Эти глаза напротив. Часть третья
Продолжаю своё повествование об Онегине Гаджикасимове (иеросхимонахе Симоне). Вторая часть - здесь:
http://regenta.livejournal.com/107922.html
Итак, глава первая. Так сказать, «О генеалогии».
Фамилия «Хаджи-Гасымов» в русской версии звучит как «Гаджи-Касимов» (и пишется с большой буквы через тире). И, честно говоря, русская версия мне нравится больше. Так вот, фамилия «Гаджи-Касимов» берёт начало от нашего предка Касима (по-азербайджански - Гасыма), совершившего паломничество в Мекку, которое должен совершить каждый правоверный мусульманин. После паломничества, официально называемого «хадж», перед именем ставится «хаджи». Вот так и произошла наша фамилия - Хаджи-Гасымов (или Гаджи-Касимов). Семья наша по праву считается носительницей дворянской фамилии (отчёт идёт от XVI века: дядя Гена (Онегин) даже пытался воссоздать генеалогическое древо), а также известна своими сыновьями, вложившими немало в историю т культуру Азербайджана (до и после революции - тут и врачи, и поэты, и политики).
Ну а далее, почти в стиле сказа, глава вторая - «О родителях».
Итак, жила-была в Газахском уезде Елизаветпольской (Гянжинской) губернии семья Гаджи-Касимовых в конце 19/начале 20века, и было у них два сына: Юсиф-бей (отец Онегина), Мустафа-бей и дочка Мугаданиса-ханум. Юсиф-бей (наш дедушка) родился в 1892 году, окончил Московский юридический университет,
(или, я думаю, юридический факультет Московского университета)
подавал большие надежды, но вихрь социал-демократических веяний сподвигл его на крайности, и он вначале раздал свои имения и угодья малоимущим у себя в уезде,
(ну… Онегин Юсиф-оглы в данном случае, как и во многих других пунктах, оказался верным сыном своего отца: как я ещё расскажу впоследствии, наш герой, едва крестившись, тоже, на свой манер, «раздал свои имения и угодья» - и не просто отдал (или оставил) всё до копейки (а его доходы были, по советским временам, колоссальными настолько, что одни только его ежемесячные партийные взносы равнялись нескольким инженерским зарплатам), но и (в уверенности, что начал абсолютно новую жизнь) оставил даже и свою квартиру незнакомым людям, отчего на старости лет (хотя для такого человека старости лет не могло быть по определению) скитался по чужим углам и в буквальном смысле иногда и не имел где главу преклонить.)
а потом начал бороться и экспроприировать от имени советской власти имения дворян в Газахе, а потом в Баку. Вот такая грустная история.
(Ну, а по-моему, не столько грустная, сколько возвышенно-романтическая, хотя и трагическая, конечно, потому что одно дело, когда имения дворян экспроприируют завистливые мещане-разночинцы и ищущие своей выгоды жидки, и совсем другое дело, когда восстановлением социальной справедливости занимается тот, кто сам прежде был справедлив и даже, так сказать, безоглядно и безрассудно справедлив. Так что и в этом смысле Онегин (Олег-Афанасий-Силуан-Симон), сын Юсифа, поступал в духе своего отца: он мог обличать, и обличать жестоко - но возразить ему было невозможно, потому что он обличал как «власть имеющий». В отличие от. В отличие, например, от иереев и архиереев, которые умели читать только две книжки - сберегательную и требник.)
Работал в НКВД начальником отдела материально-технического снабжения, боролся с экономическими преступлениями, и т.д., и т.п. До сорока лет не женился, был большой гуляка и красавец-мужчина.
(Ну и здесь, собственно, сын вполне унаследовал генотип отца. Говорить, в отношении Онегина, о «большом гуляке» я, разумеется, воздержусь, потому что о его жизни «до того», естественно, не знала, хотя, например, о четырёх его браках известно достоверно, о не-браках история умалчивает. А вот что «красавец-мужчина»… о да! Уж насколько я, казалось бы, подслеповата и нечувствительна к внешним красотам, но вот тогда, при нашей первой встрече с Онегиным (или, вернее, уже с Олегом), я, прямо скажем, онемела, открыла рот и несколько секунд пребывала в ступоре. Хотя речь шла о мужчине уже на шестом десятке. Впрочем мне, опять же по причине подслеповатости, довольно долго казалось, что ему нет и сорока. Впрочем, вернёмся к рассказу о Юсифе Гаджи-Касимове.)
Да, из последующих, устных, рассказов Ники могу добавить ещё такой факт из жизни отца нашего героя: в 1905 году Юсиф Гаджи-Касимов вступил в социал-демократическую партию, а 1937 году был заключён на две недели в тюрьму. Кажется, ему грозил расстрел, но на свободу он вышел исключительно заступничеством Наримана Нариманова, который сразу после революции вручил ему именной пистолет и "документ" с правом расстреливать на месте за экономические преступления. Говорят, что в послереволюционной его жизни было немало эпизодов, подобных тем, которыми изобилуют советские боевики с их перестрелками в поездах, бегу по крышам едущих вагонов. Вот такое вот "Белое солнце пустыни"... в сочетании со своего рода трагической сагой всего семейства. И по этому поводу вспоминается ещё один эпизод из рассказов Ники. Когда её будущий отец, Низами, женился на её будущей матери, урождённой Гаджи-Меликовой, особе не менее аристократического рода, она его в шутку попрекала: "Пусть твой отец вернёт нам мельницы, которые он в своё время экспроприировал у моего отца". Вот именно: в шутку - потому что в глубоко послевоенные годы не было уж ни тех аристократов, ни тех мельниц. Оставались только фвмилии. И традиции. Итак, продолжаю рассказ про Юсифа Гаджи-Касимова.
По-моему, он был мимолётно женат на польке в молодости. В 30-x годах познакомился в Баку с моей бабушкой, Махтабан-ханум Мустафаевой (по первому мужу), которая ко времени знакомства с нашим дедушкой в 26 лет осталась вдовой с тремя детьми.
Махтабан-ханум тоже происходила из дворянского рода, родилась в 1905-м году, вышла (или, вернее, её выдали) замуж за её первого мужа Мустафаева, когда ей было 12 лет. Бабушка безумно любила русский язык и прививала эту любовь своим детям и внукам. Так что мы все практически говорили и говорим без акцента.
(Да, и это верно. Гаджикасимов говорил не только без акцента (что, с другой стороны можно было бы объяснить тем, что он несколько десятилетий кряду прожил в Москве, в России). По-русски он говорил, так сказать, шикарно - изысканно, метафорично, сочно - так, как у нас уже давно не говорят. Более того: обладая - а качестве музыковеда и композитора - безупречным музыкальным слухом - он говорил ещё и с таким богатством интонаций и модуляций, что иногда, безотносительно к содержанию его речей, хотелось слушать саму по себе их мелодику с её, я бы сказала, симфоническими перепадами от журчания ручейка до грома водопада. Можно сказать, его восточная, артистическая натура возвратила русской речи ту мягкость, образность, ту поэтичность и то богатство, которые нами, в нашем убогом повседневном общении, были уже давно утрачены. Так что и в этом смысле чистокровный потомок азербайджанских аристократов был русским par excellence - русским в такой концентрации, что окружающие этого не выносили по самому, так сказать, факту, благоприобретённой русскости. И тут мне почему-то вспоминаются обращённые к сыну слова Марины Цветаевой: «…и я в тебя всю Русь вкачала, как насосом». Вот именно: при такой любви матери к русской культуре, которая была в него вкачана, «как насосом», и более того, с таким экзотическим и знаковым именем, которое дала ему мать в знак собственной «безумной» любви ко всему русскому, он просто не мог здесь не оказаться и… здесь, именно здесь пострадать и, после всех страданий, именно здесь упокоиться. Впрочем, продолжим цитировать.)
Один из детей впоследствии умер, и бабушка (тогда, наверное, далеко не бабушка) вышла замуж за нашего дедушку, имея двоих детей от первого брака. В 30-e годы она поступила в университет, окончила его, защитилась и стала первой в истории Азербайджана женщиной, защитившей кандидатскую по детской психологии. Преподавала в Азербайджанском педагогическом университете, в 50-х годах была приглашена в США для чтения докладов, но, понятное дело, никуда не поехала. Дедушка в 40-х годах уже полностью разочаровался в новой власти, ушёл из НКВД (по счастливой случайности не был расстрелян в 1937 году) и устроился педагогом латинского языка в Азербайджанский университет.
(Да, тут я приведу и свои замечания. Во-первых, эволюция взглядов Юсифа Гаджикасимова (более чем понятная, надо сказать, эволюция) имела и здесь явные параллели в судьбе его сына, который, как мне уже доводилось упоминать, в своё время тоже был членом партии - уже, разумеется, без всяких «идейных» соображений, но, с другой стороны, и без тени лицемерия, потому что и своё положение в обществе, и своё материальное благополучие Онегин, в отличие от многих карьеристов, завоевал исключительно благодаря своим трудам, своей работоспособности. Сам факт его партийности ничему не мешал, но и ничему не способствовал. Просто, наверное, члену трёх творческих союзов (Союза писателей, Союза композиторов и Союза кинематографистов) рл неписаному правилу полагалось состоять в КПСС. Вот Онегин в ней и состоял. Хотя, наверное, не только потому, что «полагалось». Дело в том, что Гаджикасимов-сын (равно как и, наверное, судя по его биографии, Гаджикасимов-отец) был, я бы сказала, фантастически справедлив. То есть, понимаете ли, не просто честен, порядочен и пр., а, так сказать, религиозно-справедлив - и помимо христианства, и до него - так сказать, по натуре, что скорее всего, тоже было в значительной степени наследием предков - не только со стороны отца, но и со стороны матери, потому что, как сообщает Ника,
Махтабан-ханум была родом из города Шамахи (помните, у Пушкина в «Золотом петушке» шамаханскую царицу?), и отец её был «кази», то есть судьёй.
Так вот: Гаджикасимов (и как Онегин, и как Олег, и как Афанасий, и как Силуан, и как Симеон) по сути дела всегда был именно «кази», равно как и его дед по матери. Социальная Справедливость и, самое главное, Справедливость вообще, была для него тем Законом, который в этом смысле неотличим от Благодати. Забегая несколько вперёд, скажу, что, когда Олег собрался идти в монастырь, я, хорошо знавшая нравы русско-советского духовенства, отнеслась к этому довольно кисло и пыталась как можно деликатнее отговорить его от этого шага, который интуитивно казался мне опрометчивым, а в перспективе, возможно, и трагическим (да так оно, по сути, и произошло). Ну и, естественно, он меня не послушал, поскольку, скорее всего, считал, что мои советы продиктованы моей к нему привязанностью и даже пристрастием, боязнью остаться без его общества и его покровительства (отчасти, хотя только лишь отчасти, именно так оно и было). И это понятно: принимая решения, он принимал их, как я уже говорила, с железной решимостью и абсолютной бесповоротностью, так что спорить с ним, убеждать его было совершенно бесполезно и, более того, совершенно неприлично, чего окружавшие его русские и еврейские женщины катастрофически не понимали, пытаясь его поучать, диктуя ему свои представления. Ну уж нет: такого я (в силу собственной восточной природы, наверное) не могла бы позволить себе даже и под страхом смертной казни. Конечно, я с ним не спорила, но достаточно решительно (хотя и по возможности мягко) ему сказала: «Мне кажется, Олег, монастырь - это не твоё место, не твой путь». В тот раз он находился в умиротворённом, располагающем и даже несколько юмористическом состоянии духа и потому позволил мне продолжить излагать мои соображения. «Не мой? - спросил он. - А мой - это какой, как ты думаешь?» - «Ну… - стала размышлять я. - Ну, например, странствующего епископа… Такого, знаешь, странника, миссионера, наблюдателя и судьи в священном сане. Тебе стоило бы, как Ходже Насреддину, разъезжать по городам и весям на ишаке, кормиться, чем Бог пошлёт, проповедовать Слово Божие и водворять между людьми мир, устанавливать справедливость. Но поскольку тут у нас Россия, а не Закавказье и не Туркестан, надо будет тебе вместо ишака купить осла». Олег рассмеялся (единственный раз на моей памяти, потому что обычно он даже не улыбался - разве что глазами, но никак не губами): мысль о Ходже Насреддине православного исповедания и о своего рода народно-аристократическом «кази» ему очень понравилась. И мне отчасти, конечно, жаль, что он воспринял её только с юмором - а то так бы, как знать, может, до сих пор был бы жив и ездил бы на осле по равнинам его второй, благоприобретённо-благодатной родины - Центральной России.
Да, так вот, возвращаясь к вопросу об эволюции взглядов Юсифа Гаджикасимова, разочаровавшегося, что вполне естественно, в своих социал-коммунистических иллюзиях, которые в тридцатые годы были уже окончательно поглощены жестоким прозаизмом суровой, но упорядоченной жизни, - так вот, возвращаясь к этому вопросу, могу сказать, что к концу восьмидесятых и у Онегина Гаджикасимова на этот счёт никаких иллюзий уже не было (если они у него, человека сугубо поэтичного, а потому и аполитичного были вообще). Онегин никогда не был диссидентом, хотя с этой публикой он наверняка общался. Просто к концу восьмидесятых он, как и многие в те годы, не любил «коммуняк» и относился к ним с той брезгливостью, которую я назвала бы эстетической, а не идеологической. «Коммуняки», по его представлениям, внесли в русскую жизнь и жизнь вообще ложь, лицемерие, разлад и хаос, чего его артистическая натура и чувство справедливости, конечно, не принимали. Так что его обращение к вере и Церкви, помимо сугубо религиозных, мистических причин, имело и свои эстетические и этические корни: в нём было оскорблено унаследованное от отца чувство Справедливости и унаследованное от матери чувство Красоты. Ну и, стало быть, то и другое, по его логике и его интуиции, должно было быть восстановлено. И восстановлено, естественно, в Боге и Церкви (но уж никак не в Оптиной пустыни, среди советско-совковых монахов, в значительной своих части жидков, добавила бы я… но… попробовала бы я это добавить в разговоре с отцом Афанасием, а впоследствии Силуаном. Он бы меня, мягко говоря, не понял.)
Так вот, в очередной раз возвращаюсь к биографии Юсифа Гаджикасимова. Ника упоминает, что в сороковых годах он «устроился педагогом латинского языка в Азербайджанский университет». И об этом я имею свидетельства из уст самого нашего героя. Ну, во-первых, понятно, почему именно в сороковых годах и именно латинский язык. Потому что именно эти годы в нашей системе образования были, на мой взгляд, временем недолгого, но блистательного, ренессанса классичности, за что я, например, не устаю благодарить и восхвалять лично товарища Сталина, который, к слову сказать, и на самом деле был неплохим теоретиком-лингвистом, а уж в семинарии из латинского языка знал наверняка больше того, чем бурсаки Помяловского, переводившими «Лошадь свалилась с моста как «Лошадендус свалендус мостендус». Ну а Юсиф Гаджикасимов, обучавшийся на юридическом факультете Московского университета ещё в дореволюционные времена, когда преподаватели явно не давали студентам тех поблажек, которые в середине девяностых годов того же века давала своим собственным студентам преподавательница Газизова, - так вот Юсиф Гаджикасимов наверняка знал этот язык просто блистательно, не успел забыть его за несколько десятилетий и, наконец, нисколько не поступившись совестью, сумел достаточно удачно, судя по всему, вписаться в новые реалии советской империи.
Так вот, о латинском языке. Как-то с отцом Силуаном мы читали какой-то святоотеческий фолиант, в котором была приведена без перевода одна латинская цитата. Ну и я, понятное дело, с невинным кокетством начала переводить её прямо с листа, смутно надеясь на ответное восхищение моего собеседника. И Боже мой праведный, каким же гениальным актёром был наш герой! Слушая меня, он с невероятной естественностью имитировал именно то выражение лица, встретить которое я так надеялась, - почтительное и восхищённое. «Ну надо же!» - с простодушным изумлением произнёс он. Я ощущала себя на верху блаженства. Потом отец Силуан встал, взял с плиты чайник, разлил чай по пиалам и, равнодушно, по всей видимости, взглянув в окно, не глядя на меня обратился к птичке за стеклом: «Правда, в данном случае слово gratia следует переводить не дативом, а аккузативом. Ты кушай халву, кушай». Выражение его лица было трагикомически-серьёзно, а глаза его смеялись. А мне стало так стыдно, что у меня покраснели глаза и я собралась заплакать. Ну и отец Силуан, чтобы вызволить меня из неловкого положения, начал предаваться семейным воспоминаниям - едва ли не единственный раз за всю историю нашего знакомства.
«Эх, сестричка Олечка, скольким же меня в детстве учили этим языческим премудростям. И латинскому языку меня дома учили, и чему только не учили… А зачем - всё это суета сует…» Ну и так далее.
Да, кстати о школе. Своё редкостное остроумие на грани с необыкновенным ехидством Онегин проявлял ещё в школе, где он, в частности, давал учителям характерные прозвища. Одного из них, гражданина еврейской национальности, он называл "Шнобель", неоднократно упоминая эту "фамилию" и дома. Однажды отца Онегина вызвали в школу, всё к тому же преподавателю, и почтенный родитель простодушно его спросил: "Это Вы - господин Шнобель?" (В данном случае меня несказанно умиляет и это аристократически-старомодное "господин" применительно к советской школе пятидесятых годов.) "Господин Шнобель" улыбнулся ехидно и печально и ответил вопросом на вопрос: "А Вы - отец Онегина?" Они друг друга поняли...
Ну вот. А теперь продолжаю цитировать мемуары Ники Гаджикасимовой:
Бабушка с дедушкой были очень красивой парой - настоящие дворяне. Бабушка даже в старости, когда уже ослепла полностью, не впускала к себе, если не была уложена-надушена. Всё её поведение, жесты, манера говорить выдавали в ней настоящую аристократку. Кстати, говорила бабушка в основном по-русски (хотя в совершенстве владела литературным азербайджанским), очень любила литературу и двоих детей от второго брака с нашим дедушкой назвала так: Онегин (в честь 100-летия со дня смерти Пушкина - дядя Гена родился в 1937 году) и Низами (это мой папа - в честь 800-летия со дня рождения азербайджанского поэта Низами: эта дата отмечалась в блокадном Ленинграде в 1942 году, когда родился папа).
Ну вот, и здесь тоже я не могу не прерваться. Сначала по поводу того, что «бабушка с дедушкой были очень красивой парой - настоящие дворяне». Более чем охотно верю. Потому что сужу по отцу Силуану - и не только по его внешнему облику, но и по его характеру, и только теперь понимаю, откуда это в нём - такое фантастически-гармоничное сочетание качеств и натур: с одной стороны - прямоты, ответственности, непреклонности, безапелляционности и, с другой стороны - той нежной умилённости и поэтической чувствительности, которая, может, и не каждому была заметна, потому что предполагала ответную душевную ранимость, трепетность и даже сентиментальность на восточный манер, которую, конечно, нельзя не почувствовать в песнях на его слова. То есть настоящая, воинственно-аристократическая, мужественность, унаследованная им от отца, сочеталась вот с этой женской, женственной незащищённостью, мягкостью, простодушием и ранимостью. Он был защитником - и сам нуждался в защите, хотя, разумеется, этого не говорил и даже, наверное, не мог бы этого и сформулировать. Манипулировать им было невозможно, давить на него - тем более, но вот безнаказанно пользоваться его добротой и сострадательностью - сколько угодно. (О чём ещё будет сказано в своё время.)
Есть такая донельзя пошлая фраза про то, что «Восток - дело тонкое». Ну, во-первых, что значит «Восток» для людей, для которых все, кто южнее и восточнее Краснодара, - не имеющие никаких специфически-национальных особенностей и мазанные одним миром «чурки» и «азеры». Во-вторых, есть «Восток» как характер, а есть «Восток» как социальная психология, как наработанное веками (в силу долго формировавшейся реакции на неблагоприятную, так сказать, среду) сочетание подобострастия и коварства, в котором, строго говоря, нет ничего специфически восточного, потому что, например, герои исторических хроник Шекспира были англичанами, а не, к примеру сказать, узбеками, но по части вот этого вот сочетания подобострастия и коварства первые давали явную фору всем народам Востока вместе взятым.
Так что, повторюсь, никакого «Восток-дело-тонкое» в природе не существует: просто поспешавший на свою историческую родину и в объятия любезной Катерины Матвеевны красноармеец Сухов не разобрался, и на Абдуллу с его гаремом он смотрел как на дикарей. А вот я, например, на них так не смотрю: они были на своей земле и, соответственно, в своём праве. Думаю, что и Онегин Гаджикасимов тоже так считал и, наверное, имел возможность высказать своё мнение создателю «Белого солнца пустыни». Хотя, скорее всего, он этого мнения не высказывал. А зачем? - Восток это Восток, и его нужно носить у себя в генах в качестве унаследованной модели поведения и мировосприятия. Словом, как я люблю повторять, «и пращуры нам больше не нужны - они у нас в крови растворены».
Так вот, наш герой, так долго проживший в России и так хорошо знавший её культуру - прежде всего как литературу и музыку, по сути так и остался, в силу своего мощного генетического наследства, настоящим восточным беем, настоящим Господином - с его врождённым и как бы неотчуждаемым правом казнить и миловать. Почему? Да ни по чему - просто он был Господин, и относиться к нему надо было соответственно, с религиозной почтительностью, независимо от его монашеского, а потом и священнического сана. И в последнее время мне всё время приходит на память такое вот сравнение - и внешне, и по сути, и по характеру он был как кедр Ливанский, а мы, все остальные… так - чахлые берёзки и осинки средней полосы, подлесок, потому что то, что в наших характерах и в нашем поведении было «как стёршийся пятак», в его натуре осталось неповреждённым и, так сказать, «от века бывшим».
В частности, именно после знакомства с Гаджикасимовым я стала с особенным презрением, сострадательным презрением стала смотреть на феминисток. Собственно, и сама модель феминистического поведения стала представляться мне как своего рода пощёчина природе, самой по себе женственности в чистом виде. Вообще-то я понимала, интуитивно понимала это давно, но только вот появление в моей жизни Олега подтвердило правильность этой (и тоже, несомненно, наследственной) интуиции: догмат о мужском первородстве - это не подлежащий пересмотру и неотъемлемый от самой природы догмат. Если только, конечно, сам мужчина соответствует высоте своего предназначения.
А наш герой ему, безусловно, соответствовал - и соответствовал, как говорят испанцы, con creces, в превосходной степени. Послужить такому человеку, как он, было бы не то что незазорно - почётно. Или, как говаривал Миша Бальзаминов, «за честь почту-с». Как-то сразу и вполне естественно я освободилась от наносного и мимолётного, в общем-то, влияния советской гендерной этики с её догматом о поведенческом равенстве мужчины и женщины (равенстве в хамстве, ага). Собственно, мне даже и неловко как-то было сидеть в его присутствии, и я бы с радостью в безмолвии расставляла бы перед ним на столе всякого рода блюда, но отец Силуан считал для себя и долгом, и удовольствием накормить меня самому, а потом с ещё большим удовольствием приговаривать: «А ты кушай, кушай…» Впрочем, это уже отдельная тема.
Ну и, наконец, после столь пространного лирического отступления возобновляю прерванную цитату, в которой шла речь о матери нашего героя:
Двух старших сыновей от первого брака звали Фахри Мустафаев (знаменитый режиссёр-документалист России, скончался в этом году в Москве) и Фаиг Мустафаев (оперный певец, актёр, скончался в 70-х годах прямо на сцене в Ленинграде во время исполнения арии).
Не могу не удержаться от комментария. Отец Силуан несколько раз вскользь упоминал о своих братьях, но не называя имён и даже не уточняя, что речь шла и о родном брате, Низами, и о двух сводных. Упоминал он об этом в том контексте, что «какая разница, что они братья по плоти, если не существует духовного родства». Но один такой рассказ был более подробным и настолько, так сказать, страшно-мистическим по своей сути, что, конечно, я его расскажу. «Вот, Ольга, - говорил отец Силуан, - вот что значит воля Божия: ведь я бы запросто мог умереть в младенчестве и, собственно, меч, пресекающий нить человеческой судьбы, был надо мной уже занесён (в торжественные моменты отец умел выражаться с изысканно-роскошной восточной метафоричностью, но в его устах это звучало более чем естественно), но Господь не пожелал, чтобы я умер, не вкусив начатков спасения…»
Ну и далее следовал сам рассказ. Видимо, это было или в самый год рождения нашего героя, или, самое большее, в следующий, 1938-й год. Мать с тремя сыновьями - двумя старшими, от первого брака, Мустафаевыми, и младенцем Онегиным - ехала куда-то на поезде. На какое-то время она вышла из купе, а, возвратившись, остолбенела: двое старших мальчишек перебрасывались запелёнутым младенцем, как мячом. Трудно сказать, что за этим стояло - то ли интуитивная, неосознанная неприязнь к «чужому» брату, похищавшему у них материнскую любовь, то ли, скорее всего, просто мальчишеский пофигизм и непонимание опасности, но факт остаётся фактом: младенец летал в воздухе от одного брата к другому, и каждую секунду (а вагон-то, понятное дело, изрядно трясло) мог упасть и расшибиться. Но Бог не попустил.
Ну вот, а теперь снова возвратимся к рассказу о матери нашего героя:
Бабушка была очень утонченной, вышивала бисером узоры, писала картины - в общем, настоящая выпускница института благородных девиц. Бабушка скончалась в 1980-м году (жили мы вместе - бабушка, папа, мама, брат и я), а дедушка - задолго до неё, в 1960-м году.
Ну да, про свою мать отец Силуан говорил мне дважды: один раз - косвенно, во время рассказа про тот самый случай, когда он едва было не погиб ещё младенцем, когда им перебрасывались сводные братья, и второй раз - чуть более подробно, вспоминая, скорее всего, именно последний год её жизни. Дело в том, что когда отец Силуан бывал в хорошем и даже, так сказать, игривом настроении (что случалось нечасто, потому что он, как правило, бывал суров и сосредоточен, хотя эту духовную собранность многие принимали за угрюмство), он становился необыкновенно артистичен - своего рода актёром-импровизатором - и умел, так сказать, не изменившись в лице, представлять целые сцены из своей прежней жизни. Передать всё это на письме невозможно, потому что это его ненаигранное актёрство представляло собой целую совокупность ненарочитых жестов, мимических выражений и модуляций. Как я уже говорила, отец Силуан никогда не смеялся: у него просто лучились глаза, когда он рассказывал, вспоминал и представлял что-то смешное или колоритное. Например, вспоминая как-то эпизоды из жизни так называемой советской эстрады, он вспоминал то ли Кобзона, то ли Магомаева, который, исполняя в ресторане песню со словами: «…проплывает в тумане белая лебедь, подруга весны», вместо «белая лебедь» пел «белая лошадь». «Послушай, - сказал ему тогда наш герой, - всё-таки лебедь, а?» - «Да какая разница, - отвечал ему певец. - Ресторан ведь, а? Какая разница, всё равно никто не слушает - что лебедь, что лошадь». Излишне говорить, что под впечатлением рассказа о проплывающей в тумане белой лошади я едва не каталась от смеха, и отец Силуан, вопреки своему обыкновению, не пресекал этого приступа моей смешливости. Потому что, что и говорить, было на редкость смешно.
Да, так вот я собиралась рассказать, как отец Силуан вспоминал о своей матери. «Вот, - говорил он, - совсем слепая была, слабенькая (и тут его лицо ненадолго стало умилённым и нежным), а я приехал в отпуск… Ну и мы тогда для неё устроили баню по высшему разряду…» И далее следовала мимическая сцена, представлявшая диалоги, движения и жесты разного рода банщиц, маникюрщиц, массажисток и куафёрок, действующих в настоящей восточной бане «по высшему разряду». В общем, это был театр одного актёра в максимально концентрированной и изысканной форме. Ну а суть этого рассказа была в том, что мать была более чем довольна - бесконечно тронута. Во-первых, наверное, потому, что на склоне дней наконец почувствовала себя той барыней, госпожой, «ханум», которой она по праву рождения была до революции, - госпожой, вокруг которой хотя бы на краткое время пришёл в движение целый штат прислужниц. Ну и, самое главное, она была тронута, наверное, потому, что вот так, своей щедростью и заботой её порадовал ненадолго вернувшийся на родину благодарный сын, когда они оба, наверное, чувствовали, что эта встреча будет последней.
Ну вот, а теперь снова обратимся к воспоминаниям племянницы:
Дедушку я не застала, но по фотографиям и воспоминаниям папы живо представляла его наяву. Дедушкин брат, Мустафа-бей, окончил до революции медицинский университет в Германии и стал первым мужчиной-гинекологом Азербайджана. В Баку две больницы названы в его честь. Дедушкина сестра, Мугаданиса-ханум, вышла замуж за Шихлинского, родственника генерала Шихлинского, легендарного генерала царской армии.
Ну а теперь, завершив предысторию, приступаем к истории. Итак, глава вторая - «О нашем герое».
Вот в такой семье в Баку и был произведён на свет 4 июня 1937 года наш Онегин.
Итак, Юсиф-бей и Махтабан-ханум (мы её называли Бабита) поженились в середине 30-x годов в Баку. Им выдали квартиру в центре города, в одном из лучших районов города, с видом на море; до бульвара можно было дойти за несколько минут. Это был некогда купеческий дом, экспроприированный в годы революции и вместивший в себя несколько семей. Дом располагался на бывшей улице Чкалова, и то, что его местоположение являлось одним из лучших, подтверждает тот факт, что в 1978-м году его снесли и на месте нашего бывшего дома построили здание горкома партии, позднее перестроенное в президентский дворец. Видимо, вид на море сыграл немаловажную роль. Квартира располагалась в итальянском дворике, состояла из двух огромных комнат и большой кухни.
Да, про свой дом, дом своего детства отец Силуан несколько раз упоминал, но только не уточнял, что этот дом был экспроприированным и что в нём, кроме его собственной семьи, жили и другие семьи. Он говорил «дом», а не квартира, упомянув, действительно, что он стоял на таком красивом месте, что впоследствии там, на его месте, было построено здание горкома партии (когда он об этом мельком упомянул, его лицо стало печальным). В доме, говорил отец Силуан, было «много языческих святынь», что, скорее всего, означало, что там было немало предметов искусства и, вероятно, старинных книг. Опять же, отца Силуана расспрашивать не полагалось, и потому у меня сложилось такое впечатление, что речь шла о наследственном особняке, где все эти «языческие святыни» накапливались если не столетиями, то десятилетиями.
http://regenta.livejournal.com/107922.html
Итак, глава первая. Так сказать, «О генеалогии».
Фамилия «Хаджи-Гасымов» в русской версии звучит как «Гаджи-Касимов» (и пишется с большой буквы через тире). И, честно говоря, русская версия мне нравится больше. Так вот, фамилия «Гаджи-Касимов» берёт начало от нашего предка Касима (по-азербайджански - Гасыма), совершившего паломничество в Мекку, которое должен совершить каждый правоверный мусульманин. После паломничества, официально называемого «хадж», перед именем ставится «хаджи». Вот так и произошла наша фамилия - Хаджи-Гасымов (или Гаджи-Касимов). Семья наша по праву считается носительницей дворянской фамилии (отчёт идёт от XVI века: дядя Гена (Онегин) даже пытался воссоздать генеалогическое древо), а также известна своими сыновьями, вложившими немало в историю т культуру Азербайджана (до и после революции - тут и врачи, и поэты, и политики).
Ну а далее, почти в стиле сказа, глава вторая - «О родителях».
Итак, жила-была в Газахском уезде Елизаветпольской (Гянжинской) губернии семья Гаджи-Касимовых в конце 19/начале 20века, и было у них два сына: Юсиф-бей (отец Онегина), Мустафа-бей и дочка Мугаданиса-ханум. Юсиф-бей (наш дедушка) родился в 1892 году, окончил Московский юридический университет,
(или, я думаю, юридический факультет Московского университета)
подавал большие надежды, но вихрь социал-демократических веяний сподвигл его на крайности, и он вначале раздал свои имения и угодья малоимущим у себя в уезде,
(ну… Онегин Юсиф-оглы в данном случае, как и во многих других пунктах, оказался верным сыном своего отца: как я ещё расскажу впоследствии, наш герой, едва крестившись, тоже, на свой манер, «раздал свои имения и угодья» - и не просто отдал (или оставил) всё до копейки (а его доходы были, по советским временам, колоссальными настолько, что одни только его ежемесячные партийные взносы равнялись нескольким инженерским зарплатам), но и (в уверенности, что начал абсолютно новую жизнь) оставил даже и свою квартиру незнакомым людям, отчего на старости лет (хотя для такого человека старости лет не могло быть по определению) скитался по чужим углам и в буквальном смысле иногда и не имел где главу преклонить.)
а потом начал бороться и экспроприировать от имени советской власти имения дворян в Газахе, а потом в Баку. Вот такая грустная история.
(Ну, а по-моему, не столько грустная, сколько возвышенно-романтическая, хотя и трагическая, конечно, потому что одно дело, когда имения дворян экспроприируют завистливые мещане-разночинцы и ищущие своей выгоды жидки, и совсем другое дело, когда восстановлением социальной справедливости занимается тот, кто сам прежде был справедлив и даже, так сказать, безоглядно и безрассудно справедлив. Так что и в этом смысле Онегин (Олег-Афанасий-Силуан-Симон), сын Юсифа, поступал в духе своего отца: он мог обличать, и обличать жестоко - но возразить ему было невозможно, потому что он обличал как «власть имеющий». В отличие от. В отличие, например, от иереев и архиереев, которые умели читать только две книжки - сберегательную и требник.)
Работал в НКВД начальником отдела материально-технического снабжения, боролся с экономическими преступлениями, и т.д., и т.п. До сорока лет не женился, был большой гуляка и красавец-мужчина.
(Ну и здесь, собственно, сын вполне унаследовал генотип отца. Говорить, в отношении Онегина, о «большом гуляке» я, разумеется, воздержусь, потому что о его жизни «до того», естественно, не знала, хотя, например, о четырёх его браках известно достоверно, о не-браках история умалчивает. А вот что «красавец-мужчина»… о да! Уж насколько я, казалось бы, подслеповата и нечувствительна к внешним красотам, но вот тогда, при нашей первой встрече с Онегиным (или, вернее, уже с Олегом), я, прямо скажем, онемела, открыла рот и несколько секунд пребывала в ступоре. Хотя речь шла о мужчине уже на шестом десятке. Впрочем мне, опять же по причине подслеповатости, довольно долго казалось, что ему нет и сорока. Впрочем, вернёмся к рассказу о Юсифе Гаджи-Касимове.)
Да, из последующих, устных, рассказов Ники могу добавить ещё такой факт из жизни отца нашего героя: в 1905 году Юсиф Гаджи-Касимов вступил в социал-демократическую партию, а 1937 году был заключён на две недели в тюрьму. Кажется, ему грозил расстрел, но на свободу он вышел исключительно заступничеством Наримана Нариманова, который сразу после революции вручил ему именной пистолет и "документ" с правом расстреливать на месте за экономические преступления. Говорят, что в послереволюционной его жизни было немало эпизодов, подобных тем, которыми изобилуют советские боевики с их перестрелками в поездах, бегу по крышам едущих вагонов. Вот такое вот "Белое солнце пустыни"... в сочетании со своего рода трагической сагой всего семейства. И по этому поводу вспоминается ещё один эпизод из рассказов Ники. Когда её будущий отец, Низами, женился на её будущей матери, урождённой Гаджи-Меликовой, особе не менее аристократического рода, она его в шутку попрекала: "Пусть твой отец вернёт нам мельницы, которые он в своё время экспроприировал у моего отца". Вот именно: в шутку - потому что в глубоко послевоенные годы не было уж ни тех аристократов, ни тех мельниц. Оставались только фвмилии. И традиции. Итак, продолжаю рассказ про Юсифа Гаджи-Касимова.
По-моему, он был мимолётно женат на польке в молодости. В 30-x годах познакомился в Баку с моей бабушкой, Махтабан-ханум Мустафаевой (по первому мужу), которая ко времени знакомства с нашим дедушкой в 26 лет осталась вдовой с тремя детьми.
Махтабан-ханум тоже происходила из дворянского рода, родилась в 1905-м году, вышла (или, вернее, её выдали) замуж за её первого мужа Мустафаева, когда ей было 12 лет. Бабушка безумно любила русский язык и прививала эту любовь своим детям и внукам. Так что мы все практически говорили и говорим без акцента.
(Да, и это верно. Гаджикасимов говорил не только без акцента (что, с другой стороны можно было бы объяснить тем, что он несколько десятилетий кряду прожил в Москве, в России). По-русски он говорил, так сказать, шикарно - изысканно, метафорично, сочно - так, как у нас уже давно не говорят. Более того: обладая - а качестве музыковеда и композитора - безупречным музыкальным слухом - он говорил ещё и с таким богатством интонаций и модуляций, что иногда, безотносительно к содержанию его речей, хотелось слушать саму по себе их мелодику с её, я бы сказала, симфоническими перепадами от журчания ручейка до грома водопада. Можно сказать, его восточная, артистическая натура возвратила русской речи ту мягкость, образность, ту поэтичность и то богатство, которые нами, в нашем убогом повседневном общении, были уже давно утрачены. Так что и в этом смысле чистокровный потомок азербайджанских аристократов был русским par excellence - русским в такой концентрации, что окружающие этого не выносили по самому, так сказать, факту, благоприобретённой русскости. И тут мне почему-то вспоминаются обращённые к сыну слова Марины Цветаевой: «…и я в тебя всю Русь вкачала, как насосом». Вот именно: при такой любви матери к русской культуре, которая была в него вкачана, «как насосом», и более того, с таким экзотическим и знаковым именем, которое дала ему мать в знак собственной «безумной» любви ко всему русскому, он просто не мог здесь не оказаться и… здесь, именно здесь пострадать и, после всех страданий, именно здесь упокоиться. Впрочем, продолжим цитировать.)
Один из детей впоследствии умер, и бабушка (тогда, наверное, далеко не бабушка) вышла замуж за нашего дедушку, имея двоих детей от первого брака. В 30-e годы она поступила в университет, окончила его, защитилась и стала первой в истории Азербайджана женщиной, защитившей кандидатскую по детской психологии. Преподавала в Азербайджанском педагогическом университете, в 50-х годах была приглашена в США для чтения докладов, но, понятное дело, никуда не поехала. Дедушка в 40-х годах уже полностью разочаровался в новой власти, ушёл из НКВД (по счастливой случайности не был расстрелян в 1937 году) и устроился педагогом латинского языка в Азербайджанский университет.
(Да, тут я приведу и свои замечания. Во-первых, эволюция взглядов Юсифа Гаджикасимова (более чем понятная, надо сказать, эволюция) имела и здесь явные параллели в судьбе его сына, который, как мне уже доводилось упоминать, в своё время тоже был членом партии - уже, разумеется, без всяких «идейных» соображений, но, с другой стороны, и без тени лицемерия, потому что и своё положение в обществе, и своё материальное благополучие Онегин, в отличие от многих карьеристов, завоевал исключительно благодаря своим трудам, своей работоспособности. Сам факт его партийности ничему не мешал, но и ничему не способствовал. Просто, наверное, члену трёх творческих союзов (Союза писателей, Союза композиторов и Союза кинематографистов) рл неписаному правилу полагалось состоять в КПСС. Вот Онегин в ней и состоял. Хотя, наверное, не только потому, что «полагалось». Дело в том, что Гаджикасимов-сын (равно как и, наверное, судя по его биографии, Гаджикасимов-отец) был, я бы сказала, фантастически справедлив. То есть, понимаете ли, не просто честен, порядочен и пр., а, так сказать, религиозно-справедлив - и помимо христианства, и до него - так сказать, по натуре, что скорее всего, тоже было в значительной степени наследием предков - не только со стороны отца, но и со стороны матери, потому что, как сообщает Ника,
Махтабан-ханум была родом из города Шамахи (помните, у Пушкина в «Золотом петушке» шамаханскую царицу?), и отец её был «кази», то есть судьёй.
Так вот: Гаджикасимов (и как Онегин, и как Олег, и как Афанасий, и как Силуан, и как Симеон) по сути дела всегда был именно «кази», равно как и его дед по матери. Социальная Справедливость и, самое главное, Справедливость вообще, была для него тем Законом, который в этом смысле неотличим от Благодати. Забегая несколько вперёд, скажу, что, когда Олег собрался идти в монастырь, я, хорошо знавшая нравы русско-советского духовенства, отнеслась к этому довольно кисло и пыталась как можно деликатнее отговорить его от этого шага, который интуитивно казался мне опрометчивым, а в перспективе, возможно, и трагическим (да так оно, по сути, и произошло). Ну и, естественно, он меня не послушал, поскольку, скорее всего, считал, что мои советы продиктованы моей к нему привязанностью и даже пристрастием, боязнью остаться без его общества и его покровительства (отчасти, хотя только лишь отчасти, именно так оно и было). И это понятно: принимая решения, он принимал их, как я уже говорила, с железной решимостью и абсолютной бесповоротностью, так что спорить с ним, убеждать его было совершенно бесполезно и, более того, совершенно неприлично, чего окружавшие его русские и еврейские женщины катастрофически не понимали, пытаясь его поучать, диктуя ему свои представления. Ну уж нет: такого я (в силу собственной восточной природы, наверное) не могла бы позволить себе даже и под страхом смертной казни. Конечно, я с ним не спорила, но достаточно решительно (хотя и по возможности мягко) ему сказала: «Мне кажется, Олег, монастырь - это не твоё место, не твой путь». В тот раз он находился в умиротворённом, располагающем и даже несколько юмористическом состоянии духа и потому позволил мне продолжить излагать мои соображения. «Не мой? - спросил он. - А мой - это какой, как ты думаешь?» - «Ну… - стала размышлять я. - Ну, например, странствующего епископа… Такого, знаешь, странника, миссионера, наблюдателя и судьи в священном сане. Тебе стоило бы, как Ходже Насреддину, разъезжать по городам и весям на ишаке, кормиться, чем Бог пошлёт, проповедовать Слово Божие и водворять между людьми мир, устанавливать справедливость. Но поскольку тут у нас Россия, а не Закавказье и не Туркестан, надо будет тебе вместо ишака купить осла». Олег рассмеялся (единственный раз на моей памяти, потому что обычно он даже не улыбался - разве что глазами, но никак не губами): мысль о Ходже Насреддине православного исповедания и о своего рода народно-аристократическом «кази» ему очень понравилась. И мне отчасти, конечно, жаль, что он воспринял её только с юмором - а то так бы, как знать, может, до сих пор был бы жив и ездил бы на осле по равнинам его второй, благоприобретённо-благодатной родины - Центральной России.
Да, так вот, возвращаясь к вопросу об эволюции взглядов Юсифа Гаджикасимова, разочаровавшегося, что вполне естественно, в своих социал-коммунистических иллюзиях, которые в тридцатые годы были уже окончательно поглощены жестоким прозаизмом суровой, но упорядоченной жизни, - так вот, возвращаясь к этому вопросу, могу сказать, что к концу восьмидесятых и у Онегина Гаджикасимова на этот счёт никаких иллюзий уже не было (если они у него, человека сугубо поэтичного, а потому и аполитичного были вообще). Онегин никогда не был диссидентом, хотя с этой публикой он наверняка общался. Просто к концу восьмидесятых он, как и многие в те годы, не любил «коммуняк» и относился к ним с той брезгливостью, которую я назвала бы эстетической, а не идеологической. «Коммуняки», по его представлениям, внесли в русскую жизнь и жизнь вообще ложь, лицемерие, разлад и хаос, чего его артистическая натура и чувство справедливости, конечно, не принимали. Так что его обращение к вере и Церкви, помимо сугубо религиозных, мистических причин, имело и свои эстетические и этические корни: в нём было оскорблено унаследованное от отца чувство Справедливости и унаследованное от матери чувство Красоты. Ну и, стало быть, то и другое, по его логике и его интуиции, должно было быть восстановлено. И восстановлено, естественно, в Боге и Церкви (но уж никак не в Оптиной пустыни, среди советско-совковых монахов, в значительной своих части жидков, добавила бы я… но… попробовала бы я это добавить в разговоре с отцом Афанасием, а впоследствии Силуаном. Он бы меня, мягко говоря, не понял.)
Так вот, в очередной раз возвращаюсь к биографии Юсифа Гаджикасимова. Ника упоминает, что в сороковых годах он «устроился педагогом латинского языка в Азербайджанский университет». И об этом я имею свидетельства из уст самого нашего героя. Ну, во-первых, понятно, почему именно в сороковых годах и именно латинский язык. Потому что именно эти годы в нашей системе образования были, на мой взгляд, временем недолгого, но блистательного, ренессанса классичности, за что я, например, не устаю благодарить и восхвалять лично товарища Сталина, который, к слову сказать, и на самом деле был неплохим теоретиком-лингвистом, а уж в семинарии из латинского языка знал наверняка больше того, чем бурсаки Помяловского, переводившими «Лошадь свалилась с моста как «Лошадендус свалендус мостендус». Ну а Юсиф Гаджикасимов, обучавшийся на юридическом факультете Московского университета ещё в дореволюционные времена, когда преподаватели явно не давали студентам тех поблажек, которые в середине девяностых годов того же века давала своим собственным студентам преподавательница Газизова, - так вот Юсиф Гаджикасимов наверняка знал этот язык просто блистательно, не успел забыть его за несколько десятилетий и, наконец, нисколько не поступившись совестью, сумел достаточно удачно, судя по всему, вписаться в новые реалии советской империи.
Так вот, о латинском языке. Как-то с отцом Силуаном мы читали какой-то святоотеческий фолиант, в котором была приведена без перевода одна латинская цитата. Ну и я, понятное дело, с невинным кокетством начала переводить её прямо с листа, смутно надеясь на ответное восхищение моего собеседника. И Боже мой праведный, каким же гениальным актёром был наш герой! Слушая меня, он с невероятной естественностью имитировал именно то выражение лица, встретить которое я так надеялась, - почтительное и восхищённое. «Ну надо же!» - с простодушным изумлением произнёс он. Я ощущала себя на верху блаженства. Потом отец Силуан встал, взял с плиты чайник, разлил чай по пиалам и, равнодушно, по всей видимости, взглянув в окно, не глядя на меня обратился к птичке за стеклом: «Правда, в данном случае слово gratia следует переводить не дативом, а аккузативом. Ты кушай халву, кушай». Выражение его лица было трагикомически-серьёзно, а глаза его смеялись. А мне стало так стыдно, что у меня покраснели глаза и я собралась заплакать. Ну и отец Силуан, чтобы вызволить меня из неловкого положения, начал предаваться семейным воспоминаниям - едва ли не единственный раз за всю историю нашего знакомства.
«Эх, сестричка Олечка, скольким же меня в детстве учили этим языческим премудростям. И латинскому языку меня дома учили, и чему только не учили… А зачем - всё это суета сует…» Ну и так далее.
Да, кстати о школе. Своё редкостное остроумие на грани с необыкновенным ехидством Онегин проявлял ещё в школе, где он, в частности, давал учителям характерные прозвища. Одного из них, гражданина еврейской национальности, он называл "Шнобель", неоднократно упоминая эту "фамилию" и дома. Однажды отца Онегина вызвали в школу, всё к тому же преподавателю, и почтенный родитель простодушно его спросил: "Это Вы - господин Шнобель?" (В данном случае меня несказанно умиляет и это аристократически-старомодное "господин" применительно к советской школе пятидесятых годов.) "Господин Шнобель" улыбнулся ехидно и печально и ответил вопросом на вопрос: "А Вы - отец Онегина?" Они друг друга поняли...
Ну вот. А теперь продолжаю цитировать мемуары Ники Гаджикасимовой:
Бабушка с дедушкой были очень красивой парой - настоящие дворяне. Бабушка даже в старости, когда уже ослепла полностью, не впускала к себе, если не была уложена-надушена. Всё её поведение, жесты, манера говорить выдавали в ней настоящую аристократку. Кстати, говорила бабушка в основном по-русски (хотя в совершенстве владела литературным азербайджанским), очень любила литературу и двоих детей от второго брака с нашим дедушкой назвала так: Онегин (в честь 100-летия со дня смерти Пушкина - дядя Гена родился в 1937 году) и Низами (это мой папа - в честь 800-летия со дня рождения азербайджанского поэта Низами: эта дата отмечалась в блокадном Ленинграде в 1942 году, когда родился папа).
Ну вот, и здесь тоже я не могу не прерваться. Сначала по поводу того, что «бабушка с дедушкой были очень красивой парой - настоящие дворяне». Более чем охотно верю. Потому что сужу по отцу Силуану - и не только по его внешнему облику, но и по его характеру, и только теперь понимаю, откуда это в нём - такое фантастически-гармоничное сочетание качеств и натур: с одной стороны - прямоты, ответственности, непреклонности, безапелляционности и, с другой стороны - той нежной умилённости и поэтической чувствительности, которая, может, и не каждому была заметна, потому что предполагала ответную душевную ранимость, трепетность и даже сентиментальность на восточный манер, которую, конечно, нельзя не почувствовать в песнях на его слова. То есть настоящая, воинственно-аристократическая, мужественность, унаследованная им от отца, сочеталась вот с этой женской, женственной незащищённостью, мягкостью, простодушием и ранимостью. Он был защитником - и сам нуждался в защите, хотя, разумеется, этого не говорил и даже, наверное, не мог бы этого и сформулировать. Манипулировать им было невозможно, давить на него - тем более, но вот безнаказанно пользоваться его добротой и сострадательностью - сколько угодно. (О чём ещё будет сказано в своё время.)
Есть такая донельзя пошлая фраза про то, что «Восток - дело тонкое». Ну, во-первых, что значит «Восток» для людей, для которых все, кто южнее и восточнее Краснодара, - не имеющие никаких специфически-национальных особенностей и мазанные одним миром «чурки» и «азеры». Во-вторых, есть «Восток» как характер, а есть «Восток» как социальная психология, как наработанное веками (в силу долго формировавшейся реакции на неблагоприятную, так сказать, среду) сочетание подобострастия и коварства, в котором, строго говоря, нет ничего специфически восточного, потому что, например, герои исторических хроник Шекспира были англичанами, а не, к примеру сказать, узбеками, но по части вот этого вот сочетания подобострастия и коварства первые давали явную фору всем народам Востока вместе взятым.
Так что, повторюсь, никакого «Восток-дело-тонкое» в природе не существует: просто поспешавший на свою историческую родину и в объятия любезной Катерины Матвеевны красноармеец Сухов не разобрался, и на Абдуллу с его гаремом он смотрел как на дикарей. А вот я, например, на них так не смотрю: они были на своей земле и, соответственно, в своём праве. Думаю, что и Онегин Гаджикасимов тоже так считал и, наверное, имел возможность высказать своё мнение создателю «Белого солнца пустыни». Хотя, скорее всего, он этого мнения не высказывал. А зачем? - Восток это Восток, и его нужно носить у себя в генах в качестве унаследованной модели поведения и мировосприятия. Словом, как я люблю повторять, «и пращуры нам больше не нужны - они у нас в крови растворены».
Так вот, наш герой, так долго проживший в России и так хорошо знавший её культуру - прежде всего как литературу и музыку, по сути так и остался, в силу своего мощного генетического наследства, настоящим восточным беем, настоящим Господином - с его врождённым и как бы неотчуждаемым правом казнить и миловать. Почему? Да ни по чему - просто он был Господин, и относиться к нему надо было соответственно, с религиозной почтительностью, независимо от его монашеского, а потом и священнического сана. И в последнее время мне всё время приходит на память такое вот сравнение - и внешне, и по сути, и по характеру он был как кедр Ливанский, а мы, все остальные… так - чахлые берёзки и осинки средней полосы, подлесок, потому что то, что в наших характерах и в нашем поведении было «как стёршийся пятак», в его натуре осталось неповреждённым и, так сказать, «от века бывшим».
В частности, именно после знакомства с Гаджикасимовым я стала с особенным презрением, сострадательным презрением стала смотреть на феминисток. Собственно, и сама модель феминистического поведения стала представляться мне как своего рода пощёчина природе, самой по себе женственности в чистом виде. Вообще-то я понимала, интуитивно понимала это давно, но только вот появление в моей жизни Олега подтвердило правильность этой (и тоже, несомненно, наследственной) интуиции: догмат о мужском первородстве - это не подлежащий пересмотру и неотъемлемый от самой природы догмат. Если только, конечно, сам мужчина соответствует высоте своего предназначения.
А наш герой ему, безусловно, соответствовал - и соответствовал, как говорят испанцы, con creces, в превосходной степени. Послужить такому человеку, как он, было бы не то что незазорно - почётно. Или, как говаривал Миша Бальзаминов, «за честь почту-с». Как-то сразу и вполне естественно я освободилась от наносного и мимолётного, в общем-то, влияния советской гендерной этики с её догматом о поведенческом равенстве мужчины и женщины (равенстве в хамстве, ага). Собственно, мне даже и неловко как-то было сидеть в его присутствии, и я бы с радостью в безмолвии расставляла бы перед ним на столе всякого рода блюда, но отец Силуан считал для себя и долгом, и удовольствием накормить меня самому, а потом с ещё большим удовольствием приговаривать: «А ты кушай, кушай…» Впрочем, это уже отдельная тема.
Ну и, наконец, после столь пространного лирического отступления возобновляю прерванную цитату, в которой шла речь о матери нашего героя:
Двух старших сыновей от первого брака звали Фахри Мустафаев (знаменитый режиссёр-документалист России, скончался в этом году в Москве) и Фаиг Мустафаев (оперный певец, актёр, скончался в 70-х годах прямо на сцене в Ленинграде во время исполнения арии).
Не могу не удержаться от комментария. Отец Силуан несколько раз вскользь упоминал о своих братьях, но не называя имён и даже не уточняя, что речь шла и о родном брате, Низами, и о двух сводных. Упоминал он об этом в том контексте, что «какая разница, что они братья по плоти, если не существует духовного родства». Но один такой рассказ был более подробным и настолько, так сказать, страшно-мистическим по своей сути, что, конечно, я его расскажу. «Вот, Ольга, - говорил отец Силуан, - вот что значит воля Божия: ведь я бы запросто мог умереть в младенчестве и, собственно, меч, пресекающий нить человеческой судьбы, был надо мной уже занесён (в торжественные моменты отец умел выражаться с изысканно-роскошной восточной метафоричностью, но в его устах это звучало более чем естественно), но Господь не пожелал, чтобы я умер, не вкусив начатков спасения…»
Ну и далее следовал сам рассказ. Видимо, это было или в самый год рождения нашего героя, или, самое большее, в следующий, 1938-й год. Мать с тремя сыновьями - двумя старшими, от первого брака, Мустафаевыми, и младенцем Онегиным - ехала куда-то на поезде. На какое-то время она вышла из купе, а, возвратившись, остолбенела: двое старших мальчишек перебрасывались запелёнутым младенцем, как мячом. Трудно сказать, что за этим стояло - то ли интуитивная, неосознанная неприязнь к «чужому» брату, похищавшему у них материнскую любовь, то ли, скорее всего, просто мальчишеский пофигизм и непонимание опасности, но факт остаётся фактом: младенец летал в воздухе от одного брата к другому, и каждую секунду (а вагон-то, понятное дело, изрядно трясло) мог упасть и расшибиться. Но Бог не попустил.
Ну вот, а теперь снова возвратимся к рассказу о матери нашего героя:
Бабушка была очень утонченной, вышивала бисером узоры, писала картины - в общем, настоящая выпускница института благородных девиц. Бабушка скончалась в 1980-м году (жили мы вместе - бабушка, папа, мама, брат и я), а дедушка - задолго до неё, в 1960-м году.
Ну да, про свою мать отец Силуан говорил мне дважды: один раз - косвенно, во время рассказа про тот самый случай, когда он едва было не погиб ещё младенцем, когда им перебрасывались сводные братья, и второй раз - чуть более подробно, вспоминая, скорее всего, именно последний год её жизни. Дело в том, что когда отец Силуан бывал в хорошем и даже, так сказать, игривом настроении (что случалось нечасто, потому что он, как правило, бывал суров и сосредоточен, хотя эту духовную собранность многие принимали за угрюмство), он становился необыкновенно артистичен - своего рода актёром-импровизатором - и умел, так сказать, не изменившись в лице, представлять целые сцены из своей прежней жизни. Передать всё это на письме невозможно, потому что это его ненаигранное актёрство представляло собой целую совокупность ненарочитых жестов, мимических выражений и модуляций. Как я уже говорила, отец Силуан никогда не смеялся: у него просто лучились глаза, когда он рассказывал, вспоминал и представлял что-то смешное или колоритное. Например, вспоминая как-то эпизоды из жизни так называемой советской эстрады, он вспоминал то ли Кобзона, то ли Магомаева, который, исполняя в ресторане песню со словами: «…проплывает в тумане белая лебедь, подруга весны», вместо «белая лебедь» пел «белая лошадь». «Послушай, - сказал ему тогда наш герой, - всё-таки лебедь, а?» - «Да какая разница, - отвечал ему певец. - Ресторан ведь, а? Какая разница, всё равно никто не слушает - что лебедь, что лошадь». Излишне говорить, что под впечатлением рассказа о проплывающей в тумане белой лошади я едва не каталась от смеха, и отец Силуан, вопреки своему обыкновению, не пресекал этого приступа моей смешливости. Потому что, что и говорить, было на редкость смешно.
Да, так вот я собиралась рассказать, как отец Силуан вспоминал о своей матери. «Вот, - говорил он, - совсем слепая была, слабенькая (и тут его лицо ненадолго стало умилённым и нежным), а я приехал в отпуск… Ну и мы тогда для неё устроили баню по высшему разряду…» И далее следовала мимическая сцена, представлявшая диалоги, движения и жесты разного рода банщиц, маникюрщиц, массажисток и куафёрок, действующих в настоящей восточной бане «по высшему разряду». В общем, это был театр одного актёра в максимально концентрированной и изысканной форме. Ну а суть этого рассказа была в том, что мать была более чем довольна - бесконечно тронута. Во-первых, наверное, потому, что на склоне дней наконец почувствовала себя той барыней, госпожой, «ханум», которой она по праву рождения была до революции, - госпожой, вокруг которой хотя бы на краткое время пришёл в движение целый штат прислужниц. Ну и, самое главное, она была тронута, наверное, потому, что вот так, своей щедростью и заботой её порадовал ненадолго вернувшийся на родину благодарный сын, когда они оба, наверное, чувствовали, что эта встреча будет последней.
Ну вот, а теперь снова обратимся к воспоминаниям племянницы:
Дедушку я не застала, но по фотографиям и воспоминаниям папы живо представляла его наяву. Дедушкин брат, Мустафа-бей, окончил до революции медицинский университет в Германии и стал первым мужчиной-гинекологом Азербайджана. В Баку две больницы названы в его честь. Дедушкина сестра, Мугаданиса-ханум, вышла замуж за Шихлинского, родственника генерала Шихлинского, легендарного генерала царской армии.
Ну а теперь, завершив предысторию, приступаем к истории. Итак, глава вторая - «О нашем герое».
Вот в такой семье в Баку и был произведён на свет 4 июня 1937 года наш Онегин.
Итак, Юсиф-бей и Махтабан-ханум (мы её называли Бабита) поженились в середине 30-x годов в Баку. Им выдали квартиру в центре города, в одном из лучших районов города, с видом на море; до бульвара можно было дойти за несколько минут. Это был некогда купеческий дом, экспроприированный в годы революции и вместивший в себя несколько семей. Дом располагался на бывшей улице Чкалова, и то, что его местоположение являлось одним из лучших, подтверждает тот факт, что в 1978-м году его снесли и на месте нашего бывшего дома построили здание горкома партии, позднее перестроенное в президентский дворец. Видимо, вид на море сыграл немаловажную роль. Квартира располагалась в итальянском дворике, состояла из двух огромных комнат и большой кухни.
Да, про свой дом, дом своего детства отец Силуан несколько раз упоминал, но только не уточнял, что этот дом был экспроприированным и что в нём, кроме его собственной семьи, жили и другие семьи. Он говорил «дом», а не квартира, упомянув, действительно, что он стоял на таком красивом месте, что впоследствии там, на его месте, было построено здание горкома партии (когда он об этом мельком упомянул, его лицо стало печальным). В доме, говорил отец Силуан, было «много языческих святынь», что, скорее всего, означало, что там было немало предметов искусства и, вероятно, старинных книг. Опять же, отца Силуана расспрашивать не полагалось, и потому у меня сложилось такое впечатление, что речь шла о наследственном особняке, где все эти «языческие святыни» накапливались если не столетиями, то десятилетиями.