О главном. Почему правые - это правые, а левые - это левые.
В российском политическом лексиконе правые радикалы обитают в вынужденном соседстве с просто правыми. Судя по словоупотреблению, последние - «такие же», только им недостает решительности. Какие «такие же», что объединяет тех и других, остаётся невыясненным. Когда присмотришься, складывается ощущение, что их не объединяет ничего явного. Если одни хоть в некотором смысле слова «правые», то другие уже ни при каком раскладе не могут претендовать на это понятие. Это значит, что термин не работает как «данность», как «самоочевидная» лексическая единица. Чтобы вернуть ему работоспособность, необходимо заново его определить.
В качестве ориентира, видимо, следует выбрать исторически известную традицию, восходящую к группе имён и социальных движений, связанных не единством готовой идеологии, но общностью интеллектуальной тенденции, каковую надлежит реконструировать. Кто здесь имеется в виду? Эсхил, Аристофан, Платон и противники «демагогов» в Афинах. Цицерон и «оптиматы» в Риме. Макиавелли как политический идеолог буржуазно-аристократической республики, стоящий особняком у истоков нового времени, уже свободный от потусторонней мифологии «тёмного» прошлого, ещё свободный от посюсторонней мифологии «просвещённого» будущего. Гёте, Бёрк, Кант, де Местр, Фихте, Гегель в пред- и постреволюционный периоды в Европе XVIII - XIX веков. Ницше, Шпенглер, европейские «философы жизни» и радикально-консервативные интеллектуалы первой половины XX века. Англосаксонские правые в период от Голдуотера и Бакли до Рейгана и Тэтчер, и, далее, «героических личностей» времен администрации Буша младшего, Чейни и Рамсфилда. При всём различии между ними, есть нечто, их объединяющее.
Выделяя наиболее значимое из общности идеологических и ценностных приоритетов, связанных с указанными именами, и опираясь на него, мы можем попытаться сформулировать «правый» концепт. Это позволит классифицировать политические позиции и взгляды, в том числе, оценивая, насколько оправдана аттестация в качестве «правых» тех из их числа, чьи адепты на этом настаивают. Работоспособность понятия должна проверяться не методом исторической критики, а напрямую, опираясь а) на его соответствие интуитивным ожиданиям, б) на оценку того, насколько успешно оно позволяет выделить главное, наиболее существенное в мировоззрениях традиционалистов-монархистов, сторонников капиталистической экономики, радикальных националистов и приверженцев других «правых» течений, в) на представление о том, до какой степени это «наиболее существенное» реально существенно, допускает ли гипотетическое ядро правого мировоззрения связную и систематическую формулировку, может ли оно существовать «самостоятельно» как претендующая на полноту теория.
Предполагается, что ядро исторических правых дискурсов можно выделить и описать как идеологию сильного человека. Подразумевается не идеология «единственности» «сильного человека» (последняя указывает на левое, а не правое отношение к силе), но идеология «сильного человека» как типа. Правое мышление есть возведение силы в принцип, в идею, в ценность, в систему и универсальное правило, обратное приданию ей негативного статуса и выталкиванию из социальности в разряд исключения. Первые формулировки, созданные этим мышлением на почве Запада, восходят к эпохе, наступившей после греко-персидских войн, когда схема «все рабы, за исключением одного» была применена греками для характеристики общественно-политического строя побеждённого врага.
«Сильный человек» правой идеологии - это не «бунтарь», которого «невозможно согнуть». Это - человек, сильный тем, что им (не просто «на нём») основывается и держится власть в многообразии её проявлений. Речь идёт об идеологии человека, сильного не в силу занятого положения, а в силу принятого образа мыслей, в силу внутренней установки на силу. Сильного не аппаратно-бюрократическим отношением к Силе извне, но отношением к ней изнутри - самоотношением, самосознанием Силы, которое делает человека носителем идеи, соучастником, сокреатором властного порядка. Правый человек - носитель идеи власти аналогично тому, как художник-творец - носитель идеи произведения искусства. Исторически эта идея, возводящая феномены силы к их культурному пра-образцу, наделённому демиургическим и космогоническим смыслом, часто приобретает религиозное измерение. В её свете мир становится непрерывно со-творимым произведением искусства.
Идеология сильного человека, которая возводит его силу в императив, в ценность и идею, тем самым развивается в идеологию сообщества сильных людей, а это - идеология элиты. Правая идеология противопоставляет систему силы антисистеме ценностного отрицания силы, отвергающего её как исключение и вытесняющего нормативно утверждённой слабостью. Сильный человек как правило (а не исключение из правила), власть как правило (а не исключение из правил) генерируют общественный строй, основанный на публичности и приоритете закона, который со времен древности называется (аристократической) республикой. Следует заметить, что, напротив, власть, вступившая на путь самоотрицания, осознающая себя исключением из правила, неотвратимо разворачивается в идеологию, которая номинирует как всеобщее правило слабость. Именно поэтому страны, которые придерживаются веры в хорошего царя и плохих бояр, в нацлидера-спасителя, в политика, «которому нет альтернативы», слабеют, отстают и загнивают. С ними происходит ровно то, что запрограммировано ими же самими, их «властителями дум», на интеллектуальном уровне.
«Правая идеология» снимает традиционные противоречия между элитарной теорией «демократии» и теорией участия. В более-менее долгосрочной перспективе власть принадлежит тем, кто осознает себя властью. Элита самоопределяется типом самосознания и типом действия, которое следует из этого самосознания. Люди непосредственно решают, элита они или нет. При таком понимании власть открыта для участия, но лишь меньшинство «практикует» эту открытость и участвует в ней. Оно и есть «элита», в то время как остальные придерживаются старой доброй уверенности, присущей левым маленьким людям: «от меня ничего не зависит». Они - не власть в их собственном самосознании. Быть «анти-властью», выдвигать лозунги вечного вызова конкретным властям и власти вообще - другая форма этого же позиционирования себя «вне» власти в общем и целом. С теми же постепенно наступающими последствиями.
Согласно правой точке зрения, в стране правит - в точном смысле этого слова - тот, кто добровольно, не из страха или принуждения, соблюдает закон и порядок. Тот, в ком сила достигает самосознания, кто возводит её (то есть своё действие, свою активность) в принцип и правило (согласно Канту). Тот, кто, извиняюсь за прозаичность обобщенного образа, не швыряет бычки мимо урны и не писает в лифтах (ответственно утверждаю, что две трети политиков и чиновников современной России, а также примкнувших к ним бизнесменов писают в лифтах… ну, или совершают действия, которые могут быть приравнены к этому хрестоматийному протестному деянию).
Гетерономия российского политического дискурса, сводящая обсуждение внутренних проблем страны к проблемам её взаимодействия с другими государствами, а любой вопрос мировоззрения - к тому, кто платит, имеет типичные левые предпосылки. За этим и другими способами деполитизации населения стоит идеология слабости, стремление власти опираться на «простых» маленьких людей и, в конечном счете, полагаясь на них, сойти на нет, списать себя в утиль (следуя ну вот хотя бы примерам африканских «национальных», точнее, народно-революционных лидеров, победивших местную «прозападную олигархию» лет 30-40 назад, чья блистательная карьера, несомненно, прекрасный образец для подражания).
Идя этим - левым - путём, власть разрушает собственные основания и сама готовит себе могильщиков. В 2000-е годы она очень преуспела в данном виде деятельности, культивируя ценностный приоритет «простого человека» в идеологии и поощряя социально-экономическую пассивность. Нарастающая масса недовольства, которая пока не приблизилась к порогу критичности, но может достичь его в ближайшие годы, вовсе не признак социальной активности населения, вопреки официальной установке решившего доставить нам приятный сюрприз и «пробудиться». Наоборот, так проявляет себя агрессивный избыток социальной пассивности. Перед нами обычное левое поползновение не прилагая усилие изменить что-то в себе, верить, будто достаточно потопать ножками и вокруг всё начнёт меняться само. По сути это - одна из метаморфоз идеологии воровства, левого потребительского отношения к властно-социальной реальности - отношения, которое приняло в России 90-х - нулевых всеобщий характер антисоциальной нормы. Приняло с подачи власти, говорю я, и ещё раз подчеркиваю многообразие её форм, включающих так называемую «оппозицию», которая выступает оборотной стороной власти в узком смысле слова и вместе с последней манифестирует состояние её самосознания. Оба элемента пары «власть - оппозиция» в равной мере репрезентуют тип фундаментальной самоидентификации по отношению к власти вообще, преобладающий в социуме.
В связи с актуальностью темы внешней политики, с обеих сторон («власти» и «оппозиции») настойчиво рекомендуемой для подмены ею внутриполитического списка задач, она заслуживает отдельного комментария в этом тексте. Давайте снова обратимся к историческим аналогиям. Общегреческим оплотом аристократического социального устройства считалась Спарта. Спартофильские настроения у афинских «правых» (сторонников аристократической республики, противников демократического популизма) во времена Кимона и Перикла означали не пораженческие выводы, но требование соответствовать Спарте, общаться с ней на равных. Среди прочего, быть подобным спартиатам в Афинах означало в такой же мере добиваться усиления афинской державы, в какой спартиаты стремились к этому у себя дома. Однако аристократическая партия всегда удерживала государство от искушений пустой враждебности к Спарте «на ровном месте». Афинская элита придерживалась линии на союз со Спартой на равных. Осознанное республиканское единство аристократии в Афинах и Спарте должно было со временем привести к рождению державной реальности более высокого порядка, к надполисному правому мышлению, надполисной идее власти и надполисному империализму. Это могло бы случиться, не будь политический курс Кимона перечёркнут усилиями афинских демагогов. Столкновение Афин и Спарты привело к закату Греции в целом. «Надполисный империализм» эллинистической эпохи получил развитие, но уже на иной основе.
Рассмотрим другой пример. Для Петра Великого быть европейским правителем значило не заниматься изобретением причин и поводов капитулировать перед Европой, как то обстояло для отдельных его преемников, но добиваться возможности общаться с ней на равных, для чего, прежде всего, нужно было относиться к европейским монархам как к равным в собственной голове. Единственный способ уважать Пруссию, известный настоящим преемникам Петра, заключался в том, чтобы уважать её на поле конкуренции (тогда - боя), аналогично тому, как сам Пётр «чтил» шведов; временные отступления от этого правила знаменовали отказ от наследия реформатора. Разделять правую элитарную идеологию силы - значит самому стремиться быть сильнее. Желание «лечь» под сильного свидетельствует о левом содержании мышления, мимикрирующем под прикрытием правой оболочки. В послепетровской России регулярно давали о себе знать попытки ввести «европейское», в привычный традиционный контекст, начать воспринимать его так же «снизу», как раньше мыслили о реальности допетровского государства - превратить его в догму, в канон, в предмет, в готовом виде упавший с неба к нам на головы, тогда как суть реформ заключалась в приближении российского общества к западному правому типу отношения к власти - отношения к ней исходя из идеи власти.
Воспоминания о жизни в СССР хранят множество свидетельств искренней неприязни населения к типу людей, на которых держится западное общество: к людям, лично, не по должности, не по традиционному или аппаратному назначению активных в отстаивании социального порядка и его ценностей. Это в их адрес злобно звучала легендарная советская фраза: «ему что, больше всех надо?» Но ведь подобная реакция закономерна: при социализме ценности и порядок были левыми, они отрицали правое к себе отношение, так как стремились основываться на образе маленького человека. Как бы ни героизировали советские мастера культуры иные образы, без которых общество не могло существовать, внутренняя логика левой идеологии заключала в себе враждебное неприятие «сильной личности». Приветствовались не носители идеи дела, а исполнители, культивировалась не открытая и явная форма силы, но активность украдкой, из-под полы, налево. Она соответствовала сущности левого государства, она отличала подлинно народных персонажей. Когда же наступал счастливый момент совпадения натужного официоза и любимой народом неофициальности, а случалось это в образе «разведчика», официально живущего неофициальной жизнью, вот тут народно-правительственная любовь достигала своего резонансного совпадения и пика. Культовая популярность фильмов про притворяющихся героев, Штирлица и его единодвоемышленников - фольклорный феномен, закономерный для левой страны, левого общества и левого государства.
Экономика украдкой из-под полы, жизнь украдкой из-под полы, власть оттуда же до сих пор остаются константами российской социальности. К сожалению, ни в 90-е., ни в нулевые годы обществу не было предложено полноценной правой культурной и идеологической программы. Люди, которые якобы намеревались это сделать и необоснованно узурпировали понятие «правого», спотыкались на деталях, сводя к ним целое. У кого-то от всей программы осталась в ходу лишь «частная собственность», у кого-то - государство, оторванное от своей идеи и, следовательно, от людей, омертвлённое до унылого «факта», который означает вырождение реальности живого целого в собственную противоположность. У кого-то наблюдается до антагонизма несвойственный правому мышлению бесплодный комплекс национально-социальной униженности (следует учитывать, что из «униженности» по определению - по самоопределению - ничего, кроме униженности, произрасти не может).
В подоплеке правого подхода, как он декларируется в России, слишком часто зияют левые ценности. 90 % случаев рыданий о родине - это рыдания о себе, которым нужен предлог, демонстрирующие тип мышления несчастного маленького человека. Последний способен разве что щедро поделиться с родиной своей априорной «угнетённостью» (подобно тому, как это случилось после 1917 г.), но больше ничего толкового для неё сделать не в состоянии. «Угнетённость» «униженных», фиктивно «протестующих» против всего расположенного над ними, - лишь синоним и следствие их «левизны», духовного «нахождения вне» системы силы, вне реальности власти, а это «нахождение вне» обусловлено типом самосознания - левой самоидентификацией по отношению к власти вообще. В действительности, всё, внушающее униженность «униженным», ими самими расположено таким образом, чтобы обеспечить себе привычное удобство смотреть на вещи со стороны их низшей природы.
Чрезмерную увлечённость судьбами «страдающих сущностей» («уязвлённого человечества», «ограбленной страны», «несчастного русского народа», «жертв голода в Африке», «порабощенных пролетариев капиталистических стран» и т. д.), доводящую до отождествления себя с ними, необходимо встречать с хорошей долей осторожности и иронии, и так же следует поступать с готовностью слишком много патетически говорить о «свободе». Чаще всего это не очень здоровые настроения. Поддаваясь им вовне, в самом себе уходишь в никуда. Зарываясь в страдательность, трудно выбраться назад, и по мере углубления в эту трясину, постепенно утрачиваешь духовные основания быть успешным (в чем бы то ни было, помимо креативности проявлений страдания). Этот пораженческий личностный и социальный выбор весьма распространён в обществах с преобладанием левой традиции мышления. С целью привести классический пример, назовём мученический культ божественного на кресте, который, будучи изначально «религией рабов и женщин», но затем превращаясь в норму, сопровождал процесс деградации Римской империи и античного общества.
Левое самополагание себя вне «пра-власти», трансцендентальное самоисключение из системы осознающей себя силы: вот тот первичный факт духовной природы, который диагносцируется в качестве предпосылки «увлеченности страданием» и личной неэффективности, на коллективном уровне влекущей за собой разнообразные проявления социального неуспеха. Всё то, о чем думала, стесняясь произнести вслух, Айн Рэнд, отвергая «бескорыстие», интереснее описать не на бледном позитивистском языке «пользы», «корысти», «эгоизма», то есть языке Локка-Милля-Бентама, но на языке, объединяющем подходы Ницше, Платона, Канта и Гегеля. Уместно вспомнить замечание Ницше о том, что «эго», подразумеваемое в понятии «эгоизма», просто не существует (как первичная атомарная идентичность, которую можно «поместить в основу» «изма»: «эго» и «эго» порой совершенно различны, потому что, добавляю я, различны способы изначальной самоидентификации).
Реформистский путь общественных изменений начинается с признания «духовного факта», о котором шла речь, даже если оно скрыто в интуитивной глубине. Реформы, эволюционное развитие - это медленное перешагивание через себя, поэтапная коррекция отношения к себе, которая стимулирует достижения во внешней среде и в свою очередь стимулируется ими. В то время, как революция - способ непосредственно «заявить себя», иллюзорное средство изменить всё, не меняясь.
Эволюция всегда труднее, особенно, эволюция по революционным следам, та, что устраняет последствия социального обвала. Революционную толпу составляют и возглавляют наиболее злокачественные элементы, взращенные в недрах «старого режима». Эволюция начинается с устранения этих элементов и нейтрализации крайностей присущего им левого мышления.
Подлинное социальное развитие не просто сопровождается практикой внутреннего развития, усилиями работы над собой, но и, по сути, идентично этой практике. Менять себя - значит преодолевать левую «страдающую сущность» в себе и изнутри себя, возвышаться над ней, контролировать её, не давая ей революционно «освободиться» и заполнить пространство политического. Поддавшись ей, невозможно получить ничего, кроме умножения страданий и обострения проблем, что, как известно, всегда отличало периоды революционных скачков, дополнительно порождавших столько же социальных противоречий, сколько инициаторы этих скачков грозились разрешить.
С обществом дело обстоит аналогично индивидам. Владея собой, люди осведомлены о негативных последствиях принятия решений под влиянием разнообразных страдательных комплексов (основанных на чувствах обиды, зависти и т. п.) Аналогия, которая была только что упомянута, находит отражение в единстве идеи личного и социального развития: в обоих своих проявлениях она равным образом типична для правых обществ. Утрата в обстановке постмодерна и мультикультурализма ориентира для внутреннего развития должна вызывать такую же тенденцию остановки и отката в общественной жизни, за которой начинается накопление взрывных протестных настроений. К сожалению, это действительно так: признаки того, что прогресс уступает место социальному регрессу, в современном западном мире проступают всё чаще.
Однако то, что на Западе обнаруживает угрозу закончиться, в России ещё даже не начиналось.
В качестве ориентира, видимо, следует выбрать исторически известную традицию, восходящую к группе имён и социальных движений, связанных не единством готовой идеологии, но общностью интеллектуальной тенденции, каковую надлежит реконструировать. Кто здесь имеется в виду? Эсхил, Аристофан, Платон и противники «демагогов» в Афинах. Цицерон и «оптиматы» в Риме. Макиавелли как политический идеолог буржуазно-аристократической республики, стоящий особняком у истоков нового времени, уже свободный от потусторонней мифологии «тёмного» прошлого, ещё свободный от посюсторонней мифологии «просвещённого» будущего. Гёте, Бёрк, Кант, де Местр, Фихте, Гегель в пред- и постреволюционный периоды в Европе XVIII - XIX веков. Ницше, Шпенглер, европейские «философы жизни» и радикально-консервативные интеллектуалы первой половины XX века. Англосаксонские правые в период от Голдуотера и Бакли до Рейгана и Тэтчер, и, далее, «героических личностей» времен администрации Буша младшего, Чейни и Рамсфилда. При всём различии между ними, есть нечто, их объединяющее.
Выделяя наиболее значимое из общности идеологических и ценностных приоритетов, связанных с указанными именами, и опираясь на него, мы можем попытаться сформулировать «правый» концепт. Это позволит классифицировать политические позиции и взгляды, в том числе, оценивая, насколько оправдана аттестация в качестве «правых» тех из их числа, чьи адепты на этом настаивают. Работоспособность понятия должна проверяться не методом исторической критики, а напрямую, опираясь а) на его соответствие интуитивным ожиданиям, б) на оценку того, насколько успешно оно позволяет выделить главное, наиболее существенное в мировоззрениях традиционалистов-монархистов, сторонников капиталистической экономики, радикальных националистов и приверженцев других «правых» течений, в) на представление о том, до какой степени это «наиболее существенное» реально существенно, допускает ли гипотетическое ядро правого мировоззрения связную и систематическую формулировку, может ли оно существовать «самостоятельно» как претендующая на полноту теория.
Предполагается, что ядро исторических правых дискурсов можно выделить и описать как идеологию сильного человека. Подразумевается не идеология «единственности» «сильного человека» (последняя указывает на левое, а не правое отношение к силе), но идеология «сильного человека» как типа. Правое мышление есть возведение силы в принцип, в идею, в ценность, в систему и универсальное правило, обратное приданию ей негативного статуса и выталкиванию из социальности в разряд исключения. Первые формулировки, созданные этим мышлением на почве Запада, восходят к эпохе, наступившей после греко-персидских войн, когда схема «все рабы, за исключением одного» была применена греками для характеристики общественно-политического строя побеждённого врага.
«Сильный человек» правой идеологии - это не «бунтарь», которого «невозможно согнуть». Это - человек, сильный тем, что им (не просто «на нём») основывается и держится власть в многообразии её проявлений. Речь идёт об идеологии человека, сильного не в силу занятого положения, а в силу принятого образа мыслей, в силу внутренней установки на силу. Сильного не аппаратно-бюрократическим отношением к Силе извне, но отношением к ней изнутри - самоотношением, самосознанием Силы, которое делает человека носителем идеи, соучастником, сокреатором властного порядка. Правый человек - носитель идеи власти аналогично тому, как художник-творец - носитель идеи произведения искусства. Исторически эта идея, возводящая феномены силы к их культурному пра-образцу, наделённому демиургическим и космогоническим смыслом, часто приобретает религиозное измерение. В её свете мир становится непрерывно со-творимым произведением искусства.
Идеология сильного человека, которая возводит его силу в императив, в ценность и идею, тем самым развивается в идеологию сообщества сильных людей, а это - идеология элиты. Правая идеология противопоставляет систему силы антисистеме ценностного отрицания силы, отвергающего её как исключение и вытесняющего нормативно утверждённой слабостью. Сильный человек как правило (а не исключение из правила), власть как правило (а не исключение из правил) генерируют общественный строй, основанный на публичности и приоритете закона, который со времен древности называется (аристократической) республикой. Следует заметить, что, напротив, власть, вступившая на путь самоотрицания, осознающая себя исключением из правила, неотвратимо разворачивается в идеологию, которая номинирует как всеобщее правило слабость. Именно поэтому страны, которые придерживаются веры в хорошего царя и плохих бояр, в нацлидера-спасителя, в политика, «которому нет альтернативы», слабеют, отстают и загнивают. С ними происходит ровно то, что запрограммировано ими же самими, их «властителями дум», на интеллектуальном уровне.
«Правая идеология» снимает традиционные противоречия между элитарной теорией «демократии» и теорией участия. В более-менее долгосрочной перспективе власть принадлежит тем, кто осознает себя властью. Элита самоопределяется типом самосознания и типом действия, которое следует из этого самосознания. Люди непосредственно решают, элита они или нет. При таком понимании власть открыта для участия, но лишь меньшинство «практикует» эту открытость и участвует в ней. Оно и есть «элита», в то время как остальные придерживаются старой доброй уверенности, присущей левым маленьким людям: «от меня ничего не зависит». Они - не власть в их собственном самосознании. Быть «анти-властью», выдвигать лозунги вечного вызова конкретным властям и власти вообще - другая форма этого же позиционирования себя «вне» власти в общем и целом. С теми же постепенно наступающими последствиями.
Согласно правой точке зрения, в стране правит - в точном смысле этого слова - тот, кто добровольно, не из страха или принуждения, соблюдает закон и порядок. Тот, в ком сила достигает самосознания, кто возводит её (то есть своё действие, свою активность) в принцип и правило (согласно Канту). Тот, кто, извиняюсь за прозаичность обобщенного образа, не швыряет бычки мимо урны и не писает в лифтах (ответственно утверждаю, что две трети политиков и чиновников современной России, а также примкнувших к ним бизнесменов писают в лифтах… ну, или совершают действия, которые могут быть приравнены к этому хрестоматийному протестному деянию).
Гетерономия российского политического дискурса, сводящая обсуждение внутренних проблем страны к проблемам её взаимодействия с другими государствами, а любой вопрос мировоззрения - к тому, кто платит, имеет типичные левые предпосылки. За этим и другими способами деполитизации населения стоит идеология слабости, стремление власти опираться на «простых» маленьких людей и, в конечном счете, полагаясь на них, сойти на нет, списать себя в утиль (следуя ну вот хотя бы примерам африканских «национальных», точнее, народно-революционных лидеров, победивших местную «прозападную олигархию» лет 30-40 назад, чья блистательная карьера, несомненно, прекрасный образец для подражания).
Идя этим - левым - путём, власть разрушает собственные основания и сама готовит себе могильщиков. В 2000-е годы она очень преуспела в данном виде деятельности, культивируя ценностный приоритет «простого человека» в идеологии и поощряя социально-экономическую пассивность. Нарастающая масса недовольства, которая пока не приблизилась к порогу критичности, но может достичь его в ближайшие годы, вовсе не признак социальной активности населения, вопреки официальной установке решившего доставить нам приятный сюрприз и «пробудиться». Наоборот, так проявляет себя агрессивный избыток социальной пассивности. Перед нами обычное левое поползновение не прилагая усилие изменить что-то в себе, верить, будто достаточно потопать ножками и вокруг всё начнёт меняться само. По сути это - одна из метаморфоз идеологии воровства, левого потребительского отношения к властно-социальной реальности - отношения, которое приняло в России 90-х - нулевых всеобщий характер антисоциальной нормы. Приняло с подачи власти, говорю я, и ещё раз подчеркиваю многообразие её форм, включающих так называемую «оппозицию», которая выступает оборотной стороной власти в узком смысле слова и вместе с последней манифестирует состояние её самосознания. Оба элемента пары «власть - оппозиция» в равной мере репрезентуют тип фундаментальной самоидентификации по отношению к власти вообще, преобладающий в социуме.
В связи с актуальностью темы внешней политики, с обеих сторон («власти» и «оппозиции») настойчиво рекомендуемой для подмены ею внутриполитического списка задач, она заслуживает отдельного комментария в этом тексте. Давайте снова обратимся к историческим аналогиям. Общегреческим оплотом аристократического социального устройства считалась Спарта. Спартофильские настроения у афинских «правых» (сторонников аристократической республики, противников демократического популизма) во времена Кимона и Перикла означали не пораженческие выводы, но требование соответствовать Спарте, общаться с ней на равных. Среди прочего, быть подобным спартиатам в Афинах означало в такой же мере добиваться усиления афинской державы, в какой спартиаты стремились к этому у себя дома. Однако аристократическая партия всегда удерживала государство от искушений пустой враждебности к Спарте «на ровном месте». Афинская элита придерживалась линии на союз со Спартой на равных. Осознанное республиканское единство аристократии в Афинах и Спарте должно было со временем привести к рождению державной реальности более высокого порядка, к надполисному правому мышлению, надполисной идее власти и надполисному империализму. Это могло бы случиться, не будь политический курс Кимона перечёркнут усилиями афинских демагогов. Столкновение Афин и Спарты привело к закату Греции в целом. «Надполисный империализм» эллинистической эпохи получил развитие, но уже на иной основе.
Рассмотрим другой пример. Для Петра Великого быть европейским правителем значило не заниматься изобретением причин и поводов капитулировать перед Европой, как то обстояло для отдельных его преемников, но добиваться возможности общаться с ней на равных, для чего, прежде всего, нужно было относиться к европейским монархам как к равным в собственной голове. Единственный способ уважать Пруссию, известный настоящим преемникам Петра, заключался в том, чтобы уважать её на поле конкуренции (тогда - боя), аналогично тому, как сам Пётр «чтил» шведов; временные отступления от этого правила знаменовали отказ от наследия реформатора. Разделять правую элитарную идеологию силы - значит самому стремиться быть сильнее. Желание «лечь» под сильного свидетельствует о левом содержании мышления, мимикрирующем под прикрытием правой оболочки. В послепетровской России регулярно давали о себе знать попытки ввести «европейское», в привычный традиционный контекст, начать воспринимать его так же «снизу», как раньше мыслили о реальности допетровского государства - превратить его в догму, в канон, в предмет, в готовом виде упавший с неба к нам на головы, тогда как суть реформ заключалась в приближении российского общества к западному правому типу отношения к власти - отношения к ней исходя из идеи власти.
Воспоминания о жизни в СССР хранят множество свидетельств искренней неприязни населения к типу людей, на которых держится западное общество: к людям, лично, не по должности, не по традиционному или аппаратному назначению активных в отстаивании социального порядка и его ценностей. Это в их адрес злобно звучала легендарная советская фраза: «ему что, больше всех надо?» Но ведь подобная реакция закономерна: при социализме ценности и порядок были левыми, они отрицали правое к себе отношение, так как стремились основываться на образе маленького человека. Как бы ни героизировали советские мастера культуры иные образы, без которых общество не могло существовать, внутренняя логика левой идеологии заключала в себе враждебное неприятие «сильной личности». Приветствовались не носители идеи дела, а исполнители, культивировалась не открытая и явная форма силы, но активность украдкой, из-под полы, налево. Она соответствовала сущности левого государства, она отличала подлинно народных персонажей. Когда же наступал счастливый момент совпадения натужного официоза и любимой народом неофициальности, а случалось это в образе «разведчика», официально живущего неофициальной жизнью, вот тут народно-правительственная любовь достигала своего резонансного совпадения и пика. Культовая популярность фильмов про притворяющихся героев, Штирлица и его единодвоемышленников - фольклорный феномен, закономерный для левой страны, левого общества и левого государства.
Экономика украдкой из-под полы, жизнь украдкой из-под полы, власть оттуда же до сих пор остаются константами российской социальности. К сожалению, ни в 90-е., ни в нулевые годы обществу не было предложено полноценной правой культурной и идеологической программы. Люди, которые якобы намеревались это сделать и необоснованно узурпировали понятие «правого», спотыкались на деталях, сводя к ним целое. У кого-то от всей программы осталась в ходу лишь «частная собственность», у кого-то - государство, оторванное от своей идеи и, следовательно, от людей, омертвлённое до унылого «факта», который означает вырождение реальности живого целого в собственную противоположность. У кого-то наблюдается до антагонизма несвойственный правому мышлению бесплодный комплекс национально-социальной униженности (следует учитывать, что из «униженности» по определению - по самоопределению - ничего, кроме униженности, произрасти не может).
В подоплеке правого подхода, как он декларируется в России, слишком часто зияют левые ценности. 90 % случаев рыданий о родине - это рыдания о себе, которым нужен предлог, демонстрирующие тип мышления несчастного маленького человека. Последний способен разве что щедро поделиться с родиной своей априорной «угнетённостью» (подобно тому, как это случилось после 1917 г.), но больше ничего толкового для неё сделать не в состоянии. «Угнетённость» «униженных», фиктивно «протестующих» против всего расположенного над ними, - лишь синоним и следствие их «левизны», духовного «нахождения вне» системы силы, вне реальности власти, а это «нахождение вне» обусловлено типом самосознания - левой самоидентификацией по отношению к власти вообще. В действительности, всё, внушающее униженность «униженным», ими самими расположено таким образом, чтобы обеспечить себе привычное удобство смотреть на вещи со стороны их низшей природы.
Чрезмерную увлечённость судьбами «страдающих сущностей» («уязвлённого человечества», «ограбленной страны», «несчастного русского народа», «жертв голода в Африке», «порабощенных пролетариев капиталистических стран» и т. д.), доводящую до отождествления себя с ними, необходимо встречать с хорошей долей осторожности и иронии, и так же следует поступать с готовностью слишком много патетически говорить о «свободе». Чаще всего это не очень здоровые настроения. Поддаваясь им вовне, в самом себе уходишь в никуда. Зарываясь в страдательность, трудно выбраться назад, и по мере углубления в эту трясину, постепенно утрачиваешь духовные основания быть успешным (в чем бы то ни было, помимо креативности проявлений страдания). Этот пораженческий личностный и социальный выбор весьма распространён в обществах с преобладанием левой традиции мышления. С целью привести классический пример, назовём мученический культ божественного на кресте, который, будучи изначально «религией рабов и женщин», но затем превращаясь в норму, сопровождал процесс деградации Римской империи и античного общества.
Левое самополагание себя вне «пра-власти», трансцендентальное самоисключение из системы осознающей себя силы: вот тот первичный факт духовной природы, который диагносцируется в качестве предпосылки «увлеченности страданием» и личной неэффективности, на коллективном уровне влекущей за собой разнообразные проявления социального неуспеха. Всё то, о чем думала, стесняясь произнести вслух, Айн Рэнд, отвергая «бескорыстие», интереснее описать не на бледном позитивистском языке «пользы», «корысти», «эгоизма», то есть языке Локка-Милля-Бентама, но на языке, объединяющем подходы Ницше, Платона, Канта и Гегеля. Уместно вспомнить замечание Ницше о том, что «эго», подразумеваемое в понятии «эгоизма», просто не существует (как первичная атомарная идентичность, которую можно «поместить в основу» «изма»: «эго» и «эго» порой совершенно различны, потому что, добавляю я, различны способы изначальной самоидентификации).
Реформистский путь общественных изменений начинается с признания «духовного факта», о котором шла речь, даже если оно скрыто в интуитивной глубине. Реформы, эволюционное развитие - это медленное перешагивание через себя, поэтапная коррекция отношения к себе, которая стимулирует достижения во внешней среде и в свою очередь стимулируется ими. В то время, как революция - способ непосредственно «заявить себя», иллюзорное средство изменить всё, не меняясь.
Эволюция всегда труднее, особенно, эволюция по революционным следам, та, что устраняет последствия социального обвала. Революционную толпу составляют и возглавляют наиболее злокачественные элементы, взращенные в недрах «старого режима». Эволюция начинается с устранения этих элементов и нейтрализации крайностей присущего им левого мышления.
Подлинное социальное развитие не просто сопровождается практикой внутреннего развития, усилиями работы над собой, но и, по сути, идентично этой практике. Менять себя - значит преодолевать левую «страдающую сущность» в себе и изнутри себя, возвышаться над ней, контролировать её, не давая ей революционно «освободиться» и заполнить пространство политического. Поддавшись ей, невозможно получить ничего, кроме умножения страданий и обострения проблем, что, как известно, всегда отличало периоды революционных скачков, дополнительно порождавших столько же социальных противоречий, сколько инициаторы этих скачков грозились разрешить.
С обществом дело обстоит аналогично индивидам. Владея собой, люди осведомлены о негативных последствиях принятия решений под влиянием разнообразных страдательных комплексов (основанных на чувствах обиды, зависти и т. п.) Аналогия, которая была только что упомянута, находит отражение в единстве идеи личного и социального развития: в обоих своих проявлениях она равным образом типична для правых обществ. Утрата в обстановке постмодерна и мультикультурализма ориентира для внутреннего развития должна вызывать такую же тенденцию остановки и отката в общественной жизни, за которой начинается накопление взрывных протестных настроений. К сожалению, это действительно так: признаки того, что прогресс уступает место социальному регрессу, в современном западном мире проступают всё чаще.
Однако то, что на Западе обнаруживает угрозу закончиться, в России ещё даже не начиналось.