Фехтование пальцем с небом
Ну, и, да: поистине эволюционной, практически революционно эволюционной, будет путинология, которая прекратит лукавство игры с образом светозарного лидера, окруженного плотными кругами подозрительных личностей. Эта гипотетическая путинология будущего должна перестать искусственно отделять одного от других. Вместо того она предпочла бы реалистично обрисовать положение дел и тем самым впервые создать предпосылки для обретения первым лицом почвы под ногами. Почвы, а не, например, болота.
Сказать Путину полноценное «да» - значит одобрить и всех тех, на чьих плечах он пока неустойчиво возвышается. Конечно, они воруют. Но он, балансируя, стоит на том и не может иначе. Они воруют у него - а надо, условно выражаясь, сделать так, чтобы воровали у себя: лишь тогда масштабы пойдут на убыль. Можно продолжать тыкать в них пальцем, изрекая очевидности. Можно, но не нужно, если стремиться к тому, чтобы политика формирования истеблишмента в прямом, а не условно-переносном смысле слова, когда-нибудь пришла на смену политтехнологиям игры на противоречиях. Витание в пространстве между стульями на первых порах внушает фигурантам чувство невероятной собственной крутизны, а между тем время неумолимо работает против них, накапливая величину ошибки, растущей на каждой итерации растождествления, вследствие чего вероятность падения приближается к единице. В данном случае более эффектное менее эффективно.
Существующая экзегеза путинизма базируется в качестве одного из важнейших элементов на том, что время от времени выдвигается некто Леонтьев (или putnik1) и говорит: я не знаю, что такое парламент (институт, имеющий целью приподнять статус соратников сверх уровня молчаще-мычащих тварей), я не знаю, зачем всё это бессмысленное стадо (под названием «Единая Россия»); исключительно вот тот пастух способен направить его на путь истинный; а вообще всех их надо под нож и т. д. и т. п. Пунктирный социальный разлом, который сейчас модно упоминать, повествуя об искусственном разделении на инертное большинство и активное меньшинство, начинается с близких подступов. Там не так громко, потому что нет шума улиц, но именно оттуда доносится потрескивание гнущегося металла. Пока только гнётся, но если пойдёт ломаться, то из этих мест.
Можно сказать, что идеологически режим функционирует на реактивной тяге отталкивания от своей опоры, от ворующих, как следствие, заинтересованно побуждая их воровать с большей агрессивностью. Оправдание исключительности личной власти «царя», обёрнутой со всех сторон контрастным безвластием, черпается как раз в креативно подогреваемой негодности внешней периферии. Медведев был, потому что сам придумал себя, каким мы его знаем - ходячей иллюстрацией тезиса «нет, лучше Путин». Оппозиция и народ сказали друг другу: «дураки» (в переводе на литературный); власть, смахнув слезу, тут же заботливо взяла полоумных под опеку. При первой видимости всё сложилось, как и надлежит карточной конструкции. Власть гордо думает, что периферийное безвластие - явление, учредив которое, она отрицает всё, кроме себя. В действительности, это норматив, которым она даёт хаотическую свободу всему ценой своего системного самоотрицания. Выбивая из-под себя опору, власть полагает, что, приняв на себя невеликую тяжесть собственного веса и раскачиваясь, подобием маятника, на ветрах, обретёт вечную жизнь.
Выбить из-под себя опору - значит отвергнуть проект формирования правящего слоя в угоду технологической концепции «власть как ловкость рук». А этот проект состоит не в том, чтобы, вдохновившись рекомендациями Леонтьева-Калашникова рекрутировать новых голодных людей для борьбы с коррупцией «старых», после чего удостовериться, что у новых аппетиты не меньше. Он в том, чтобы включить механизмы, посредством которых «старые» могли бы контролировать себя и друг друга. Но об этом никто никогда не захочет говорить серьезно, настороженно ощущая самую чуждую современной России мысль. Любимая аксиома гласит, что настоящий контроль бывает только извне: скажем, общество, которое не власть, навязывает его власти, или же власть, которая, конечно же, не общество, назойливо его контролирует. На этом основополагающем отрицании основы мы и базируемся. Где-то в воздушном (или уже безвоздушном?) пространстве. Возможно, у себя на шее.
Сказать Путину полноценное «да» - значит одобрить и всех тех, на чьих плечах он пока неустойчиво возвышается. Конечно, они воруют. Но он, балансируя, стоит на том и не может иначе. Они воруют у него - а надо, условно выражаясь, сделать так, чтобы воровали у себя: лишь тогда масштабы пойдут на убыль. Можно продолжать тыкать в них пальцем, изрекая очевидности. Можно, но не нужно, если стремиться к тому, чтобы политика формирования истеблишмента в прямом, а не условно-переносном смысле слова, когда-нибудь пришла на смену политтехнологиям игры на противоречиях. Витание в пространстве между стульями на первых порах внушает фигурантам чувство невероятной собственной крутизны, а между тем время неумолимо работает против них, накапливая величину ошибки, растущей на каждой итерации растождествления, вследствие чего вероятность падения приближается к единице. В данном случае более эффектное менее эффективно.
Существующая экзегеза путинизма базируется в качестве одного из важнейших элементов на том, что время от времени выдвигается некто Леонтьев (или putnik1) и говорит: я не знаю, что такое парламент (институт, имеющий целью приподнять статус соратников сверх уровня молчаще-мычащих тварей), я не знаю, зачем всё это бессмысленное стадо (под названием «Единая Россия»); исключительно вот тот пастух способен направить его на путь истинный; а вообще всех их надо под нож и т. д. и т. п. Пунктирный социальный разлом, который сейчас модно упоминать, повествуя об искусственном разделении на инертное большинство и активное меньшинство, начинается с близких подступов. Там не так громко, потому что нет шума улиц, но именно оттуда доносится потрескивание гнущегося металла. Пока только гнётся, но если пойдёт ломаться, то из этих мест.
Можно сказать, что идеологически режим функционирует на реактивной тяге отталкивания от своей опоры, от ворующих, как следствие, заинтересованно побуждая их воровать с большей агрессивностью. Оправдание исключительности личной власти «царя», обёрнутой со всех сторон контрастным безвластием, черпается как раз в креативно подогреваемой негодности внешней периферии. Медведев был, потому что сам придумал себя, каким мы его знаем - ходячей иллюстрацией тезиса «нет, лучше Путин». Оппозиция и народ сказали друг другу: «дураки» (в переводе на литературный); власть, смахнув слезу, тут же заботливо взяла полоумных под опеку. При первой видимости всё сложилось, как и надлежит карточной конструкции. Власть гордо думает, что периферийное безвластие - явление, учредив которое, она отрицает всё, кроме себя. В действительности, это норматив, которым она даёт хаотическую свободу всему ценой своего системного самоотрицания. Выбивая из-под себя опору, власть полагает, что, приняв на себя невеликую тяжесть собственного веса и раскачиваясь, подобием маятника, на ветрах, обретёт вечную жизнь.
Выбить из-под себя опору - значит отвергнуть проект формирования правящего слоя в угоду технологической концепции «власть как ловкость рук». А этот проект состоит не в том, чтобы, вдохновившись рекомендациями Леонтьева-Калашникова рекрутировать новых голодных людей для борьбы с коррупцией «старых», после чего удостовериться, что у новых аппетиты не меньше. Он в том, чтобы включить механизмы, посредством которых «старые» могли бы контролировать себя и друг друга. Но об этом никто никогда не захочет говорить серьезно, настороженно ощущая самую чуждую современной России мысль. Любимая аксиома гласит, что настоящий контроль бывает только извне: скажем, общество, которое не власть, навязывает его власти, или же власть, которая, конечно же, не общество, назойливо его контролирует. На этом основополагающем отрицании основы мы и базируемся. Где-то в воздушном (или уже безвоздушном?) пространстве. Возможно, у себя на шее.