Терситея - 12
V. Дорога к Трое
Царь Микен Агамемнон был человеком громогласным, властным и в большом теле, но почти никогда на моей памяти не мог сдерживать порывы своего гнева - по крайней мере, первые. Брат его, царь Спарты Менелай (единственный после смерти Диоскуров), как уже было сказано, в принципе не отличался твердым характером и постоянно нуждался в чьем-то руководстве. Так что они, получив на Крите весть о похищении Елены и казны, долго бы бились в бесполезной истерике, как киты на берегу, когда б не их кузен Паламед, сын царя Эвбеи Навплия и дочери Катрея Климены, который тоже участвовал в дележе наследства деда.
Я видел многих людей своего поколения, считавшихся большими мудрецами - Одиссея, Нестора, Калханта, Антенора, Идоменея, Махаона и его брата Подарилия. Все они были искусны в чем-то одном - плутнях, воспоминаниях о былом, прорицании, красноречии, хладнокровной рассудительности в бою и совете, врачевании. Но Паламед один мог заменить их всех. Он постоянно что-то придумывал, изобретал, сочинял и переделывал: игру в шашки, алфавит, числа и счет времени, меры веса и длины, цифры и монеты, деление войска в бою на три части и разделение пищи на завтрак, ужин и обед - да легче сказать, что из того, что греки зовут «культурой», придумал не сын царя Эвбеи.
Так что именно он, пока цари Микен и Спарты кричали и хлопали себя по ляжкам, быстро собрал корабли и всё необходимое, чтобы они добрались до Спарты в кратчайший срок. А там было решено, что Паламед, Одиссей и Менелай поплывут в Трою как послы, а Агамемнон начнет собирать всех бывших женихов Елены, побуждая исполнить клятву - чтобы, если посольство потерпит неудачу, иметь под рукой войско для похода в Дарданию.
Послы достигли Трои так быстро, что опередили Александра, которого ветер отнес к Кипру. Паламед тут же принялся беседовать со старцами совета, энергично бряцая немалой мошной, не без труда отнятой у Агамемнона именно для этих целей. Так что когда Приам собрал своих приближенных, чтобы они выслушали речи послов, доводы эвбейца встретила такую поддержку, что царь Трои прервал его на полуслове, отложив совет на следующий день, ибо опасался, что его и Александра планы большой войны могут пойти прахом.
А на следующий день прибыл сын Приама, с похищенными царицей и казной. И сплетенная Паламедом хитрая паутина порвалась (что с ним случалось довольно редко, но даже боги иногда обманываются в своих ожиданиях). Приам и Гекаба были очарованы Еленой, а жена Приама еще и нашла с ней какое-то дальнее родство, и с тех пор стала ярой противницей возвращения спартанки. Гектору невестка тоже понравилась, он увидел в ней скрытую, пассивную стойкость, способную кротко переносить несчастья, и считал, что именно это и нужно ветренному Александру. Деифоб же влюбился в Елену страстью темной, тайной и поглощающей чувства и разум. Прочие же знатные троянцы, и прежде всего Антенор и Анхиз с сыновьями, прельстились сокровищами Менелая, отгоняя от себя мысль о том, чтобы, отдав Елену, распрощаться и с ними.
Так что Паламед отошел в тень, предоставив Менелаю произнести гневную речь обиженного мужа, которая не прибавила симпатий троянцев к нему (с тех пор вообще к нему, как к «первому рогоносцу Греции», мало кто питал симпатии, сколько бы он не пытался выказать себя отважным воином и умелым бойцом). Завершил посольство Одиссей, сухо перечислив все претензии и обиды греков (которые дарданцы легко парировали указаниями на убийство Лаомедонта и похищение Гесионы) и официально объявив войну.
А в Греции, тем временем, дела шли тоже неважно. Бывшие женихи Елены в основном уже обзавелись женами и детьми и не очень-то горели желанием разбираться с семейными проблемами Менелая. Священную клятву, конечно, мало кто рисковал нарушать, но, как, например, по моему совету поступил Фоант, начали отвечать в том духе, что для кораблей нужно валить лес, сушить его, потом строить флот, для чего надобны лесорубы, плотники и геометры, да еще потребно собрать казну и припасы хотя бы на первое время, и не меньшее количество оставить дома, а также набрать и обучить такое войско, чтобы можно было его разделить - часть поплывет под Трою, а другая останется защищать отчий край... В общем, забот и хлопот на несколько лет.
И Паламед снова начал плести нить, как терпеливый ткач, связывающий порвавшиеся концы. Для начала он сговорился с Нестором, покинувшим Пилос и присоединившимся к кавалькаде, которая принялась терпеливо объезжать двор каждого бывшего жениха Елены. Нестор, как старые люди вообще, и как самый занудный человек Греции в частности, любил рассказывать истории о былых временах - битве за Пилос, Геракле, Калидонском Вепре (и врал так, что спасибо, что не приписывал себе его убиение), первом разрушении Трои - причем так долго и обстоятельно, что мог кого угодно в итоге заставить согласиться на что угодно, лишь бы больше не слушать его дребезжащий голос.
Колесить по Греции им всем пришлось долго, и почти везде на их пути встречались трудности. На Итаке, например, Одиссей твердо решил, что никуда за чужие выгоды не поплывет, а чтобы избавиться от клятвы, притворился безумным - запряг в плуг осла и принялся пахать целину, засевая ее солью. Пенелопа, потупясь, выражала всем своим видом безграничную скорбь (эти двое стоили друг друга, честное слово), итакийские старцы хлопали себя по ляжкам и трясли бородами, Агамемнон и Менелай стояли, как истуканы, разинув рты, и даже Нестор замолчал. Но Паламед не растерялся, выхватил у Пенелопы с рук годовалого младенца Телемаха и положил его прямо на пути Одиссея. Тот никак не смог позволить себе распахать собственного сына, остановился, был уличен, пристыжен и обязан собраться на войну. Чтобы хоть как-то оправдаться, царь Итаки придумал историю про оракул, будто если он присоединится к походу под Трою, то вернется лишь через двадцать лет в одиночестве и нищим. С тех пор между ним и Паламедом вспыхнула ненависть, принесшая потом такие кровавые плоды.
Фетида тоже не горела желанием отпускать своего сына Ахиллеса на войну - оракул предсказал, что либо он умрет молодым героем, превзойдя всех современников доблестью, либо проживет тихую и долгую жизнь. Она, согласная на второй вариант, спрятала своего и Пелея сына на острове Скирос, у царя Ликомеда, того самого, кто убил Тесея, столкнув его с обрыва и прекратив наконец эту буйную и беспокойную жизнь. Там Ахиллес прятался в женском платье, изображая одну из царских дочерей. Паламед, братья Атриды, Нестор и присоединившийся к ним Одиссей смогли-таки разузнать об этом; да и, честно говоря, кто бы во всей Греции не узнал Ахиллеса? Его имя, «Безгубый», было дано от того, что губы, от природы тонкие, он в гневе (а это случалось с ним часто) поджимал так, что их совсем не было видно; рассказывали, будто в детстве его мать, желая сделать тело сына неуязвимым, сунула того в печь Гефеста, где он и обжег губы. Зато тело его на самом деле стало неуязвимым для любого оружия - всё, кроме пяты, за которую младенца держала Фетида. Впрочем, такую же историю рассказывали о купании маленького Ахиллеса в водах Стикса.
То есть, опознать сына Пелея не было проблемой. Но его надо было уличить, заставить раскрыться, чтобы все увидели обман. И тут Одиссей решил, что он тоже должен показать себя, и составил хитроумный план. Прикинувшись торговцем, он прошел в дом Ликомеда и разложил перед его дочерьми товары. Пока девочки перебирали украшения, переодетый Ахилл прилип к стойке с оружием. Тут по заранее совершенному сговору спутники Одиссей запалили неподалеку стог соломы, и с криками «Спасайтесь! Разбойники!» вбежали во двор. Женщины с воплями убежали во дворец, а юноша, схватив меч, бросился навстречу воображаемым бандитам. И столкнулся нос к носу с Агамемноном, Менелаем, Паламедом и Нестором, после чего принужден был (хотя, честно говоря, именно он-то и хотел более всего попасть на войну и стать великим героем - эх, молодость...) дать клятву присоединиться к походу на Трою.
Обмануть всех удалось царю Кипра Киниру. Он встретил посольство радушно, подарил Агамемнону свой парадный доспех и торжественно обещал прислать пятьдесят полностью снаряженных командами кораблей. Каково же было всеобщее изумление, когда спустя время в гавань, где собирался флот, с Кипра пришел всего один корабль. Его кормчий спустил на воду сорок девять глиняных корабликов с фигурками людей внутри. Громовой хохот стоял полдня, а Агамемнон ревел в своем шатре, как раненый бык. Говорят, что Аполлон потом отомстил Киниру, превратив его дочерей в птиц, а самого доведя до самоубийства. Но поскольку этот бог помогал троянцам, а не грекам, то и Кинира он наказал не за это, а за связь с собственной дочерью, от которой родился Адонис, еще один смертный возлюбленный Афродиты.
Прочие бывшие женихи Елены не доставили собиравшим всегреческое войско таких хлопот. В основном они отпирались тем, что нужно сделать слишком многое, но Паламед очень быстро распутывал мнимые или настоящие трудности в хозяйствах царей, давал дельные советы и ускорял события, так что хотя и через несколько лет, но ополчение со всей Греции собралось-таки в Авлиде.
Были там и мы с Фоантом. Двоюродный племянник честно исполнял свою жениховскую клятву (он вообще был честным малым, недалеким, но добродушным, за что его очень любили этолийцы), да Паламед во время визита «сборщиков» сильно помог ему распутать и упорядочить кое-что по хозяйству, и Фоант был ему благодарен.
Меня же убедила примкнуть к походу отнюдь не глупая клятва - в конце концов, и Артемида, и Зевс знали, что война эта возникла не из-за великого преступления Александра, или Теламона, или Лаомедонта, а из-за того, что я пожалел хандрящую Артемиду и придумал шутку, которая ее развлечет. Я даже попытался, робко и заикаясь, обратиться к Зевсу с просьбой наказать меня за это, но не устраивать всеобщую бойню, в которую без сомнения выльется война с Троей. На что царь Олимпа не удостоил меня явлением, прислав Ириду, вестницу богов, которая монотонно пробубнила вложенное в нее послание: я, видимо, возомнил себя невесть кем, если считаю, что сын Крона подчиняется моим придумкам. Всё свершается по воле богов, и мне надобно тащить свои мощи вместе со всеми, ибо Артемида ждет от меня героических подвигов, а сидя на жопе (эта крылатая шустрила даже не покраснела!) особо великим героем не станешь.
Второй причиной, побудившей меня покинуть родной Калидон в третий раз в поисках приключений на то место, сидя на котором героем не сделаться, стал Паламед. В жизни я еще не встречал человека, который вызывал бы такое уважение без примесей страха или снисходительного превосходства. Я любил и уважал своего отца и, особенно, Ликопея, но они всё же были обычными людьми, со своими недостатками. А Паламед постепенно стал для меня тем, что я не имел до того, не имел и после - настоящим другом. В общем, я к нему потянулся.
Царь Микен Агамемнон был человеком громогласным, властным и в большом теле, но почти никогда на моей памяти не мог сдерживать порывы своего гнева - по крайней мере, первые. Брат его, царь Спарты Менелай (единственный после смерти Диоскуров), как уже было сказано, в принципе не отличался твердым характером и постоянно нуждался в чьем-то руководстве. Так что они, получив на Крите весть о похищении Елены и казны, долго бы бились в бесполезной истерике, как киты на берегу, когда б не их кузен Паламед, сын царя Эвбеи Навплия и дочери Катрея Климены, который тоже участвовал в дележе наследства деда.
Я видел многих людей своего поколения, считавшихся большими мудрецами - Одиссея, Нестора, Калханта, Антенора, Идоменея, Махаона и его брата Подарилия. Все они были искусны в чем-то одном - плутнях, воспоминаниях о былом, прорицании, красноречии, хладнокровной рассудительности в бою и совете, врачевании. Но Паламед один мог заменить их всех. Он постоянно что-то придумывал, изобретал, сочинял и переделывал: игру в шашки, алфавит, числа и счет времени, меры веса и длины, цифры и монеты, деление войска в бою на три части и разделение пищи на завтрак, ужин и обед - да легче сказать, что из того, что греки зовут «культурой», придумал не сын царя Эвбеи.
Так что именно он, пока цари Микен и Спарты кричали и хлопали себя по ляжкам, быстро собрал корабли и всё необходимое, чтобы они добрались до Спарты в кратчайший срок. А там было решено, что Паламед, Одиссей и Менелай поплывут в Трою как послы, а Агамемнон начнет собирать всех бывших женихов Елены, побуждая исполнить клятву - чтобы, если посольство потерпит неудачу, иметь под рукой войско для похода в Дарданию.
Послы достигли Трои так быстро, что опередили Александра, которого ветер отнес к Кипру. Паламед тут же принялся беседовать со старцами совета, энергично бряцая немалой мошной, не без труда отнятой у Агамемнона именно для этих целей. Так что когда Приам собрал своих приближенных, чтобы они выслушали речи послов, доводы эвбейца встретила такую поддержку, что царь Трои прервал его на полуслове, отложив совет на следующий день, ибо опасался, что его и Александра планы большой войны могут пойти прахом.
А на следующий день прибыл сын Приама, с похищенными царицей и казной. И сплетенная Паламедом хитрая паутина порвалась (что с ним случалось довольно редко, но даже боги иногда обманываются в своих ожиданиях). Приам и Гекаба были очарованы Еленой, а жена Приама еще и нашла с ней какое-то дальнее родство, и с тех пор стала ярой противницей возвращения спартанки. Гектору невестка тоже понравилась, он увидел в ней скрытую, пассивную стойкость, способную кротко переносить несчастья, и считал, что именно это и нужно ветренному Александру. Деифоб же влюбился в Елену страстью темной, тайной и поглощающей чувства и разум. Прочие же знатные троянцы, и прежде всего Антенор и Анхиз с сыновьями, прельстились сокровищами Менелая, отгоняя от себя мысль о том, чтобы, отдав Елену, распрощаться и с ними.
Так что Паламед отошел в тень, предоставив Менелаю произнести гневную речь обиженного мужа, которая не прибавила симпатий троянцев к нему (с тех пор вообще к нему, как к «первому рогоносцу Греции», мало кто питал симпатии, сколько бы он не пытался выказать себя отважным воином и умелым бойцом). Завершил посольство Одиссей, сухо перечислив все претензии и обиды греков (которые дарданцы легко парировали указаниями на убийство Лаомедонта и похищение Гесионы) и официально объявив войну.
А в Греции, тем временем, дела шли тоже неважно. Бывшие женихи Елены в основном уже обзавелись женами и детьми и не очень-то горели желанием разбираться с семейными проблемами Менелая. Священную клятву, конечно, мало кто рисковал нарушать, но, как, например, по моему совету поступил Фоант, начали отвечать в том духе, что для кораблей нужно валить лес, сушить его, потом строить флот, для чего надобны лесорубы, плотники и геометры, да еще потребно собрать казну и припасы хотя бы на первое время, и не меньшее количество оставить дома, а также набрать и обучить такое войско, чтобы можно было его разделить - часть поплывет под Трою, а другая останется защищать отчий край... В общем, забот и хлопот на несколько лет.
И Паламед снова начал плести нить, как терпеливый ткач, связывающий порвавшиеся концы. Для начала он сговорился с Нестором, покинувшим Пилос и присоединившимся к кавалькаде, которая принялась терпеливо объезжать двор каждого бывшего жениха Елены. Нестор, как старые люди вообще, и как самый занудный человек Греции в частности, любил рассказывать истории о былых временах - битве за Пилос, Геракле, Калидонском Вепре (и врал так, что спасибо, что не приписывал себе его убиение), первом разрушении Трои - причем так долго и обстоятельно, что мог кого угодно в итоге заставить согласиться на что угодно, лишь бы больше не слушать его дребезжащий голос.
Колесить по Греции им всем пришлось долго, и почти везде на их пути встречались трудности. На Итаке, например, Одиссей твердо решил, что никуда за чужие выгоды не поплывет, а чтобы избавиться от клятвы, притворился безумным - запряг в плуг осла и принялся пахать целину, засевая ее солью. Пенелопа, потупясь, выражала всем своим видом безграничную скорбь (эти двое стоили друг друга, честное слово), итакийские старцы хлопали себя по ляжкам и трясли бородами, Агамемнон и Менелай стояли, как истуканы, разинув рты, и даже Нестор замолчал. Но Паламед не растерялся, выхватил у Пенелопы с рук годовалого младенца Телемаха и положил его прямо на пути Одиссея. Тот никак не смог позволить себе распахать собственного сына, остановился, был уличен, пристыжен и обязан собраться на войну. Чтобы хоть как-то оправдаться, царь Итаки придумал историю про оракул, будто если он присоединится к походу под Трою, то вернется лишь через двадцать лет в одиночестве и нищим. С тех пор между ним и Паламедом вспыхнула ненависть, принесшая потом такие кровавые плоды.
Фетида тоже не горела желанием отпускать своего сына Ахиллеса на войну - оракул предсказал, что либо он умрет молодым героем, превзойдя всех современников доблестью, либо проживет тихую и долгую жизнь. Она, согласная на второй вариант, спрятала своего и Пелея сына на острове Скирос, у царя Ликомеда, того самого, кто убил Тесея, столкнув его с обрыва и прекратив наконец эту буйную и беспокойную жизнь. Там Ахиллес прятался в женском платье, изображая одну из царских дочерей. Паламед, братья Атриды, Нестор и присоединившийся к ним Одиссей смогли-таки разузнать об этом; да и, честно говоря, кто бы во всей Греции не узнал Ахиллеса? Его имя, «Безгубый», было дано от того, что губы, от природы тонкие, он в гневе (а это случалось с ним часто) поджимал так, что их совсем не было видно; рассказывали, будто в детстве его мать, желая сделать тело сына неуязвимым, сунула того в печь Гефеста, где он и обжег губы. Зато тело его на самом деле стало неуязвимым для любого оружия - всё, кроме пяты, за которую младенца держала Фетида. Впрочем, такую же историю рассказывали о купании маленького Ахиллеса в водах Стикса.
То есть, опознать сына Пелея не было проблемой. Но его надо было уличить, заставить раскрыться, чтобы все увидели обман. И тут Одиссей решил, что он тоже должен показать себя, и составил хитроумный план. Прикинувшись торговцем, он прошел в дом Ликомеда и разложил перед его дочерьми товары. Пока девочки перебирали украшения, переодетый Ахилл прилип к стойке с оружием. Тут по заранее совершенному сговору спутники Одиссей запалили неподалеку стог соломы, и с криками «Спасайтесь! Разбойники!» вбежали во двор. Женщины с воплями убежали во дворец, а юноша, схватив меч, бросился навстречу воображаемым бандитам. И столкнулся нос к носу с Агамемноном, Менелаем, Паламедом и Нестором, после чего принужден был (хотя, честно говоря, именно он-то и хотел более всего попасть на войну и стать великим героем - эх, молодость...) дать клятву присоединиться к походу на Трою.
Обмануть всех удалось царю Кипра Киниру. Он встретил посольство радушно, подарил Агамемнону свой парадный доспех и торжественно обещал прислать пятьдесят полностью снаряженных командами кораблей. Каково же было всеобщее изумление, когда спустя время в гавань, где собирался флот, с Кипра пришел всего один корабль. Его кормчий спустил на воду сорок девять глиняных корабликов с фигурками людей внутри. Громовой хохот стоял полдня, а Агамемнон ревел в своем шатре, как раненый бык. Говорят, что Аполлон потом отомстил Киниру, превратив его дочерей в птиц, а самого доведя до самоубийства. Но поскольку этот бог помогал троянцам, а не грекам, то и Кинира он наказал не за это, а за связь с собственной дочерью, от которой родился Адонис, еще один смертный возлюбленный Афродиты.
Прочие бывшие женихи Елены не доставили собиравшим всегреческое войско таких хлопот. В основном они отпирались тем, что нужно сделать слишком многое, но Паламед очень быстро распутывал мнимые или настоящие трудности в хозяйствах царей, давал дельные советы и ускорял события, так что хотя и через несколько лет, но ополчение со всей Греции собралось-таки в Авлиде.
Были там и мы с Фоантом. Двоюродный племянник честно исполнял свою жениховскую клятву (он вообще был честным малым, недалеким, но добродушным, за что его очень любили этолийцы), да Паламед во время визита «сборщиков» сильно помог ему распутать и упорядочить кое-что по хозяйству, и Фоант был ему благодарен.
Меня же убедила примкнуть к походу отнюдь не глупая клятва - в конце концов, и Артемида, и Зевс знали, что война эта возникла не из-за великого преступления Александра, или Теламона, или Лаомедонта, а из-за того, что я пожалел хандрящую Артемиду и придумал шутку, которая ее развлечет. Я даже попытался, робко и заикаясь, обратиться к Зевсу с просьбой наказать меня за это, но не устраивать всеобщую бойню, в которую без сомнения выльется война с Троей. На что царь Олимпа не удостоил меня явлением, прислав Ириду, вестницу богов, которая монотонно пробубнила вложенное в нее послание: я, видимо, возомнил себя невесть кем, если считаю, что сын Крона подчиняется моим придумкам. Всё свершается по воле богов, и мне надобно тащить свои мощи вместе со всеми, ибо Артемида ждет от меня героических подвигов, а сидя на жопе (эта крылатая шустрила даже не покраснела!) особо великим героем не станешь.
Второй причиной, побудившей меня покинуть родной Калидон в третий раз в поисках приключений на то место, сидя на котором героем не сделаться, стал Паламед. В жизни я еще не встречал человека, который вызывал бы такое уважение без примесей страха или снисходительного превосходства. Я любил и уважал своего отца и, особенно, Ликопея, но они всё же были обычными людьми, со своими недостатками. А Паламед постепенно стал для меня тем, что я не имел до того, не имел и после - настоящим другом. В общем, я к нему потянулся.