"Эти глаза напротив". Часть первая
Вот уже давным-давно, который уже месяц, я так и сяк примеряюсь написать этот «мемуар» о человеке, равных которому нет и не будет и которому я обязана, без преувеличения, всем - настолько, что без него и самой меня, в нынешнем моём состоянии, просто не существовало бы. Ну да: вот так и сяк примеряюсь, но всякий раз, когда я сажусь перед компьютером с твёрдым намерением написать об Онегине (Олеге-Афанасии-Силуане-Симеоне) Гаджикасимове, я кладу голову рядом с клавиатурой, заливаюсь слезами и понимаю, что нет таких слов, которыми можно было бы выразить благодарность за то, что он был, восхищение тем, каким он был, и, наконец, ужас от того, что его нет. Нет таких слов. И, в общем, я уже было смирилась с тем, что мой «мемуар» так и останется ненаписанным, но возобновить всё время откладывавшийся труд побудили меня слова биографа Марии Египетской, которыми он объяснял своё решение всё-таки поведать миру о подвиге сокровенной от мира подвижницы. «Ну да, - размышлял он, - ведомое Богу должно быть ведомо только Богу, однако же и и людям, для их укрепления и назидания, надлежит знать, что сила Божия не оскудевает даже и во времена всеобщего оскудения». Собственно, именно поэтому я всё-таки решилась рассказать о нём, преодолев и собственную чувствительность, и досаду от того, что эта многотрудная, но прекрасная жизнь оборвалась в самом зените, в высшей точке полёта... Свидетели последних часов его жизни говорят, что, умирая, он простил всех своих многочисленных врагов и отошёл в вечность, как с придыханием сообщала одна его почитательница, «эфирным старчиком». «Эфирный старчик»? О нет, с трудом его себе таким представляю, потому что я запомнила его таким, каким его видела и в первый, и, несколько лет спустя, в последний раз - фантастической красоты (нет, ну а как ещё скажешь иначе?) человеком, настоящим восточным красавцем из какого-то... ну, я не знаю - второго века до нашей эры, когда женщины были нежными и изящными, как газели, а мужчины - высокими и статными, как кедры Ливанские, и вы уж меня простите за эту пышную восточную велеречивость в старинном багдадском стиле сказки или легенды: nobless oblige, как говорится, «благородство обязывает» - благородство человека, которому как нельзя лучше подходила его роскошная протяженносложенная фамилия. Итак, житие Онегина Гаджикасимова, часть первая, "Как мы познакомились".
...Я думаю, что все мы, кому за сорок или около сорока, провели своё детство, можно сказать, «под знаком Гаджикасимова», хотя, наверное, в своё время мало кто знал (а теперь вряд ли и вообще кто подозревает), кому именно мы обязаны этими пленительными и пряно-ароматными песнями, которые сопровождали нас с детства и при первых звуках которых мы, даже и в самые нежные наши годы, восторженно открывали рты и в восхищении замирали в предчувствии непонятно чего... Ну да, и «Эти глаза напротив», и «Алёшкина любовь» («Говорят, что некрасиво-некрасиво-некрасиво отбивать девчонок у друзей своих...»), и «Падает ли снег, льёт ли тёплый дождь», и, одна из самых моих любимых, «Позвони мне, позвони» (из кинофильма «Карнавал»), и ещё десятки других, иные из которых теперь бессовестно перепевает всякая эстрадная шелупонь, наверняка не задаваясь вопросом об авторских правах, - это всё Гаджикасимов, Онегин Гаджикасимов, поэт, сценарист и прочая, и прочая. В 60-70-х эти песни звучали свежо, смело, изысканно, донося дух и аромат неизвестного нам Востока; это был ветер то ли его родного Каспия, которым он надышался ещё в детстве, то ли ещё более дальних и более древних морей и рек... Эх, да что говорить: вспомните свои детские воспоминания... Ну, вот примерно такой была и наша первая встреча, случившаяся лет за двадцать до того, как мы познакомились в реальном мире: тогда мне было десять лет, я была кругленькой и ухоженной розовощёкой девочкой-отличницей с белыми капроновыми бантиками, которые полагалось гладить холодным утюгом; я шла из школы с портфелем, в котором, кроме учебников, тетрадок с профилем Ленина (в семидесятом страна готовилась праздновать 100-летие со дня рождения Владимира Ильича, если кто не помнит) и деревянного пенала, был ещё и плюшевый лисёнок. Советский строй достиг своего апогея, счастливое детство мне улыбалось, и я мечтала только о том, как после обеда, набив камешками и песком круглую банку из-под чёрного гуталина, я пойду играть в классики с рыжей Лариской из второго подъезда, но, проходя мимо дома номер... нет, не помню, какой номер... по Волоколамскому проезду, я увидела сидевших на скамейке двух пацанов лет четырнадцати. Один из них старательно, но неумело тренькал на гитаре, как на балалайке, с упорством сумасшедшего повторяя всё один и тот же аккорд, а другой восторженно смотрел то на струны гитары, то в рот юного музыканта, который дубовым голосом, но зато с непостижимым энтузиазмом пел всё одну и ту же фразу: «Говорят, что некрасиво-некрасиво-некрасиво отбивать девчонок у друзей своих...» А почему - некрасиво? Для чего, с какой целью отбивают девчонок у друзей? Да и как их отбивают? Клюшками, что ли? Или такими вот баночками из-под гуталина, которые мы называли битами? Всё это мне, десятилетней девочке с белыми капроновыми бантиками, было тогда, разумеется, неведомо, и тем не менее, тем не менее... сердце замерло, покатилось куда-то в пятки, и, как было написано в моём любимом испанском романе, «её душа стала душой женщины». Душа, понимаете ли, именно душа - много прежде всего остального... Так в мою жизнь, сам того не ведая, вошёл и автор слов этой песни, фамилии которого я тогда, конечно, не знала, потому что узнала я её (равно как и её обладателя) без малого двадцать лет спустя. А двадцать лет спустя...
Ну да, примерно двадцать лет спустя; дай Бог памяти, но я всё равно не помню в точности, какой же именно это был год - 88-й или 89-й, но, в общем, какой-то один из них. Но вот зато дату нашей первой реальной встречи я помню совершенно точно, потому что забыть её невозможно: это было 17 октября, день моего рождения. Я тогда жила в новой (а теперь уже изрядно старой, как и её хозяйка) квартире, куда меня наконец-то отселили родители по причине наличия у меня малолетней (а теперь уже великовозрастной и изрядно противной) дочери, а также по причине моего, прямо скажем, говённого характера, который всё никак не соответствовал правильному и размеренному быту праведной (говорю это теперь с полным основанием), именно праведной жизни моей семьи, моих родителей. В общем, им стало во всех отношениях тесно жить и со мной, и с моим отпрыском, и вот уже осенью того самого года я, как ошалелая, ходила по двум полупустым комнатам, время от времени ложилась на свежий, покрытый лаком паркет, с наслаждением глядела в клеенный обоями потолок, радовалась обретённой свободе, а рядом на ватных ножках ходила белобрысая девочка трёх-четырёх лет и, пользуясь недосмотром, с иезуитской осторожностью собирала рассыпавшиеся вокруг меня шпильки, чтобы потом с дотошностью педантичного естествоиспытателя филигранно точно втыкать их одну за другой в розетки в ожидании того, какая именно из них станет для неё роковой. Но, к счастью, Бог не попустил, хотя и испуг, и рёв были нешуточными, а на семейном консилиуме, состоявшемся в этой связи, я справедливо удостоилась следующего приговора: «Не мать, а ехидна», что, с другой стороны, было и справедливо, потому что точнее было трудно охарактеризовать молодую (впрочем, не сказать, чтобы особо уж молодую) родительницу, которая предавалась мечтам о свободе в то время, когда любознательное дитя пыталось выяснить на практике, «где дядя-ток живёт».
Короче, вы поняли: именно такой была диспозиция и в моей жизни, и в моём доме накануне того, как там, то бишь в моей жизни и в моём доме, появился Онегин Гаджикасимов. Чем я занималась в те годы? Средства на пропитание я зарабатывала оригинальным трудом внештатного сотрудника отдела писем издававшейся тогда миллионными тиражами «Литературной газеты». А работа моя была такой: раз в неделю я приезжала в редакцию с большой клеёнчатой сумкой малинового цвета (жива до сих пор, сопровождает меня в походах на рынок), набивала её письмами читателей и ровно через неделю возвращала её обратно, прикрепив к каждому читательскому письму мой машинописный ответ на фирменном бланке - ответ, который после одобрения внутренней цензурой отсылался по назначению каждому из «уважаемых читателей». Ответ на фирменном бланке с профилем Горького оценивался следующим образом: «маленький», в половину стандартного листа, стоил 60 копеек, «большой», в целый лист - рубль. Впрочем, не будем отвлекаться, потому что работа в «Литературной газете» - это совершенно особая тема, мало связанная с предметом настоящих воспоминаний. Да, но не работа, конечно, была в моей жизни главным, потому больше всего мне нравилось тогда ходить в церковь, которую я посещала не только с рвением неофита, имевшего фантастический по тем временам пятилетний срок воцерковлённости, но и с удовольствием эстета. О, церковный устав! Да вы чего! Я его тогда знала почти наизусть и могла дать в этом вопросе сто очков вперёд любому отцу Карпу-Поликарпу, потому что все эти кафизмы, тропари, кондаки, паремии, стихиры и всякое многое прочее - всё это укладывалось в моей безразмерной по тем временам памяти ровными стопками, как переплетённые в кожу тома на полках бурсацкой библиотеки, а потому в масштабах прихода церкви Знамения Божией Матери, что в Переяславской слободе и близ метро «Рижская», я слыла своего рода авторитетом, так что со мной, по тем временам, водили знакомство многие и, в том числе, так называемая «Люда» по прозвищу «Цунами».
Ну да, про известную многим Люду Дрознес можно рассказать ещё больше, чем про «Литературную газету», но на сей раз я от этого воздержусь, ограничившись только самой беглой её характеристикой. В молодости, в 50-60-е годы, Люда работала фельдшером, что не мешало ей быть вхожей в тогдашнюю художественно-артистическую богему - однако не в качестве художницы, а в качестве «эффектной женщины», собиравшей на этой ниве разного рода трофеи, о которых из стыдливости умолчим, ограничившись лишь именем «Володи Высоцкого», каковой как-то раз, после очередной пьянки, обнаружил в своей комнате вышеупомянутую «эффектную женщину», и этим фактом благочестивая Люда продолжала гордиться даже и в самых преклонных летах. В общем, такая вот Люда Дрознес (в те поры уже пенсионерка, хотя и изрядно молодившаяся) считала нужным меня опекать и водить по престольным праздникам, всякий раз проносясь по каждому из приходов, как цунами (что и послужило основанием для её клички), и слывя в кругах благочестивой публики внештатной осведомительницей. Одним словом, устоять перед напором Люды-Цунами было невозможно, и она регулярно навещала нас с "младенцем Александрой", её крестницей, в нашем далёком уединении, считая своим долгом одаривать нас флакончиками с церковным елеем, который она после всенощной ничтоже сумняшеся выцеживала из приходских лампадок в свои пузырьки. А поскольку телефона в моей квартире в те времена ещё не было (ну да, тогда наш район представлял собой совершеннейшие выселки), то явление Люды-Цунами всякий раз бывало столь же неожиданным, сколь и сокрушительным.
Ну так вот. 17 октября того-самого-года в мою квартиру позвонили. Открыв дверь, я обнаружила на пороге улыбающуюся Люду с букетом дешёвеньких, но очаровательных фиолетовых осенних цветов, похожих то ли на ромашки, то ли на мелкие астры. Рядом с Людой стоял высокий широкоплечий мужчина с иссиня-чёрными и слегка тронутыми сединой длинными, ниже плеч волосами. В руках этот мужчина держал гигантского размера арбуз. Стоявшая рядом с незнакомцем Люда сияла, распираемая гордостью, всем своим видом демонстрируя радость от того, что она, Люда, - не хухры-мухры, а, несмотря на свой пенсионный возраст и наличие взрослой внучки, всё ещё очень даже в состоянии нравиться и иметь в качестве своего спутника такого вот импозантного красавца. Прощебетав своё поздравление, Люда поспешила протиснуться в квартиру, где вскорости она уже сыпала обращёнными неизвестно к кому замечаниями на предмет недостаточного, по её мнению, количества икон в моих пенатах. Но мы её не слышали. Он держал в руках арбуз и смотрел на меня удивлённо и внимательно. Я держала на руках девочку Сашеньку, оберегая её от новой попытки завести очередное знакомство с «дядей-током», и смотрела на него не менее удивлённо и не менее внимательно. Эти глаза напротив.
Продолжение следует
...Я думаю, что все мы, кому за сорок или около сорока, провели своё детство, можно сказать, «под знаком Гаджикасимова», хотя, наверное, в своё время мало кто знал (а теперь вряд ли и вообще кто подозревает), кому именно мы обязаны этими пленительными и пряно-ароматными песнями, которые сопровождали нас с детства и при первых звуках которых мы, даже и в самые нежные наши годы, восторженно открывали рты и в восхищении замирали в предчувствии непонятно чего... Ну да, и «Эти глаза напротив», и «Алёшкина любовь» («Говорят, что некрасиво-некрасиво-некрасиво отбивать девчонок у друзей своих...»), и «Падает ли снег, льёт ли тёплый дождь», и, одна из самых моих любимых, «Позвони мне, позвони» (из кинофильма «Карнавал»), и ещё десятки других, иные из которых теперь бессовестно перепевает всякая эстрадная шелупонь, наверняка не задаваясь вопросом об авторских правах, - это всё Гаджикасимов, Онегин Гаджикасимов, поэт, сценарист и прочая, и прочая. В 60-70-х эти песни звучали свежо, смело, изысканно, донося дух и аромат неизвестного нам Востока; это был ветер то ли его родного Каспия, которым он надышался ещё в детстве, то ли ещё более дальних и более древних морей и рек... Эх, да что говорить: вспомните свои детские воспоминания... Ну, вот примерно такой была и наша первая встреча, случившаяся лет за двадцать до того, как мы познакомились в реальном мире: тогда мне было десять лет, я была кругленькой и ухоженной розовощёкой девочкой-отличницей с белыми капроновыми бантиками, которые полагалось гладить холодным утюгом; я шла из школы с портфелем, в котором, кроме учебников, тетрадок с профилем Ленина (в семидесятом страна готовилась праздновать 100-летие со дня рождения Владимира Ильича, если кто не помнит) и деревянного пенала, был ещё и плюшевый лисёнок. Советский строй достиг своего апогея, счастливое детство мне улыбалось, и я мечтала только о том, как после обеда, набив камешками и песком круглую банку из-под чёрного гуталина, я пойду играть в классики с рыжей Лариской из второго подъезда, но, проходя мимо дома номер... нет, не помню, какой номер... по Волоколамскому проезду, я увидела сидевших на скамейке двух пацанов лет четырнадцати. Один из них старательно, но неумело тренькал на гитаре, как на балалайке, с упорством сумасшедшего повторяя всё один и тот же аккорд, а другой восторженно смотрел то на струны гитары, то в рот юного музыканта, который дубовым голосом, но зато с непостижимым энтузиазмом пел всё одну и ту же фразу: «Говорят, что некрасиво-некрасиво-некрасиво отбивать девчонок у друзей своих...» А почему - некрасиво? Для чего, с какой целью отбивают девчонок у друзей? Да и как их отбивают? Клюшками, что ли? Или такими вот баночками из-под гуталина, которые мы называли битами? Всё это мне, десятилетней девочке с белыми капроновыми бантиками, было тогда, разумеется, неведомо, и тем не менее, тем не менее... сердце замерло, покатилось куда-то в пятки, и, как было написано в моём любимом испанском романе, «её душа стала душой женщины». Душа, понимаете ли, именно душа - много прежде всего остального... Так в мою жизнь, сам того не ведая, вошёл и автор слов этой песни, фамилии которого я тогда, конечно, не знала, потому что узнала я её (равно как и её обладателя) без малого двадцать лет спустя. А двадцать лет спустя...
Ну да, примерно двадцать лет спустя; дай Бог памяти, но я всё равно не помню в точности, какой же именно это был год - 88-й или 89-й, но, в общем, какой-то один из них. Но вот зато дату нашей первой реальной встречи я помню совершенно точно, потому что забыть её невозможно: это было 17 октября, день моего рождения. Я тогда жила в новой (а теперь уже изрядно старой, как и её хозяйка) квартире, куда меня наконец-то отселили родители по причине наличия у меня малолетней (а теперь уже великовозрастной и изрядно противной) дочери, а также по причине моего, прямо скажем, говённого характера, который всё никак не соответствовал правильному и размеренному быту праведной (говорю это теперь с полным основанием), именно праведной жизни моей семьи, моих родителей. В общем, им стало во всех отношениях тесно жить и со мной, и с моим отпрыском, и вот уже осенью того самого года я, как ошалелая, ходила по двум полупустым комнатам, время от времени ложилась на свежий, покрытый лаком паркет, с наслаждением глядела в клеенный обоями потолок, радовалась обретённой свободе, а рядом на ватных ножках ходила белобрысая девочка трёх-четырёх лет и, пользуясь недосмотром, с иезуитской осторожностью собирала рассыпавшиеся вокруг меня шпильки, чтобы потом с дотошностью педантичного естествоиспытателя филигранно точно втыкать их одну за другой в розетки в ожидании того, какая именно из них станет для неё роковой. Но, к счастью, Бог не попустил, хотя и испуг, и рёв были нешуточными, а на семейном консилиуме, состоявшемся в этой связи, я справедливо удостоилась следующего приговора: «Не мать, а ехидна», что, с другой стороны, было и справедливо, потому что точнее было трудно охарактеризовать молодую (впрочем, не сказать, чтобы особо уж молодую) родительницу, которая предавалась мечтам о свободе в то время, когда любознательное дитя пыталось выяснить на практике, «где дядя-ток живёт».
Короче, вы поняли: именно такой была диспозиция и в моей жизни, и в моём доме накануне того, как там, то бишь в моей жизни и в моём доме, появился Онегин Гаджикасимов. Чем я занималась в те годы? Средства на пропитание я зарабатывала оригинальным трудом внештатного сотрудника отдела писем издававшейся тогда миллионными тиражами «Литературной газеты». А работа моя была такой: раз в неделю я приезжала в редакцию с большой клеёнчатой сумкой малинового цвета (жива до сих пор, сопровождает меня в походах на рынок), набивала её письмами читателей и ровно через неделю возвращала её обратно, прикрепив к каждому читательскому письму мой машинописный ответ на фирменном бланке - ответ, который после одобрения внутренней цензурой отсылался по назначению каждому из «уважаемых читателей». Ответ на фирменном бланке с профилем Горького оценивался следующим образом: «маленький», в половину стандартного листа, стоил 60 копеек, «большой», в целый лист - рубль. Впрочем, не будем отвлекаться, потому что работа в «Литературной газете» - это совершенно особая тема, мало связанная с предметом настоящих воспоминаний. Да, но не работа, конечно, была в моей жизни главным, потому больше всего мне нравилось тогда ходить в церковь, которую я посещала не только с рвением неофита, имевшего фантастический по тем временам пятилетний срок воцерковлённости, но и с удовольствием эстета. О, церковный устав! Да вы чего! Я его тогда знала почти наизусть и могла дать в этом вопросе сто очков вперёд любому отцу Карпу-Поликарпу, потому что все эти кафизмы, тропари, кондаки, паремии, стихиры и всякое многое прочее - всё это укладывалось в моей безразмерной по тем временам памяти ровными стопками, как переплетённые в кожу тома на полках бурсацкой библиотеки, а потому в масштабах прихода церкви Знамения Божией Матери, что в Переяславской слободе и близ метро «Рижская», я слыла своего рода авторитетом, так что со мной, по тем временам, водили знакомство многие и, в том числе, так называемая «Люда» по прозвищу «Цунами».
Ну да, про известную многим Люду Дрознес можно рассказать ещё больше, чем про «Литературную газету», но на сей раз я от этого воздержусь, ограничившись только самой беглой её характеристикой. В молодости, в 50-60-е годы, Люда работала фельдшером, что не мешало ей быть вхожей в тогдашнюю художественно-артистическую богему - однако не в качестве художницы, а в качестве «эффектной женщины», собиравшей на этой ниве разного рода трофеи, о которых из стыдливости умолчим, ограничившись лишь именем «Володи Высоцкого», каковой как-то раз, после очередной пьянки, обнаружил в своей комнате вышеупомянутую «эффектную женщину», и этим фактом благочестивая Люда продолжала гордиться даже и в самых преклонных летах. В общем, такая вот Люда Дрознес (в те поры уже пенсионерка, хотя и изрядно молодившаяся) считала нужным меня опекать и водить по престольным праздникам, всякий раз проносясь по каждому из приходов, как цунами (что и послужило основанием для её клички), и слывя в кругах благочестивой публики внештатной осведомительницей. Одним словом, устоять перед напором Люды-Цунами было невозможно, и она регулярно навещала нас с "младенцем Александрой", её крестницей, в нашем далёком уединении, считая своим долгом одаривать нас флакончиками с церковным елеем, который она после всенощной ничтоже сумняшеся выцеживала из приходских лампадок в свои пузырьки. А поскольку телефона в моей квартире в те времена ещё не было (ну да, тогда наш район представлял собой совершеннейшие выселки), то явление Люды-Цунами всякий раз бывало столь же неожиданным, сколь и сокрушительным.
Ну так вот. 17 октября того-самого-года в мою квартиру позвонили. Открыв дверь, я обнаружила на пороге улыбающуюся Люду с букетом дешёвеньких, но очаровательных фиолетовых осенних цветов, похожих то ли на ромашки, то ли на мелкие астры. Рядом с Людой стоял высокий широкоплечий мужчина с иссиня-чёрными и слегка тронутыми сединой длинными, ниже плеч волосами. В руках этот мужчина держал гигантского размера арбуз. Стоявшая рядом с незнакомцем Люда сияла, распираемая гордостью, всем своим видом демонстрируя радость от того, что она, Люда, - не хухры-мухры, а, несмотря на свой пенсионный возраст и наличие взрослой внучки, всё ещё очень даже в состоянии нравиться и иметь в качестве своего спутника такого вот импозантного красавца. Прощебетав своё поздравление, Люда поспешила протиснуться в квартиру, где вскорости она уже сыпала обращёнными неизвестно к кому замечаниями на предмет недостаточного, по её мнению, количества икон в моих пенатах. Но мы её не слышали. Он держал в руках арбуз и смотрел на меня удивлённо и внимательно. Я держала на руках девочку Сашеньку, оберегая её от новой попытки завести очередное знакомство с «дядей-током», и смотрела на него не менее удивлённо и не менее внимательно. Эти глаза напротив.
Продолжение следует