и я смотрю вперёд. Мечтаю и ничего не делаю. Если мне надо ещё и что-то делать для того, чтобы занять положенное мне место в этом мире, то надо признать, что у меня нет никакого достоинства, а если его у меня нет, то какая разница какое место в этом мире будет протирать мой зад? Примерно в таком духе я думаю в те далёкие времена.

Я всё знал с самого начала.

Иду вот порыбачить на реку. Природа только-только пробуждается, самое волшебное время. Время надежд. Лето впереди... Может именно этим летом что-то произойдёт? Ну ладно не этим, так следующим. Сколько их ещё впереди. Раз уже я появился на свет, то что-то да будет, не так ли?

Лес только начал одеваться в нежную, еле различимую зелень. Лягушки на лесных озёрах галдят так оглушительно, что гул этот -- по-местному "уки" -- слышно за многие километры. Ночью эти могучие "уки" производят особенное впечатление. Как будто сам лес, сама мать Природа -- одетая только в свои золотые волосы Артемида -- зовёт и от мощи этого зовущего звука в душе начинают тесниться какие-то невыразимые сладкие чувства. И радость и печаль одновременно.

Томление, как раньше писали. Половое (о боже, как грубо!) томление юности.

Иду по спускающейся вдоль бугра дороге -- "извозу" по-деревенски -- и вдруг слышу в овраге писк. Нет, нет! Только не это! Не надо, пожалуйста!

Это кем-то выброшенные слепые щенки. Я понимаю, что просто не смогу пройти мимо, да и смысла нет: их писк будет слышен везде, где бы я ни встал сейчас с удочкой.

Сука-а!!!

Спускаюсь к ним. Ещё довольно холодно, особенно в низине. Вот они ползают, слепые, маленькие, тыкаются друг в друга и пищат непрерывно, оглушительно, высверливая своим писком дыру у меня внутри...

Сколько же их тут? Штук семь-восемь не меньше. Ещё слишком холодно и они мелко дрожат расползаясь всё дальше и дальше.
И оглушительно безостановочно пищат.

Начинаю что-то искать.

Так... так... Вот, пожалуй, подойдёт. Это какая-то жестяная коробка с отогнутой крышкой, вроде небольшого цинка из-под патронов.

Собираю их в неё, маленькие хорошенькие комочки шерсти, и спускаюсь к реке.

Вода ещё мутная, страшная, быстрая, ледяная.

Вокруг уже ничего нет, ни леса, ни весны, ничего. Только раздирающий писк щенков. Сгибаю обратно крышку, но остаётся щель. Нет, пролезть не смогут. И всё таки надо посмотреть, а потому далеко зашвыривать не буду.

Просто не понимаю как я могу продолжать.

Опускаю в воду. Бережно.

Вода смыкается над ними, её всасывает внутрь и вот жестяной пинал на дне. Я вижу как поверхность воды над ним начинает двигаться. Это они.

Неглубоко и я могу видеть как в щель между крышкой и коробкой тыкаются их маленькие розовые носы.

Эту тварь надо убить... Взять и воткнуть ей в череп топор, кто бы это ни был.

Это вполне может быть чья-то мама. Даже скорее всего, ибо шанс того, что так жестоко и малодушно поступит именно баба больше. Но не факт, конечно.

Дома рассказываю всё уже матери своей (такое одному нести слишком тяжело).

Она чуть не плача умоляет не продолжать. Успокаивает: "Ну ты же сам понимаешь, куда их столько, а ведь мы и одного позволить себе не можем! Их же надо было бы молоком выпаивать, ты не представляешь как это всё сложно! А их там восемь штук!" -- "Да понимаю... Но какая же тварь? Ну что за мразь, взять и бросить их под бугром! А они там пищат, не обойти. Их слышно за километр!"

Я представляю себе эту харю.

Вот я говорю ему: "Ты что же творишь, гад, а?!". Он стоит спиной, только вполоборота повернув голову, уголки рта отогнуты вниз, веки приспущены, смотрит куда-то в сторону, самодовольная колхозная маска сочится презрением и мрачной угрозой: его только раздражает то, что происходит, не более того.

"Иди ты нахер, понял?" -- отвечает степенно, чётко, с расстановкой, само олицетворение личного достоинства и снова отворачивется.

Хряп-п! Туловище с топором в башке пошатнулось и рухнуло...

Воспитывать его поздно.

Одна мерзость на другую. Станет ли мне лучше? Не-ет...

Его бы надо просто хорошенько избить. Долго-долго так, чтобы запомнил. Но кто это сделает? Он сам всех лупит, вот в чём дело. Причём лупит часто просто так, за косой взгляд, за слово неосторожное.

Как ни крути опять надо убивать. Кого-то надо убивать.

Тёплым вечером сижу на пороге с сигаретой типа "Полёт" и смотрю в сторону леса за рекой. Ветерок дует оттуда, с юга.

За лесом луга, за лугами фонари деревушки, где-то на горизонте мощные красные огни на телевизионной мачте.

Лес гудит как ополоумевший. Жизнь кипит в нём как в котле. Меня тянет туда под тень деревьев, в темноту, на освещённую луной поляну.

Я представляю как выхожу осторожно на серебристую от лунного света круглую прогалину и вглядываюсь в темноту сгустившуюся вокруг. Чёрная стена леса и гул со всех сторон и моя чёрная фигура на светящемся под луной поле.

Она знает, я пришёл за ней. Я вызываю её из тьмы.

Может из леса ко мне выйдет сама дева Природа одетая только в свои длинные волосы? Отдаст мне себя и всю свою силу. И я успокоюсь, всё приму как есть, уже без вопросов, ведь Сила это и есть ответ на все наши вопросы.

Я поднимусь на самый высокий уровень энергии. Туда где уже нет совести, а только чистая радость бытия.

Я приведу её домой и мы будем жить, растить детей, рубить курам головы, готовить из их детей яичницу, топить в помойном ведре щенков каждую весну.

Почтальон Печкин почему такой вредный был? Это потому что у него не было велосипеда!