№70. Владимир Забалуев, Алексей Зензинов Случай на станции Кострома-Новая (Солженицын)
Действующие лица:
Полковник
Наталья Первая (Наталья Алексеевна)
Писатель
Наталья Вторая (Наталья Дмитриевна)
Шура-дура
ПОЛКОВНИК: Вспомнил полковник зыбкий предзоришный сон. Будто стоит он у белой церкви, исполинской - больше ростовского кафедрального храма, больше величавых московских соборов, больше питерского Исаакия-богатыря, у церкви, чья колокольня в небо упирается. И ползёт по колокольне жук - всё выше, выше, к самому куполу. Надкрылья металлическим блеском отливают. Медленно ползёт, медленно и слепо, оставляя за собой маслянистый след на белой штукатурке.
Присмотрелся полковник: не лапки у жука - руки. Крепкие, натруженные, умелые. Шесть рук, и каждая намертво в камень впивается. Не сорвётся вниз, можно не тревожиться, хоть беспокойно почему-то и хочется отвернуться, да и что, в самом-то деле, ему, полковнику до какого-то непоседы-насекомого.
Скверный сон.
Не заваривая кофе, не сочиняя бутербродов, вышел полковник из дома. А навстречу ему рыжеволосая девочка из сорок восьмой квартиры, с карамельным кокер спаниелем на поводке. «Здрастье, Лексан Саич!» - «Здравствуй, Ира!»
Июль мазнул лазурью поверх небосвода, двор уже прогрелся и день обещал знойную сонливую муть.
Направо повернуть - как раз к вокзалу, по Никитской. Мимо ракетной части, где в войну размещалось их училище, мимо дома с культуры с названием славным, только захватанным чужими жирными пальцами - «Патриот». И дальше - к привокзальной, открытой обзору со всех сторон площади. Полковник свернул налево, в сторону берёзовой рощи.
Когда он с женой только-только перебрался в этот город на постоянное жительство, в роще можно было найти следы старого Лазаревского кладбища. Гладкие, отшлифованные дождями да мокрым снегом могильные камни в ту пору ещё не все на свалку свезли, а кое-где даже гранитные памятники остались, поваленные, конечно. Полковник ходил списывать на память эпитафии, каждую на отдельную карточку, пригодились потом для краеведческой статьи. Упразднили кладбище - для пользы дела, перетряхнули кости дедовы, понастроили на месте упокоения бетонные коробки для внуков-несмыслёнышей.
Площадь Конституции. Советская улица - бывшая Русина. Чугунное идолище на постаменте - один из первущих злодеев, расстрельщик царской семьи. Улица Лагерная. Овражная. Нижняя Дебря. Церковь Воскресения - красный кирпич зелёные купола.
Купил полковник свечу, поставил Спасителю.
Из глубины храма - голоса хора. Полковник прислушался - поют слаженно, а слова какие-то несуразные. Пронеси-и-и… упаси-и-и… еса-ул… еса-ул… име-ни-и-и… про-го-ни-и-и…
Фрески на галерее - Апокалипсис. Страшный суд над миром. Вот уж восемь десятков лет длится. С августа четырнадцатого - как втянули царство в европейскую бойню, на истощение, на распыл. Всё мы видели: и красных всадников - дьяволят неутолимой мести, и белых всадников воздаяния, и жену-блудницу - Партию, верхом на звере рыкающем, и блудодейства её, и звезду Полынь. И сколько муки, ярости и горя впереди - один Ты, Господи, веси.
Перекрестил высокий лоб с давней, с детства ещё, отметиной.
Вышел - и теперь уж к вокзалу.
Возле универмага «Кострома» толкутся валютчики-менялы. А рядом баптисты брошюрки прохожим в руки суют: «Библия - дорога к вечной жизни! С кем идти в вечность? Это главный вопрос - не квартирный! Из квартиры-то вынесут…» Отмахнулся полковник от досадчивых сектантов: кто только не дурманит нынче русские головы!
Старые пророки вымерли, а новые правды не сказывают.
НАТАЛЬЯ ПЕРВАЯ: Саня сегодня плохо спал, много ворочался и даже постанывал под утро. Я не встала, чтобы проводить его - он не любит показушных знаков внимания, подремала ещё полчаса в тёплой кровати, потом поднялась, умылась, включила радио. Диктор заканчивал читать местные новости, говорил о том, что сегодня в город приезжает известный писатель, который во время войны учился здесь на офицера-артиллериста. Так и сказал: «учился на офицера». Хорошо, что Сани рядом не было, а то наслушалась бы я про безграмотность и тупоумие нынешних журналистов. Посмотрела на часы. Поезд приходит в девять утра - хороший знак, кратные девяти цифры Саня считает счастливыми, и расписывались мы с ним двадцать седьмого апреля, нарочно так подгадали. Ну, дай Бог, всё получится.
ПОЛКОВНИК: Издалека полковник приметил толпу у вокзала, на первый взгляд, вроде бы плотную, а присмотрись, рыхлую, творожистую, что ни человек - крошка, сам по себе. Хотя вроде бы чем-то общим сбиты, и флаги над людьми привычные, как и раньше, всё того же цвета, и разговор слитный, похожий на гудение майских хрущей. Подошёл полковник ближе: так и есть, коммунисты колобродят. Для Москвы народу кот наплакал, для нашего городка - уймища. Надо бы обогнуть, но сворачивать в сторону унизительно, всё равно как, не дожидаясь первого выстрела врага, свои орудия зачехлить. И прямо, прямо, сквозь толпу, не вслушиваясь ни в тревожно-усталое гудение, ни в то, как шипят вдогонку ему: «перевёртыш…» Помнят, помнят, партайгеноссе, как положил он на стол первому секретарю партийный билет, задолго ещё до августовских тараканьих разбежек по щелям, по углам, лишь бы подальше от побеждённых, от осмеянных, проигравших. Досталось тогда руководящей и направляющей, а побудьте-ка и в нашей шкуре, не всё вам гонять да бульдожить. И уже совсем запоздало догнал-таки спину полковника острый женский крик…
ШУРА-ДУРА: Товарищ полковник, куда маршируем? Господин хороший!
ПОЛКОВНИК: Огонь! Огневик стреляет, а звуковик засекает, откуда выстрел сделан, где может стоять батарея. Учили их краткосрочно, ускоренно, на стрельбы послали на родину Ивана Сусанина - подумалось, неспроста, в здешних местах затягивался тот узел, который большевики в Октябре разрубили, тут же завязавши новый, а он как раз примерялся к этой истории, всё прикидывал, откуда начать, с какой точки невозврата. Огонь! И слушать, и подправлять огневиков, и новые ориентиры давать. А ведь и Лев Толстой был артиллеристом! А ведь и он одним охватом постигал весь ход событий мировых! За ним вслед - и превзойти! Но прежде - на фронт! Нетерпеливый худой курсант артиллерийского училища рвался бить немцев. Воевать, не теряя времени, не мешкивать, а прямиком - в приволжские степи, под Сталинград, на погибель. И вдруг - совсем иной ход открылся. Боевым офицером - только в тылу. Наинужнейшее дело - выучившись самому, научать других. Начальство, заметив в нём способности незаурядные, поручило проводить занятия с курсантами. Преподаватель звукометрии или будущий командир батареи? Кто нужнее армии, родине, народу? Кто больше пользы принесёт: не нюхавший пороху, зато сохранивший себя писатель, открывший всю правду о Революции или иссечённый осколками героический лейтенант, ничего толком и не успевший?
ШУРА-ДУРА: Шура шура шура я не забыть бы шура а ещё матрёна что за матрёна ядрёна матрёна сеструха моя придурошная трамваем её зарезало не паровозом эх не зря а я-то кто шура шура паровоз али ждём кого пейсателя говорят какого-то на паровозе пишут и пишут шура шуршит шиш тебе шиш.
ПОЛКОВНИК: У вокзальных дверей - милицейский кордон. «Пускаем только по спискам. Как ваша фамилия? Нету такой… извините». Вот и всё, топай, полковник, до дому. На счастье подъехала черная ментовская машина, выглянул кругломордый майор. «Тощ плковник, вы?.. Помните, вы у нас в управлении с личным составом встречались, про войну рассказывали?.. А я вас помню. Тоже на встречу, да?.. В списках нет?.. Погодите…» Пошептался о чём-то с парадными белыми рубашками у стеклянных дверей. Проходите, тощ плковник… Под мою ответственность, да».
Вот что значит - погоны.
И когда он уже шагнул в вокзальную тишь, кругломордый деликатно придержал полковника за рукав и шепнул: «Вы уж спросите его о главном… когда этого алкоголика из Кремля турнут?»
В добрый час молвить, в худой промолчать.
На платформе топталось тут человек десять, чиновной наружности, там человек десять, вроде бы журналистов, три видеокамеры на треногах торчали, маленькие, местных телекомпаний, и одна большая, в руках немолодого уже, юркого, приятно-смуглявого оператора. Полковник ни к тем, ни к этим не примкнул, китель одёрнул и встал, точно вкопанный. А поезд всё не едет.
НАТАЛЬЯ ПЕРВАЯ: Когда стрелки часов сцепились, точно пара танцоров, на отметке «12», я пошла искать мужа. Привокзальная площадь пуста, на перроне стоял он один. Что случилось? Муж ответил почти беззвучно, одними губами: «Поезд прошёл мимо». Почему?
АЛЕКСАНДР ИСАЕВИЧ: Полковник выкрикнул резко, даже грубо, сам той грубости и резкости стыдясь: «Это я там должен ехать! Я! Понимаешь, Наташа? Я должен был уйти на фронт вместе с другими! Батарей командовать! На Лубянку загреметь! В лагере гнить, в ла-ге-ре! Это меня должны были рентгеном облучать, чтоб не загнулся в том самом раковом корпусе! Это меня должен был Трифоныч приветить, в журнале своём напечатать! Это я должен был с дубом бодаться, Нобелевку получить, изгнанником стать правды ради! Чтобы на Западе сначала вознесли, а потом облаяли! Чтобы моего совета просили, как Россию обустроить! Почему - ему? Всё - ему? Мы оба курсантами голодали, оба ногу тянули на плацу, оба походку офицерскую отбивали! Чем он лучше? Катит сейчас по железной дороге, губернаторы перед ним лебезят, архиереи кадят, репортёрская кодла каждое слово цепляет… А я? Я что, Отчизне не служил? Скольких офицеров выучил, сколько статей написал, три звезды на погонах, три! Чай, не ворона нахезала!»
НАТАЛЬЯ ПЕРВАЯ: Я обняла мужа. Саня, Саня, что ты? Ты же никогда не ругался так, по-чёрному…
ПОЛКОВНИК: Полковник разом как-то потух, пожелтел. И стало видно, что он - просто измотанный, не выспавший свою норму сухопарый старик, чем-то похожий на вырезанного из дубовой колоды Николая Угодника. На деревянного святого, которого изнутри проели жуки-древоточцы. Полковник прикрыл глаза.
ПИСАТЕЛЬ: Писатель вспомнил несуразный сон. Будто сначала приснился ему жук, с руками, точно у работяги, и церковь огромная, а потом другая церковь, и люди разные, и сам он, будто стоит на перроне и ждёт поезд, в котором сам же он едет. И возникло чувство стыда, и ненужности, пошлости жизни, и зависти, и раскаяния… И тут в купе заглянула жена.
НАТАЛЬЯ ВТОРАЯ: Саша, ты не спишь? А мы уже к Костроме подъезжаем.
ПИСАТЕЛЬ: Аля, скажи там… ты знаешь, кому… В Костроме остановки не будет.
ПРИЛОЖЕНИЕ.
Последнее письмо жене, написанное Солженицыным из Костромы:
"Родная Наташенька!
Пишу впопыхах, со станции Кострома. Только что зачли приказ о выпуске. Частично уже обмундировался, частично дообмундируюсь завтра. С Костромой все счёты покончены.
Твой лейтенант".
Москва, апрель-июнь 2012 г.