Вступительная статья Максима Викторова к сборнику «Конец января в Карфагене»
Максим Викторов
Магический кристалл Георгия Осипова
(сборник рассказов «Конец января в Карфагене»)
«…глянь-ка, шо «они» сделали с нашей песней, Папа!»
(А.)
Пускай вдумчивый читатель наберётся терпения и не почувствует себя обманутым, открыв сборник рассказов Георгия Осипова с этим, «до смеху», неожиданно пророческим названием. Здесь как раз и идёт речь о личной (а в то же время - и трансперсональной) мифологии автора, - с одной стороны; и об исчезновении целого пласта прошлого, породившего эту мифологию - с другой.
Мы не обнаружили среди массы неэмигрантской литературы художественно-мемуарного плана об эпохе 70-90-х годов ни одного мало-мальски внятного и столь же яркого текста, повествующего об «out of Moscow» андеграунде периферии, об «экологической нише» обособленных кругов молодёжи, находящихся под мощным влиянием западной рок-культуры с её музыкой, кинематографом и литературой outside’а, а также полулегальной культуры одиночек-певцов, таких, как А.Северный и многих других. Поэтому естественно было бы вообразить Георгия Осипова человеком, который, не утруждая себя пересечением пунктира госграницы, счёл нужным «выпасть из обращения», став внутренним эмигрантом…
Такое впечатление, что только он нашёл «время и место» и позаботился о том, чтобы адекватно описать причудливый мир, уникальную герметическую «twilight zone» погрузившегося в оцепенение упадка родного города, бывшего не так давно индустриальным центром Юга СССР. При этом Георгий сумел избежать избыточной драматизации, не усугубляя и без того угрюмый фон повествования модной кладбищенской тематикой, не впадая в нравоучительность и в метафизические построения «новой философской парадигмы» или «модели Вселенной».
В этой серии рассказов он продолжил некоторые из сюжетных линий, начатых в предыдущем сборнике «Товар для Ротшильда», однако, наряду с несколькими героями оттуда, появляются и новые персонажи, и непредвиденные коллизии… Особая пристальность внимания, блестящая память и отточенное мастерство стилиста позволили автору преодолеть некоторую сюжетную невнятицу и стремление к «всеохватности» в прежних своих публикациях. Взгляд, направленный на «нечто», оказавшееся в круге света, стал более локальным. Мы уверены, что читатель сам расставит необходимые акценты, ведь ему придётся стать интерактивным дирижёром музыкальной партии, каковой представляет себя практически каждая новелла сборника…
Здесь всё наполнено музыкой, она буквально «сочится» из пустынных дворов и проулков, где герои повествования осуществляют сложнейшие комбинации по обмениванию и перезаписи дефицитных альбомов любимых исполнителей. Прослушивание с превеликим трудом переписанных бобин на магнитофонах с роскошными названиями становится инициатическим ритуалом и ошеломляющим по своей яркости приобщением к идеальной звуковой гармонии, на дальних подступах к которой, собственно, и прекратило своё существование rock-movement. Певцы и участники музыкальных ансамблей на глазах превращаются в сакральные фигуры могущественных гигантов, подхватывающих внимательного наблюдателя и уносящих его прочь под звуки мелодий, которые стали единственной осязаемой реальностью в призрачном мире Совка…
Взгляните, какой магической силой прирастают такие имена, как T.Rex, Grand Funk Rail Road, Slade, Jimi Hendrix, Black Sabbath, а также многие, многие другие! Посмотрите только, сколь пронзительно яркой кометой проскальзывают эти невероятные демоны через серую сферу внутри «почти» герметично закупоренной реторты подцензурного «советского несбывшегося»! Этот поразительный эффект внезапной освещённости, с точечной меткостью снайпера применяемый автором, выхватывает из серого студня провинциальных буден скрупулёзно подобранный (подобно картине Айвэна Олбрайта «Старая комната») набор мельчайших деталей, вполне достаточных для любого человека с неискажённой памятью, чтобы мгновенно перенести его воображение в самую сердцевину исчезнувшего пласта советского прошлого.
Не нами сказано: «…возможно, удастся сохранить для потомков музыкальные шедевры, созданные… в былые времена и сегодня, но откуда они узнают, как звучали при их сочинении звуки города, доносившиеся из окна, как шелестела газета…, как звенели шаги соседа во дворе или на лестничной клетке…» (Hanns Eisler). Что ж, можно с уверенностью сказать: автор преуспел в предельно аутентичной передаче «аромата эпохи». В этом ему помогают блистательно выписанные персонажи, переходящие из рассказа в рассказ: Азизян, Сермяга, Самойлов, Масочник и многие другие. Нам посчастливилось лично знать Масочника, он же - «Импульс»… Будет справедливо сказать, что Г.Осипов сумел распознать в этом незаурядном человеке то, что годами проскальзывало мимо взгляда. А вот и Азизян, трикстер и jocker, с несмелой, но, в то же время, сардонически-глумливой улыбкой актёра Петера Лорре и мимикой «чёрта из коробочки», выскакивающий из пёстрой колоды действующих лиц как раз в тот момент, когда сюжетная коллизия окончательно запутывается. Его выверенные реплики словно катализируют замедлившиеся было процессы, и на стенках «террариума» расцветают неслыханные кристаллы...
Наконец, излюбленный герой автора - Сермяга, личность воистину демонического масштаба, одарённый всеми мыслимыми достоинствами самородок, self made man, возникший, впрочем, как неведомый гомункул, в התנור, алхимической реторте повседневного советского инобытия… Этот живейший эталон дендизма, свободного от любой географической или исторической обусловленности, на протяжении, как минимум, десятилетия, взирает ошарашенным взором на пошлейшую бездарность столицы Империи и на снобизм её «культуртрегеров», в ужасе выделяя из себя живительную испарину блестящих коннотаций, афоризмов и, понятное дело, многозначительных недомолвок, призванных окончательно и навсегда приклеить блуждающее внимание читателя к шероховатой фактуре повествования. Он, однако же, не опускается до осязаемого и, потому, сомнительного результата в виде создания «дискурсов» или «парадигм», его стихия - беспокойное присутствие собственной харизматичной фигуры в самой дальней точке повествования, там, где сходятся все мыслимые параллели, и где он, в конце концов, растворится, “in the thin air”…
В некоторых новеллах перед читателем предстаёт и сам автор, скрываясь под псевдонимами, как, к примеру, Спекулянт, или, отчасти, Самойлов. Порой он превращается в подростка, прячущего под одеялом постыдные, с точки зрения взрослых, тайны. «Нас вбросили в эту жизнь, не испросив на то нашего согласия»… Заместив своё истинное «Я» взятым «напрокат», можно позволить себе чуть подраспустить узлы не нами «сотканного» мира. На отталкивающую реальность, слепленную согласно конвенциям старшего поколения, можно взирать не только с томной меланхолией уайетовского мальчика с обложки перевода Сэлинджера, но и с трезвой проницательностью человека, сызмальства осознавшего «богооставленность» той жизни, что обретена в качестве драгоценного наследства.
Не зря искусствоведы и комментаторы разного толка одинаково сходятся в общем мнении: Георгию удалось создать магический мир, сродни мирам Гоголя, Лавкрафта, Фолкнера, Хоторна и Мелвилла, где поэтическая метафора, выраженная в блистательной прозе, служила путеводным маяком для внимательного читателя, обладающего необыденным сознанием, а заурядная интрига пышно расцветала нездешними побегами. Загадочный «Дом о семи фронтонах», сочащееся туманом русло Мискатоника, провонявшие рыбой таверны Нантакета, наполовину вросшая в землю плетёная мебель близ ветхого особняка в Йокнапатофе, знававшая лучшие времена; «почвенническая» фактура ушедшей навсегда вселенной Шервуда Андерсона, а главное, разумеется, живой для каждого грамотного человека, знающего русский язык, - «клубящийся фон» Сорочинцев и Миргорода, - этот список образов вполне можно продолжить зарисовками острова Хортицы и «гиблаёв» Запорожья, мгновенными «флэш-бэками» подмосковных Люберец и Выхино, выписанными изящно и лаконично.
Мы видим, что клуб поклонников прозы Георгия принимает всех, без различия на «эллина и иудея», и с удовольствием замечаем, как активно пополняются ряды неофитов из числа политически ангажированных адептов новейших течений в области метафизической политологии, декоративной геополитики, демаркации новых границ, масоноведения, пан-сионизма и крайне правого радикализма. В самом деле - прочтя лишь некоторые из рассказов, и даже закрыв книгу на половине, любой вынесет оттуда щедрые дары переживаний, способные удовлетворить самого взыскательного любителя словесности.
Здесь есть всё: атавистический страх перед призрачным, потаённым могуществом и сплочённостью одной из «нетитульных» наций и, одновременно, глубокое презрение к неспособности автохтонов адекватно проявить себя; глубочайший сарказм по отношению к тем, кто, покинув «черту оседлости», так и не смог преодолеть её границы внутри; не вызывающе афишируемое, но, тем не менее, явное, преклонение перед лучшими образцами западного мэйнстрима 40-60-х годов в любой точке соприкосновения, будь то музыка, литература или кинематограф; упоённое вникание в некоторые из особенных шедевров советской эпохи, абсолютно освобождённое от назойливых реминисценций ангажированных критиков, принадлежащих той или иной волне «оттепели» или «зажима»; пристальный взгляд натуралиста, прикованный к реалиям Восточной Европы, откуда он вытаскивает редчайшие экземпляры воплощённой гениальности…
Мы надеемся, что впечатлительную публику не испугают внезапные и всепоглощающие приступы авторской мизантропии и «человеконенавистничества», ведь подчас, втайне, автор испытывает глубочайший респект именно к тому, против чего направлены его гневные инвективы, поскольку трудно найти иной способ сокрыть свои преференции и отгородиться от толп идолопоклонников и ханжей. Разоблачительный пафос иных комментаторов, усматривающих в гневных дефинициях Осипова проявления расизма и острой зависти, в большинстве случаев неуместен: им не приходит в голову, что «шум и ярость» автора имеют общее происхождение с истоками одноимённого эпоса уже упомянутого выше классика заокеанской литературы…
С другой стороны, нелепы поползновения иных политических активистов превратить харизму совокупных воззрений Георгия в программные постулаты, как непосредственное руководство к действию, но этот анализ уже выходит за рамки настоящей статьи… Что же касается «сакральной» топографии Запорожья, то несколько упоминаний о знаменитом «балконе, с которого выступал сам Адольф…» не должны приводить в неистовый раж охранителей всякого толка - ведь детские игры «в фашистов» и партизан теперь кажутся лёгкой прогулкой по сравнению с беспределом жестоких компьютерных игрищ и битв, ныне заполонивших виртуальное пространство.
Впрочем, в тех рассказах, действие которых захватывает уже 90-е годы, автор, всё же, явно злоупотребляет позой «лишнего человека», отодвинутого на задний план человеческой пеной, фонтанирующей под «ветрами перемен»… Здесь можно во многом его упрекнуть, но мы не станем этого делать: ведь наша задача - не разрушающий сущность анализ и не сенсационное разоблачение… Нам интереснее целостное понимание личности, вброшенной в вихрь тектонических сдвигов истории. Тогда покажется более естественной «ретро-мания», пронизывающая эту прозу, как бы, внезапно, проснувшаяся ностальгия по затонувшему советскому «Титанику», когда всё становится вывернутым наизнанку: постылое и угрюмое прошлое превращается в навсегда утраченный paradise…
Как бы читатель ни сопереживал пассеистскому трансу автора и «изменённому» состоянию сознания, диктующему непередаваемый аромат этих текстов, каким бы самозабвенным, захлёбывающимся бормотанием ни казался ему порой нарратив действующих лиц, подслушанный через невесть какую машину времени, - от него не ускользнут краткие, мгновенные проблески освежающей и метафоричной самоиронии. В какой-то момент писатель уже готов подвергнуть сомнению аристократическую безапелляционность своих дефиниций и хозяйским окриком приструнить героев; он, словно, приглашает особо отчаянных переубедить его, сверкая в их сторону завлекающей ухмылкой, подобной оскалу Винсента Прайса. Так, в апогее погребального ритуала, профессиональный плакальщик, сотрясаясь от неудержимых, вполне искренних, рыданий, и заслонив лицо руками, внезапно бросает сквозь пальцы холодный, оценивающий взгляд, фиксируя важнейшие нюансы происходящего напротив, а главное, достаточно ли спиртного способно вместить поминальное застолье…
Мы высоко ценим подобную утончённость - она доказывает, что, казалось бы, произвольно притянутые определения «дендизм», «обособленность», - как нельзя лучше отражают суть авторского подхода к теме, а злопыхателям и лицемерам пожелаем и дальше копошиться с «провинциализмом» и «закомплексованностью».
Практически, во всех рассказах сборника слышны отголоски собственных конспирологических расследований Георгия, его попытки нащупать невидимый скелет реальности, силовые линии нитей, дёргающих персонажей, как марионеток, и центр, откуда они исходят. Его герои бестолково суетятся на внешней поверхности огромной сферы непознанного, но некоторые из них трезво сознают, что истоки истинного понимания сути вещей лежат вне пределов обыденного. Обострённое чутьё некоего измерения, назовём его «чреватостью», «асимметрией мира», становится главной мотивацией их поступков.
Те, кто внимательно следит за остальными публикациями автора, хорошо знакомы с одной из основных его идей, когда речь идёт, например, о генезисе течений в музыке и кино. Чересчур громкий успех того или иного артиста либо музыканта - становится подозрителен, здесь можно усмотреть глубоко запрятанную интригу: могущественные силы задвигают в непроницаемую тень безвестности подлинные таланты. Нам не придёт в голову анализировать здесь психологические корни такой тенденции восприятия, важно другое - и герои повествования, и читатель в равной степени становятся обогащены знанием о массе забытых, но, и в самом деле, гениальных имён актёров, режиссёров и музыкантов, в какой точке пространства или времени они бы ни находились…
Здесь, как ни странно, автор становится просветителем и, простите за банальность, миссионером. Из-под его пера мерно струится затейливая фактура прошлой жизни, от которой у нас защемит сердце, а на глаза - навернутся слёзы… Миссия заключается в специфической фокусировке взгляда: эта «просветлённая», промытая особой слезой, оптика соберёт из разрозненных осколков не столько vision, сколько sound, со страниц сборника польётся мерный басовый ритм, «улучшенная» народными умельцами акустика советских колонок вполне выдержит его без резонансных искажений; треск радио-глушилок смущённо стихнет точно перед исполнением песни «Soul of my suit» (а ведь надо успеть ещё позвонить другу и предупредить его!), дрожащие пальцы, всё ещё «пахнущие ладаном» ветреной подруги, попытаются заправить в пустую бобину шныряющий хвостик магнитофонной ленты…
Мы завидуем читателю, впервые открывающему этот сборник. Обнажая ланцетом интуиции суть иносказаний, недомолвок и завуалированных намёков, пробираясь без страховочного троса по сюжетным лабиринтам, угадывая под масками и личинами героев щемящую подлинность реальных персонажей и без смущения стряхивая жемчуг выступивших слёз, снимая оболочку за оболочкой поверхностные слои множества смыслов вплоть до их самых сокровенных покровов, он наверняка сумеет обнаружить в сердцевине отнюдь не скелет, кишащий скорпионами и сколопендрами, не колодец, не маятник, а трепещущий, хрупкий организм, имя которому уже дано, и это - «бабочка поэтиного сердца» (с), а то, что на её пушистом загривке порой мы видим мёртвую голову, - что же, разве кто-то обещал, что может быть иначе?
2011 год, Внутренняя Хортица, полночь.
Магический кристалл Георгия Осипова
(сборник рассказов «Конец января в Карфагене»)
«…глянь-ка, шо «они» сделали с нашей песней, Папа!»
(А.)
Пускай вдумчивый читатель наберётся терпения и не почувствует себя обманутым, открыв сборник рассказов Георгия Осипова с этим, «до смеху», неожиданно пророческим названием. Здесь как раз и идёт речь о личной (а в то же время - и трансперсональной) мифологии автора, - с одной стороны; и об исчезновении целого пласта прошлого, породившего эту мифологию - с другой.
Мы не обнаружили среди массы неэмигрантской литературы художественно-мемуарного плана об эпохе 70-90-х годов ни одного мало-мальски внятного и столь же яркого текста, повествующего об «out of Moscow» андеграунде периферии, об «экологической нише» обособленных кругов молодёжи, находящихся под мощным влиянием западной рок-культуры с её музыкой, кинематографом и литературой outside’а, а также полулегальной культуры одиночек-певцов, таких, как А.Северный и многих других. Поэтому естественно было бы вообразить Георгия Осипова человеком, который, не утруждая себя пересечением пунктира госграницы, счёл нужным «выпасть из обращения», став внутренним эмигрантом…
Такое впечатление, что только он нашёл «время и место» и позаботился о том, чтобы адекватно описать причудливый мир, уникальную герметическую «twilight zone» погрузившегося в оцепенение упадка родного города, бывшего не так давно индустриальным центром Юга СССР. При этом Георгий сумел избежать избыточной драматизации, не усугубляя и без того угрюмый фон повествования модной кладбищенской тематикой, не впадая в нравоучительность и в метафизические построения «новой философской парадигмы» или «модели Вселенной».
В этой серии рассказов он продолжил некоторые из сюжетных линий, начатых в предыдущем сборнике «Товар для Ротшильда», однако, наряду с несколькими героями оттуда, появляются и новые персонажи, и непредвиденные коллизии… Особая пристальность внимания, блестящая память и отточенное мастерство стилиста позволили автору преодолеть некоторую сюжетную невнятицу и стремление к «всеохватности» в прежних своих публикациях. Взгляд, направленный на «нечто», оказавшееся в круге света, стал более локальным. Мы уверены, что читатель сам расставит необходимые акценты, ведь ему придётся стать интерактивным дирижёром музыкальной партии, каковой представляет себя практически каждая новелла сборника…
Здесь всё наполнено музыкой, она буквально «сочится» из пустынных дворов и проулков, где герои повествования осуществляют сложнейшие комбинации по обмениванию и перезаписи дефицитных альбомов любимых исполнителей. Прослушивание с превеликим трудом переписанных бобин на магнитофонах с роскошными названиями становится инициатическим ритуалом и ошеломляющим по своей яркости приобщением к идеальной звуковой гармонии, на дальних подступах к которой, собственно, и прекратило своё существование rock-movement. Певцы и участники музыкальных ансамблей на глазах превращаются в сакральные фигуры могущественных гигантов, подхватывающих внимательного наблюдателя и уносящих его прочь под звуки мелодий, которые стали единственной осязаемой реальностью в призрачном мире Совка…
Взгляните, какой магической силой прирастают такие имена, как T.Rex, Grand Funk Rail Road, Slade, Jimi Hendrix, Black Sabbath, а также многие, многие другие! Посмотрите только, сколь пронзительно яркой кометой проскальзывают эти невероятные демоны через серую сферу внутри «почти» герметично закупоренной реторты подцензурного «советского несбывшегося»! Этот поразительный эффект внезапной освещённости, с точечной меткостью снайпера применяемый автором, выхватывает из серого студня провинциальных буден скрупулёзно подобранный (подобно картине Айвэна Олбрайта «Старая комната») набор мельчайших деталей, вполне достаточных для любого человека с неискажённой памятью, чтобы мгновенно перенести его воображение в самую сердцевину исчезнувшего пласта советского прошлого.
Не нами сказано: «…возможно, удастся сохранить для потомков музыкальные шедевры, созданные… в былые времена и сегодня, но откуда они узнают, как звучали при их сочинении звуки города, доносившиеся из окна, как шелестела газета…, как звенели шаги соседа во дворе или на лестничной клетке…» (Hanns Eisler). Что ж, можно с уверенностью сказать: автор преуспел в предельно аутентичной передаче «аромата эпохи». В этом ему помогают блистательно выписанные персонажи, переходящие из рассказа в рассказ: Азизян, Сермяга, Самойлов, Масочник и многие другие. Нам посчастливилось лично знать Масочника, он же - «Импульс»… Будет справедливо сказать, что Г.Осипов сумел распознать в этом незаурядном человеке то, что годами проскальзывало мимо взгляда. А вот и Азизян, трикстер и jocker, с несмелой, но, в то же время, сардонически-глумливой улыбкой актёра Петера Лорре и мимикой «чёрта из коробочки», выскакивающий из пёстрой колоды действующих лиц как раз в тот момент, когда сюжетная коллизия окончательно запутывается. Его выверенные реплики словно катализируют замедлившиеся было процессы, и на стенках «террариума» расцветают неслыханные кристаллы...
Наконец, излюбленный герой автора - Сермяга, личность воистину демонического масштаба, одарённый всеми мыслимыми достоинствами самородок, self made man, возникший, впрочем, как неведомый гомункул, в התנור, алхимической реторте повседневного советского инобытия… Этот живейший эталон дендизма, свободного от любой географической или исторической обусловленности, на протяжении, как минимум, десятилетия, взирает ошарашенным взором на пошлейшую бездарность столицы Империи и на снобизм её «культуртрегеров», в ужасе выделяя из себя живительную испарину блестящих коннотаций, афоризмов и, понятное дело, многозначительных недомолвок, призванных окончательно и навсегда приклеить блуждающее внимание читателя к шероховатой фактуре повествования. Он, однако же, не опускается до осязаемого и, потому, сомнительного результата в виде создания «дискурсов» или «парадигм», его стихия - беспокойное присутствие собственной харизматичной фигуры в самой дальней точке повествования, там, где сходятся все мыслимые параллели, и где он, в конце концов, растворится, “in the thin air”…
В некоторых новеллах перед читателем предстаёт и сам автор, скрываясь под псевдонимами, как, к примеру, Спекулянт, или, отчасти, Самойлов. Порой он превращается в подростка, прячущего под одеялом постыдные, с точки зрения взрослых, тайны. «Нас вбросили в эту жизнь, не испросив на то нашего согласия»… Заместив своё истинное «Я» взятым «напрокат», можно позволить себе чуть подраспустить узлы не нами «сотканного» мира. На отталкивающую реальность, слепленную согласно конвенциям старшего поколения, можно взирать не только с томной меланхолией уайетовского мальчика с обложки перевода Сэлинджера, но и с трезвой проницательностью человека, сызмальства осознавшего «богооставленность» той жизни, что обретена в качестве драгоценного наследства.
Не зря искусствоведы и комментаторы разного толка одинаково сходятся в общем мнении: Георгию удалось создать магический мир, сродни мирам Гоголя, Лавкрафта, Фолкнера, Хоторна и Мелвилла, где поэтическая метафора, выраженная в блистательной прозе, служила путеводным маяком для внимательного читателя, обладающего необыденным сознанием, а заурядная интрига пышно расцветала нездешними побегами. Загадочный «Дом о семи фронтонах», сочащееся туманом русло Мискатоника, провонявшие рыбой таверны Нантакета, наполовину вросшая в землю плетёная мебель близ ветхого особняка в Йокнапатофе, знававшая лучшие времена; «почвенническая» фактура ушедшей навсегда вселенной Шервуда Андерсона, а главное, разумеется, живой для каждого грамотного человека, знающего русский язык, - «клубящийся фон» Сорочинцев и Миргорода, - этот список образов вполне можно продолжить зарисовками острова Хортицы и «гиблаёв» Запорожья, мгновенными «флэш-бэками» подмосковных Люберец и Выхино, выписанными изящно и лаконично.
Мы видим, что клуб поклонников прозы Георгия принимает всех, без различия на «эллина и иудея», и с удовольствием замечаем, как активно пополняются ряды неофитов из числа политически ангажированных адептов новейших течений в области метафизической политологии, декоративной геополитики, демаркации новых границ, масоноведения, пан-сионизма и крайне правого радикализма. В самом деле - прочтя лишь некоторые из рассказов, и даже закрыв книгу на половине, любой вынесет оттуда щедрые дары переживаний, способные удовлетворить самого взыскательного любителя словесности.
Здесь есть всё: атавистический страх перед призрачным, потаённым могуществом и сплочённостью одной из «нетитульных» наций и, одновременно, глубокое презрение к неспособности автохтонов адекватно проявить себя; глубочайший сарказм по отношению к тем, кто, покинув «черту оседлости», так и не смог преодолеть её границы внутри; не вызывающе афишируемое, но, тем не менее, явное, преклонение перед лучшими образцами западного мэйнстрима 40-60-х годов в любой точке соприкосновения, будь то музыка, литература или кинематограф; упоённое вникание в некоторые из особенных шедевров советской эпохи, абсолютно освобождённое от назойливых реминисценций ангажированных критиков, принадлежащих той или иной волне «оттепели» или «зажима»; пристальный взгляд натуралиста, прикованный к реалиям Восточной Европы, откуда он вытаскивает редчайшие экземпляры воплощённой гениальности…
Мы надеемся, что впечатлительную публику не испугают внезапные и всепоглощающие приступы авторской мизантропии и «человеконенавистничества», ведь подчас, втайне, автор испытывает глубочайший респект именно к тому, против чего направлены его гневные инвективы, поскольку трудно найти иной способ сокрыть свои преференции и отгородиться от толп идолопоклонников и ханжей. Разоблачительный пафос иных комментаторов, усматривающих в гневных дефинициях Осипова проявления расизма и острой зависти, в большинстве случаев неуместен: им не приходит в голову, что «шум и ярость» автора имеют общее происхождение с истоками одноимённого эпоса уже упомянутого выше классика заокеанской литературы…
С другой стороны, нелепы поползновения иных политических активистов превратить харизму совокупных воззрений Георгия в программные постулаты, как непосредственное руководство к действию, но этот анализ уже выходит за рамки настоящей статьи… Что же касается «сакральной» топографии Запорожья, то несколько упоминаний о знаменитом «балконе, с которого выступал сам Адольф…» не должны приводить в неистовый раж охранителей всякого толка - ведь детские игры «в фашистов» и партизан теперь кажутся лёгкой прогулкой по сравнению с беспределом жестоких компьютерных игрищ и битв, ныне заполонивших виртуальное пространство.
Впрочем, в тех рассказах, действие которых захватывает уже 90-е годы, автор, всё же, явно злоупотребляет позой «лишнего человека», отодвинутого на задний план человеческой пеной, фонтанирующей под «ветрами перемен»… Здесь можно во многом его упрекнуть, но мы не станем этого делать: ведь наша задача - не разрушающий сущность анализ и не сенсационное разоблачение… Нам интереснее целостное понимание личности, вброшенной в вихрь тектонических сдвигов истории. Тогда покажется более естественной «ретро-мания», пронизывающая эту прозу, как бы, внезапно, проснувшаяся ностальгия по затонувшему советскому «Титанику», когда всё становится вывернутым наизнанку: постылое и угрюмое прошлое превращается в навсегда утраченный paradise…
Как бы читатель ни сопереживал пассеистскому трансу автора и «изменённому» состоянию сознания, диктующему непередаваемый аромат этих текстов, каким бы самозабвенным, захлёбывающимся бормотанием ни казался ему порой нарратив действующих лиц, подслушанный через невесть какую машину времени, - от него не ускользнут краткие, мгновенные проблески освежающей и метафоричной самоиронии. В какой-то момент писатель уже готов подвергнуть сомнению аристократическую безапелляционность своих дефиниций и хозяйским окриком приструнить героев; он, словно, приглашает особо отчаянных переубедить его, сверкая в их сторону завлекающей ухмылкой, подобной оскалу Винсента Прайса. Так, в апогее погребального ритуала, профессиональный плакальщик, сотрясаясь от неудержимых, вполне искренних, рыданий, и заслонив лицо руками, внезапно бросает сквозь пальцы холодный, оценивающий взгляд, фиксируя важнейшие нюансы происходящего напротив, а главное, достаточно ли спиртного способно вместить поминальное застолье…
Мы высоко ценим подобную утончённость - она доказывает, что, казалось бы, произвольно притянутые определения «дендизм», «обособленность», - как нельзя лучше отражают суть авторского подхода к теме, а злопыхателям и лицемерам пожелаем и дальше копошиться с «провинциализмом» и «закомплексованностью».
Практически, во всех рассказах сборника слышны отголоски собственных конспирологических расследований Георгия, его попытки нащупать невидимый скелет реальности, силовые линии нитей, дёргающих персонажей, как марионеток, и центр, откуда они исходят. Его герои бестолково суетятся на внешней поверхности огромной сферы непознанного, но некоторые из них трезво сознают, что истоки истинного понимания сути вещей лежат вне пределов обыденного. Обострённое чутьё некоего измерения, назовём его «чреватостью», «асимметрией мира», становится главной мотивацией их поступков.
Те, кто внимательно следит за остальными публикациями автора, хорошо знакомы с одной из основных его идей, когда речь идёт, например, о генезисе течений в музыке и кино. Чересчур громкий успех того или иного артиста либо музыканта - становится подозрителен, здесь можно усмотреть глубоко запрятанную интригу: могущественные силы задвигают в непроницаемую тень безвестности подлинные таланты. Нам не придёт в голову анализировать здесь психологические корни такой тенденции восприятия, важно другое - и герои повествования, и читатель в равной степени становятся обогащены знанием о массе забытых, но, и в самом деле, гениальных имён актёров, режиссёров и музыкантов, в какой точке пространства или времени они бы ни находились…
Здесь, как ни странно, автор становится просветителем и, простите за банальность, миссионером. Из-под его пера мерно струится затейливая фактура прошлой жизни, от которой у нас защемит сердце, а на глаза - навернутся слёзы… Миссия заключается в специфической фокусировке взгляда: эта «просветлённая», промытая особой слезой, оптика соберёт из разрозненных осколков не столько vision, сколько sound, со страниц сборника польётся мерный басовый ритм, «улучшенная» народными умельцами акустика советских колонок вполне выдержит его без резонансных искажений; треск радио-глушилок смущённо стихнет точно перед исполнением песни «Soul of my suit» (а ведь надо успеть ещё позвонить другу и предупредить его!), дрожащие пальцы, всё ещё «пахнущие ладаном» ветреной подруги, попытаются заправить в пустую бобину шныряющий хвостик магнитофонной ленты…
Мы завидуем читателю, впервые открывающему этот сборник. Обнажая ланцетом интуиции суть иносказаний, недомолвок и завуалированных намёков, пробираясь без страховочного троса по сюжетным лабиринтам, угадывая под масками и личинами героев щемящую подлинность реальных персонажей и без смущения стряхивая жемчуг выступивших слёз, снимая оболочку за оболочкой поверхностные слои множества смыслов вплоть до их самых сокровенных покровов, он наверняка сумеет обнаружить в сердцевине отнюдь не скелет, кишащий скорпионами и сколопендрами, не колодец, не маятник, а трепещущий, хрупкий организм, имя которому уже дано, и это - «бабочка поэтиного сердца» (с), а то, что на её пушистом загривке порой мы видим мёртвую голову, - что же, разве кто-то обещал, что может быть иначе?
2011 год, Внутренняя Хортица, полночь.