А. Серафимович "Железный поток".
Грузинский офицер с молодыми усами, в тонко перетянутой красной
черкеске, в золотых погонах, с черными миндалевидными глазами, от которых
(он это знал) захлебывались женщины, похаживал по площадке массива,
изредка взглядывал. Окопы, брустверы, пулеметные гнезда.
В двадцати саженях недоступно отвесный обрыв, под ним крутой каменистый
спуск, а там непролазная темень лесов, а за лесами - скалистое ущелье, из
которого выбегает белая пустынная полоска шоссе. Туда скрыто глядят
орудия, там - враг.
Около пулеметов мерно ходят часовые - молодцеватые, с иголочки.
Этим рваным свиньям дали сегодня утром жару, когда они попробовали было
высунуться по шоссе из-за скал, - попомнят.
Это он, полковник Михеладзе (такой молодой и уже полковник!), выбрал
позицию на этом перевале, настоял на ней в штабе. Ключ, которым заперто
побережье.
Он опять глянул на площадку массива, на отвесный обрыв, на береговые
скалы, отвесно срывавшиеся в море, - да, все, как по заказу, сгрудилось,
чтобы остановить любую армию.
Но этого мало, мало их не пустить - их надо истребить. И у него уже
составлен план: отправить пароходы им в тыл, где шоссе спускается к морю,
обстрелять с моря, высадить десант, запереть эту вонючую рвань с обоих
концов, и они подохнут, как крысы в мышеловке.
Это он, князь Михеладзе, владелец небольшого, но прелестного имения под
Кутаисом, он отсечет одним ударом голову ядовитой гадине, которая ползет
по побережью.
Русские - враги Грузии, прекрасной, культурной, великой Грузии, такие
же враги, как армяне, турки, азербайджане, татары, абхазцы. Большевики -
враги человечества, враги мировой культуры. Он, Михеладзе, сам социалист,
но он... ("Послать, что ли, за этой, за девчонкой, за гречанкой?.. Нет, не
стоит... не стоит на позиции, ради солдат...") ...но он истинный
социалист, с глубоким пониманием исторического механизма событий, и
кровный враг всех авантюристов, под маской социализма разнуздывающих в
массах самые низменные инстинкты.
Он не кровожаден, ему претит пролитая кровь, но когда вопрос касается
мировой культуры, касается величия и блага родного народа, - он
беспощаден, и _эти_ поголовно все будут истреблены...
...Полковник вырвался из палатки и бросился вниз, туда, к порту. Кругом,
прыгая через камни, через упавших, летели в яснеющем рассвете солдаты.
Сзади, наседая, катился нечеловеческий, никогда не слышанный рев. Лошади
рвались с коновязи и в ужасе мчались, болтая обрывками...
Полковник, как резвый мальчишка, прыгая через камни, через кусты, несся
с такой быстротой, что сердце не поспевало отбивать удары. Перед глазами
стояло одно: бухта... пароходы... спасенье...
И с какой быстротой он несся ногами, с такой же быстротой - нет, не
через мозг, а через все тело - неслось:
"...Только б... только б... только б... не убили... только б пощадили.
Все готов делать для них... Буду пасти скотину, индюшек... мыть горшки...
копать землю... убирать навоз... только б жить... только б не убили...
Господи!.. жизнь-то - жизнь..."
Но этот сплошной, потрясающий землю топот несется страшно близко сзади,
с боков. Еще страшнее, наполняя умирающую ночь, безумно накатывается
сзади, охватывая, дикий, нечеловеческий рев: а-а-а!.. и отборные, хриплые,
задыхающиеся ругательства.
И в подтверждение ужаса этого рева то там, то там слышится: кррак!..
кррак!.. Он понимает: это прикладом, как скорлупу, разбивают череп.
Взметываются заячьи вскрики, мгновенно смолкая, и он понимает: это -
штыком.
Он несется, каменно стиснув зубы, и жгучее дыхание, как пар, вырывается
из ноздрей.
"...Только б жить... только б пощадили... Нет у меня ни родины, ни
матери... ни чести, ни любви... только уйти... а потом все это опять
будет... А теперь - жить, жить, жить..."
Казалось, израсходованы все силы, но он напружил шею, втянул голову,
сжал кулаки в мотающихся руках и понесся с такой силой, что навстречу
побежал ветер, а безумно бегущие солдаты стали отставать, и их смертные
вскрики несли на крыльях бежавшего полковника.
- Кррак!.. кррак!..
Заголубела бухта... Пароходы... О, спасение!..
Когда подбежал к сходням, на секунду остановился: на пароходах, на
сходнях, на набережной, на молу что-то делалось и отовсюду: крррак!..
крррак!..
Его поразило: и тут стоял неукротимый, потрясающий рев, и неслось:
кррак!.. кррак!.. и вспыхивали и гасли смертные вскрики.
Он мгновенно повернул и с еще большей легкостью и быстротой понесся
прочь от бухты, и в глаза на мгновение блеснула последний раз за молом
бесконечная синева...
"...Жить... жить... жить!.."
Он летел мимо белых домиков, бездушно глядевших черными немыми окнами,
летел на край города, туда, где потянулось шоссе, такое белое, такое
спокойное, потянулось в Грузию. Не в великодержавную Грузию, не в Грузию,
рассадницу мировой культуры, не в Грузию, где он произведен в полковники,
а в милую, единственную, родную, где так чудесно пахнет весною цветущими
деревьями, где за зелеными лесными горами белеют снега, где звенящий зной,
где Тифлис, Воронцовская, пенная Кура и где он бегал мальчишкой...
"...Жить... жить... жить!.."
черкеске, в золотых погонах, с черными миндалевидными глазами, от которых
(он это знал) захлебывались женщины, похаживал по площадке массива,
изредка взглядывал. Окопы, брустверы, пулеметные гнезда.
В двадцати саженях недоступно отвесный обрыв, под ним крутой каменистый
спуск, а там непролазная темень лесов, а за лесами - скалистое ущелье, из
которого выбегает белая пустынная полоска шоссе. Туда скрыто глядят
орудия, там - враг.
Около пулеметов мерно ходят часовые - молодцеватые, с иголочки.
Этим рваным свиньям дали сегодня утром жару, когда они попробовали было
высунуться по шоссе из-за скал, - попомнят.
Это он, полковник Михеладзе (такой молодой и уже полковник!), выбрал
позицию на этом перевале, настоял на ней в штабе. Ключ, которым заперто
побережье.
Он опять глянул на площадку массива, на отвесный обрыв, на береговые
скалы, отвесно срывавшиеся в море, - да, все, как по заказу, сгрудилось,
чтобы остановить любую армию.
Но этого мало, мало их не пустить - их надо истребить. И у него уже
составлен план: отправить пароходы им в тыл, где шоссе спускается к морю,
обстрелять с моря, высадить десант, запереть эту вонючую рвань с обоих
концов, и они подохнут, как крысы в мышеловке.
Это он, князь Михеладзе, владелец небольшого, но прелестного имения под
Кутаисом, он отсечет одним ударом голову ядовитой гадине, которая ползет
по побережью.
Русские - враги Грузии, прекрасной, культурной, великой Грузии, такие
же враги, как армяне, турки, азербайджане, татары, абхазцы. Большевики -
враги человечества, враги мировой культуры. Он, Михеладзе, сам социалист,
но он... ("Послать, что ли, за этой, за девчонкой, за гречанкой?.. Нет, не
стоит... не стоит на позиции, ради солдат...") ...но он истинный
социалист, с глубоким пониманием исторического механизма событий, и
кровный враг всех авантюристов, под маской социализма разнуздывающих в
массах самые низменные инстинкты.
Он не кровожаден, ему претит пролитая кровь, но когда вопрос касается
мировой культуры, касается величия и блага родного народа, - он
беспощаден, и _эти_ поголовно все будут истреблены...
...Полковник вырвался из палатки и бросился вниз, туда, к порту. Кругом,
прыгая через камни, через упавших, летели в яснеющем рассвете солдаты.
Сзади, наседая, катился нечеловеческий, никогда не слышанный рев. Лошади
рвались с коновязи и в ужасе мчались, болтая обрывками...
Полковник, как резвый мальчишка, прыгая через камни, через кусты, несся
с такой быстротой, что сердце не поспевало отбивать удары. Перед глазами
стояло одно: бухта... пароходы... спасенье...
И с какой быстротой он несся ногами, с такой же быстротой - нет, не
через мозг, а через все тело - неслось:
"...Только б... только б... только б... не убили... только б пощадили.
Все готов делать для них... Буду пасти скотину, индюшек... мыть горшки...
копать землю... убирать навоз... только б жить... только б не убили...
Господи!.. жизнь-то - жизнь..."
Но этот сплошной, потрясающий землю топот несется страшно близко сзади,
с боков. Еще страшнее, наполняя умирающую ночь, безумно накатывается
сзади, охватывая, дикий, нечеловеческий рев: а-а-а!.. и отборные, хриплые,
задыхающиеся ругательства.
И в подтверждение ужаса этого рева то там, то там слышится: кррак!..
кррак!.. Он понимает: это прикладом, как скорлупу, разбивают череп.
Взметываются заячьи вскрики, мгновенно смолкая, и он понимает: это -
штыком.
Он несется, каменно стиснув зубы, и жгучее дыхание, как пар, вырывается
из ноздрей.
"...Только б жить... только б пощадили... Нет у меня ни родины, ни
матери... ни чести, ни любви... только уйти... а потом все это опять
будет... А теперь - жить, жить, жить..."
Казалось, израсходованы все силы, но он напружил шею, втянул голову,
сжал кулаки в мотающихся руках и понесся с такой силой, что навстречу
побежал ветер, а безумно бегущие солдаты стали отставать, и их смертные
вскрики несли на крыльях бежавшего полковника.
- Кррак!.. кррак!..
Заголубела бухта... Пароходы... О, спасение!..
Когда подбежал к сходням, на секунду остановился: на пароходах, на
сходнях, на набережной, на молу что-то делалось и отовсюду: крррак!..
крррак!..
Его поразило: и тут стоял неукротимый, потрясающий рев, и неслось:
кррак!.. кррак!.. и вспыхивали и гасли смертные вскрики.
Он мгновенно повернул и с еще большей легкостью и быстротой понесся
прочь от бухты, и в глаза на мгновение блеснула последний раз за молом
бесконечная синева...
"...Жить... жить... жить!.."
Он летел мимо белых домиков, бездушно глядевших черными немыми окнами,
летел на край города, туда, где потянулось шоссе, такое белое, такое
спокойное, потянулось в Грузию. Не в великодержавную Грузию, не в Грузию,
рассадницу мировой культуры, не в Грузию, где он произведен в полковники,
а в милую, единственную, родную, где так чудесно пахнет весною цветущими
деревьями, где за зелеными лесными горами белеют снега, где звенящий зной,
где Тифлис, Воронцовская, пенная Кура и где он бегал мальчишкой...
"...Жить... жить... жить!.."