просто так
Ну, было нечего делать. Мир попахивал собаками. Мы вдвоём слонялись по городку, глазели на людей. Было заметно, что сегодня с большинством из них ничего не произошло и, скорее всего, за оставшиеся до заката несколько часов уже ничего не произойдёт.
Здание суда стояло на отшибе и смахивало на дом с привидениями. На крыльце толпился народ - наверное, дело было громкое. На входе всех пропускали через деревянную рамку с ярлычком «металлодетектор». По своему виду она была как гроб с вышибленным днищем, залежавшийся на складе бюро ритуальных услуг и проданный по дешевке бедному судебному приставу, приволокшему ее в здание для устрашения. Рамка попискивала. У всякого, кто проходил сквозь нее, душа уходила в пятки, как будто перед выходом из дому он сунул револьвер в штанину, а вынуть совсем забыл.
На самом деле это был блеф. Никаких металлодетекторов там не было и в помине, они были слишком дороги для этого городка. В рамке экс-гроба попискивал шашель. Он завелся там еще на складе бюро ритуальных услуг. Да и завелся-то не сам. Подмастерье, тосковавший в том бюро по живым, завел шашеля, чтобы было веселей. Но шашель приручить себя не дал, остался диким и первозданным: единственное, что его интересовало, была эта нехитрая деревянная конструкция, которую он твердо собирался изгрызть до основания, и, изгрызая, попискивал. Шашели счастливы, только когда изгрызают до основания - натура такая. Вообще-то они не пищат, но этот - судебный - сознавал свою значимость и пищал от гордости.
Мы - я и мой тонкочертый, черта с два любящий меня спутник со свежепробившимися усиками цвета тли - прошли мимо шашеля. Мне велели расстегнуть пальто. Девица со склизким хвостиком на макушке, похожая в своем громоздком двустворчатом пиджаке на сервант, заглянула мне в пальто, под пальто, за подкладку и в душу, просветила душные внутренности ручным фонариком, проткнула мизинцем в медицинской перчатке и отдернула руку - все в порядке, проходите, встаньте, повернитесь, ожидайте, сейчас спустится секретарь.
«Пролистайте блокнот», - сказал мне ее напарник, и долго смотрел, как я перелистываю страницы. Моего спутника обыскивали и ощупывали, вытряхнув на пол и напрочь из его барсетки все барахло, даже лягушку из тетрадного листа в линеечку и сухого таракана без головы. «Знаешь, если таракану оторвать голову, он еще долго ходит, - рассказывал мне этот спутник (а может, какой-то другой). - Он нормально функционирует вообще. Его смущает только, куда теперь есть. И он умирает». «От смущения? - гадала я. - От тоски?»
Спустилась секретарь с белесым зачесом, одетая в пенал. Все люди здесь были одеты в пеналы. У меня был такой в первом классе, темный, длинный, узкий и безо всяких опознавательных знаков, он глухо захлопывался за канадашом, засунутым в него. Мы шли за ней наверх, шли вверх, минуя пролеты и сворачивая в коридоры - коридоры-пеналы этого панельного, пенального здания. В дверь мы уперлись так внезапно и с размаху, будто кто-то ею в нас швырнул, пятясь и обороняясь. На ней висела табличка с надписью «ЗАЛ АСЕДАНИЙ». Мы сразу смекнули, что от таблички отвалилась какая-то буковка. Мы бы вычислили ее и приписали, если бы у нас было время, но планета беспокойно вертелась с боку на бок во сне, а на процесс было отведено всего пару часов.
Сразу за дверью стояла клетка. Тоже очень похожая на пенал, только зарешеченный. Сверху была накинула сетка - как обычно бывает в заборах, огораживающих стадионы во дворах, где мальчишки гоняют мяч. В клетке сидели люди. Мы опешили: люди в клетке. Не хватало только воткнутой в пол таблички «Подсудимых не кормить», чтобы машинально потянуться за воображаемым батоном, торчащим из-под мышки. Не хватало толстозадых крох на шеях у папаш с фотоаппаратами и лотка с морожеными шариками в вафельных конусах. Не хватало парочки зазывал и бассейна с морскими котиками напротив. Трое из людей в клетке забились в крайний правый угол и грызли прутья глазами, безо всякого толку, с отчаяньем 2-го сорта - плохо очищенным от примесей надежды и ненависти, от отрубей недоумения. Четвертый человек уселся подальше от них, в левый угол, и вовсе не грыз прутья. Он глядел куда-то влево и вверх, как глядят лгуны и фантазеры, как глядят мертвецы, застигнутые врасплох своими убийцами в кресле-качалке, где они любовались полной луной. И улыбался. «Он похож на дагестанца», - шепнул мне тонкочертый спутник, черта с два любящий меня.
По всему периметру зала стоял конвой - молодчики с дубинами, в синих искусственных шапках. Некогда такие шапки делались из синих гризли. Именно из синих. Когда человечество наткнулось на парочку этих синих выродков в лесах, оно опешило от испуга. Несмотря на мощь и бешенство, которыми славятся гризли, синие ублюдки выглядели неестественно и беззащитно - эти медведи цвета воспалённого воображения были такими неприкаянными в мире без синих животных, что ехидное человечество тут же нашло им унизительное применение. Все они пошли на шапки для силовых структур. Синие гризли быстро закончились - их и было-то штук пять. А вот шапки вошли в привычку - пришлось наладить серийное производство синего меха и клеить его на шапки жестоких молодчиков, в чьих головах не плескалось ни одного черпака фантазии. Так человек расквитался со зверем мечты, с медведем воображения, который посмел существовать и потому был поставлен на место.
Хотя в помещении было очень душно, они не снимали шапок - казалось, это шапки-видимки. Без них молодцы дематериализуются на глазах у обвиняемых, оставив их без присмотра. К залу были обращены твердые упрямые зады конвоя. В задах было столько самодовольства, что они казались лицами: в складках сукна по ним пробегали гримасы превосходства и легчайшие ухмылки, иногда зады перемигивались, иногда позёвывали. Раз в полчаса молодчики вскакивали, подчиняясь команде невидимого координатора, и менялись местами: те, у кого затек зад, занимали место «сидячих», а «сидячие» вставали. Они делали это так синхронно, будто под шапку из синего гризли была проведена беспроводная отеческая ладонь начальства, раз в полчаса шлепавшая молодчиков по темени.
Началось заседание. Человек, забившийся в угол клетки отдельно от остальных, признался, что остальные хотели убить губернатора. Дескать, в этой проклятой маленькой стране развелось слишком много бестолковых губернаторов. Вышло нелепо, как с кроликами в Австралии. За 5 тыс. он согласился убить лишнего губернатора. Для этого он купил игрушечную радиоуправляемую яхту и соорудил из нее бомбу. Но бомба вышла неуклюжая и инфантильная: колеся по улице, она то и дело цеплялась за кусты, падала в канализационные люки, путалась под ногами у прохожих, а потом ее и вовсе угнали два шалопая и спустили на воду в Цнянке, где она потерпела кораблекрушение и затонула. Ровно через минуту вся рыба Цнянки всплыла на поверхность водоема. Один из шалопаев даже заметил издалека всплывшее семейство пёстрых гуппи в полном составе, которых из жалости выпустил в водохранилище пять лет назад и за которых папаша драл его армейским ремнем с бляхой.
Бомба утонула. Тогда дагестанец купил гранатомет, закопал его рядом с детским садом и хотел было уже палить по губернатору, но дело знал так плохо, что случайно развернул гранатомет дулом в другую сторону, опалив в результате себе лицо и полностью уничтожив воспитательский барак за спиной - благо, все воспитатели в это время были в столовке, пропахшей яичной запеканкой.
Покушение не удалось.
Гранатометчик говорил тихо. Его показания записывала секретарша, семеня пальцами. Она была совершенно глуха и читала по губам. «Секретарша не слышит!» - иногда взвизгивал судья, и гранатометчик натужно повышал голос, закатывая глаза и быстро утомляясь, как будто это могло помочь глухой секретарше разобрать слова.
И вдруг произошло невообразимое. Острая люстра, покачивавшаяся под потолком, сорвалась и вонзилась в судью, проткнув его дюжиной плафонов-подсвечников. Судья никак не отреагировал и продолжил допрос гранатометчика: у него случился болевой шок. Судью унесли на носилках, тут же принеся на замену запасного судью из каморки за залом заседаний, гул в зале стих, заседание продолжилось.
Ничего не было ясно, ничего не было кончено.
Наши глаза - мои и моего тонкочертого спутника - не могли привыкнуть к людям в клетке. Наши глаза привыкали к людям в клетке, как привыкали бы к полной темноте, постепенно начиная различать детали: клетчатый лоб, щека в клетку, как школьная тетрадка, располосованное туловище. Человек в клетке. Человек в клетку. Наши глаза привыкли, зрачки расширились: мы больше не видели здесь несоответствия, нас больше ничего не пугало. Обвиняемый утерся грязноватым носовым платком.
Когда их уводили из зала, он обронил платок на пол. Молодчики в шапках из синих гризли прошлись по нему, втоптав в пол. Я незаметно наклонилась и подняла, затолкала в карман, стараясь не обратить на себя внимание молодчиков. Дома мы развернули платок. Нас ожидало разочарование: никакой записки, никаких инициалов, ни намёка на осмысленность. «Он и впрямь обронил платок случайно», - протянул мой спутник, сразу утративший интерес к платку.
Я же никак не могла избавиться от ощущения, что мы упускаем нечто из виду, что наш глаз замылен, что прямиком передом мной вальяжно разлеглось невидимое бревно. Мерзкое чувство: так бывает, когда хотел сказать, но из головы вылетело.
И вдруг я хлопнула себя по лбу. Он был однотонный, когда обвиняемый вытащил его из кармана, совершенно белый, только грязный. Потом на него упала тень клетки: подрагивая, она дрейфовала по платку, пока обвиняемый утирал вспотевшую физиономию в оспинах. Тень упала и осталась лежать: теперь платок был в клетку.
Это не давало покоя. Я носила платок в кармане. Только он и напоминал о тех людях в клетку. О подземных ходах, которые они пророют, об их тайных покровителях, которые их вытащат, о тюремщиках, которым они дадут на лапу. Правда, больше мы ничего не слышали о тех, на чей процесс случайно попали. Мы не пошли ни на прения, ни на вынесение приговора, мы просто исчезли, мы потеряли интерес к клетчатым людям и синим гризли. До нас доходили слухи, что их отпустили, расстреляли, вывезли ночью в Тобольск, что они сбежали в Камбоджу, что им отрубили левые руки. Им повезло, если они погибли - потому что если остались в живых, то сейчас наверняка остервенело соскребают эту тень пятновыводителями, скребками, травят ее и не могут вытравить.
Так и ходят с тенью, расползшейся по швам, протекшей за шиворот.
Эти слухи нас не трогали.
Никто не знал, убили ли те люди губернатора, убил ли его кто-нибудь другой, убил ли он сам себя и вообще, был ли он убит или продолжал править, гладить по темени детей и собак.
А мы были как все, кому всё равно и кому положено продолжать жить. Только платок был как кость в горле. Проклятый платок, какого черта я нагнулась тогда за ним? Комкала в кармане, отдирала о бабушкину стиральную доску. Тень расползалась и по ней. Она пустила корни в трюмо, на которое я однажды бросила платок. Тогда я отодрала её с корнями, скорёжив лак деревянной поверхности, и сунула платок в целлофановый пакет, чтобы изолировать тень. Но теням плевать на целлофан. Я очень боялась, что однажды его у меня найдут. Моя комнатёнка уже давно заплыла тенью. Еще немного - она просочилась бы под плинтуса, и пьяноватый сосед в трусах с черепашками пришел бы орать: «Ох, что деется, богородица - затапливаешь, блядина!»
Однажды на перекрестке ул. Брилевской и ул. Казинца, у длинной светлой стены аэропорта Минск-1 я заметила мужчину, шагавшего быстро и без оглядки, и готова была поклясться, что у него на щеке лежит плохо стёртая лосьоном тень в клетку. Я подумала, что это тень от колючей проволоки вдоль забора - ее натянули, чтобы никто не угнал самолёт и не полетел на нём в какой-нибудь край синих гризли.
«Вы уронили», - подала ему платок, он взял машинально, думая о своем, и пошел дальше, подпрыгивая, будто в подошве левого кроссовка у него была вмонтирована пружинка от шариковой ручки.
Тут я глянула на свою ладонь и обомлела: вся измазана в какую-то дрянь. Но дома сунула под кран - и вроде обошлось.