так дерзостный язык бесславил нас, ничтожил
Тульской публике хорошо известно творчество Д.А. Овинникова. Уже много лет она, что греха таить, упивается его прежними романами и с острым интересом ожидает новых. Как летописец нашего современного лихолетья, оспоривающий лавр бывшего графа Л.Н. Толстого, он снискал популярность у разборчивой публики, а как мастер эротических сцен во фламандском вкусе, полагаем, снищет ее и у потомков.
Лет семь назад его эпопея, изданная автором за свой счет и с фотографическим портретом, была выдвинута (не знаю кем, но свет не без добрых людей) на какую-то премию в области литературы, кажется, государственного масштаба. Эпопея пришла на рецензию в ректорат педвуза имени бывшего графа, ректорат передал ее на кафедру литературы с соответствующим распоряжением, а на кафедре, разумеется, никто не горел потребностью рецензировать это циклопическое нагромождение фраз вроде «Лавинов услышал в коридоре женский позыв», «Была глубокая заполночь» и «Она сверкнула в его сторону кубками грудей». Я вызвался, потому что уже в ту пору у нас с друзьями выразительное чтение романов Д.А. было любимым и, я бы сказал, лакомым времяпрепровождением. Я сказал: написать я напишу, но подписывать не буду. Завкафедрой это устроило, я написал (это было редкое удовольствие, надо сказать), она подписала, и весь этот гремучий эшелон потянулся обратно в ректорат. Что было дальше - не знаю, но премии Д.А., надо думать, не получил. Вчера я отыскал этот текст и предлагаю его читательскому вниманию.
Рецензия на эпопею («Непризнанный гений», «Точка во Вселенной»,
«Жемчужина Вселенной», «Распятие»)
и книгу «Романсы. Сонеты. Стансы. Эссе» Д.А. Овинникова
Рецензировать произведения такого объема - большой труд. Начнем с «Эссе», поскольку о них легче всего судить литературоведу. Историко-литературные тезисы, высказываемые в них, или банальны, или крайне сомнительны. Например, утверждение о том, что стихотворение Жуковского «К портрету Гете» можно отнести к самому его автору («Романсы. Сонеты. Стансы. Эссе», с.60), - не более чем комплимент, не обладающий никаким положительным смыслом: стихотворение написано в духе восприятия Гете как поэта-натурфилософа (образец такого подхода - стихотворение Е.А. Баратынского «На смерть Гете»), от чего сам Жуковский был очень далек, и известное высказывание Гете о Жуковском, в свое время проанализированное Г.А. Гуковским, лучше всего показывает, какая непереходимая граница лежала между их творческими методами. «До Толстого все письменники были подлинными и лжепевцами грандиозных и малых баталий. Толстой вслед за Лермонтовым и Некрасовым первый в мировой художественной прозе осознал войну как преступление» (с.61). Этот пассаж рождает множество вопросов: 1) что значит у автора слово «письменник», известное Далю только в значении «человек, умеющий читать и писать»? 2) уверен ли автор в своем знании всех двадцати пяти веков только европейской прозы, чтобы делать такие обобщения? 3) и наконец, понравился бы самому Толстому такой приговор мировой литературе, к которой он, возможно, относился иначе? Литературоведение не знает понятия «жанры чувственного отражения мира» (с.60). Софония Рязанец, предполагаемый автор «Задонщины», был не боярин (с.63), а «иерей», то есть священник. Такие пассажи, как «Пушкин входил в наше сознание и души завывающей по-сучьи метелью» (с.53), «нравственно-наивный Достоевский оставил людям ошибочный, а потому и беспомощный тезис, будто “красота спасет мир”» (с.54), хочется оставить без комментариев.
Относительно сонетов хочется заметить, что, несмотря на утверждение в предисловии, будто Д.А. Овинников перенял эту строфическую форму непосредственно из рук А.С. Пушкина (с.6), на деле в эпоху между этими двумя авторами сонет успел побывать в руках у множества поэтов, среди которых не особенно напрягаясь можно вспомнить И.Ф. Анненского, К.Д. Бальмонта, В.Я. Брюсова, Н.С. Гумилева, О.Э. Мандельштама, В.Ф. Ходасевича, М.А. Волошина. Все эти авторы знали, что сонет, как твердая форма, предполагает соблюдение многочисленных технических условий, в частности не пишется разностопным ямбом, как сонеты на с.16, 19, 22, 33, и не позволяет таких грубейших нарушений альтернанса, как в сонете на с.31.
Многочисленны случаи употребления слов в значении, которых не давал и не дает ни один толковый словарь. Вот только немногие примеры. «Судьбу России, ее народ, воинов Толстой показал во всей ипостаси на Бородинском поле, в сражении, пожаре Москвы и сдаче ее неприятелю» («Романсы…», с.52) - стоит уточнить значение слова «ипостась». «Нам нельзя забывать, что США и Израиль - это те страны, где и поныне распинают Христа, отстреливают не только коммунистов, но и прогрессивных деятелей» (там же, с.48) - коммунисты должны были бы обидеться за неожиданную антитезу, а прогрессивные деятели - за применение к ним глагола, употребительного только по отношению к промысловым зверям. «Она лежала, как притворная лиса, не открывая глаз» («Жемчужина Вселенной», с.17) - дело не в том, как лежат притворные лисы, а в том, что их существования русский язык не допускает. «Да, сударыня, - импонировал гостье хозяин. - Выпейте еще чайку!» (там же, с.32), «А разве они реалисты? - смекал Иудейский» («Распятие», с.48) - остается только гадать, что значат здесь глаголы «смекать» и «импонировать» (ср. с тем же глаголом, употребляемым как эротический terminus technicus в сцене, которую мы не решимся цитировать: «Распятие», с.349). То же относится к неологизму «резонить» в часто употребляемых конструкциях типа: «Позвольте заметить, профессор физико-математических наук? - резонил он» («Распятие», с.47). Трудно понять, почему «ягодица», как наиболее часто упоминаемая на страницах эпопеи часть женского организма, имеет грамматическую форму singularia tantum, в то время как у людей их обычно две. Способность повернуться в какую-либо сторону «одним бюстом» («Непризнанный гений», с.99) тоже вызывает сомнения. У автора нет представления о стилистической совместимости, которое оградило бы его в лирико-эротических сценах от вопиющих стилистических диссонансов такого рода: «”Вот она, моя березка!” - промелькнуло в его сознании. Какое-то мгновение он стоял неподвижно, знать, обалдев от ее невинной красоты, белизны, чистоты» («Точка во Вселенной», с.31). Авторский запрет на любую редакторскую правку, обращенный к издателям России и всего мира со страниц «Жемчужины Вселенной» и «Распятия», дает нам возможность судить и об индивидуальной пунктуации. Все предложения с глаголом в императиве заканчиваются у автора вопросительным знаком («Боже, дай силы мне в порыве чувства?» или цитированная выше фраза о невозможном по-русски «профессоре физико-математических наук»). На вступительных экзаменах это квалифицируется как пунктуационная ошибка. Примеры можно множить.
Использование протокольного стиля в изобильных эротических сценах, поданных в общем для всей эпопеи духе предельной детализации, приводит к неожиданному комическому эффекту, особенно когда государственное мышление автора венчает интимное описание сентенцией следующего рода: «И Лавинов был готов к постоянному единению с Натали, не будь он верным клятве, данной однажды бескорыстному служению Родине, отнимающей у него все время» («Распятие», с.436). Цитирование самих этих сцен, чтобы сохранить пристойность, подобающую жанру рецензии, уместнее опустить. Хочется только заметить, что муза Эрато, за которую в указанных ситуациях провозглашает тост герой эпопеи, не несет за него никакой ответственности, так как сферой ее покровительства, по традиционным представлениям, являются не эротические излишества, а лирическая поэзия.
Эпопею отличает незнание техники цитирования. На каждом шагу сталкиваешься с громадными, «паремьями целыми и посланьми», по выражению князя Курбского, цитатами из совершенно несовместимых источников, от Нового Завета и литургических текстов до советской статистики по заработной плате. Составляющие весомую часть в объеме каждого тома, приводятся они насильственно: к чему, скажем, цитата из «Домика в Коломне» в «Жемчужине Вселенной» (с.234), безграмотное сопоставление Фета с Пушкиным (там же, с.279-280), цитата из стенограммы пленума ЦК партии на пять страниц (там же, с.349-354)? Жанр эпопеи предполагает большую самостоятельность мысли, а жанр центона - больший вкус в выборе и соположении текстов.
Идеологическая сторона всех пяти томов, то есть то осмысление русской истории и будущих путей России, которое предлагается читателю, преимущественно связана с темой всемирного масонства и той исключительной роли, какую оно играет в разложении российских нравственных и политических устоев. «Мировая жидомасония» показывается едва ли не на каждой странице эпопеи, и даже в сонетах внимание читателя привлекает призыв к Руси сбросить «ярмо жидизма» («Романсы…», с.19) и обвинение президента «в осатанелой страсти жидовства» (с.33). Едва ли какая-либо разновидность ксенофобии, в особенности столь зоологическая, может быть достойной идеологией для России на рубеже третьего тысячелетия, и едва ли пристойно привлекать себе в союзники Льва Толстого, посмертно делая его борцом с «масонской тьмой власти» (с.50).
Язык эпопеи трудно назвать живым и русским. Совершенное отсутствие авторской самоиронии пропускает на страницы романа, например, такой пассаж о собирающейся грозе: «Грозная стихия… приглушила в нем зревший протест против бюрократической системы, порождавшей демагогов и сатрапов» («Жемчужина Вселенной», с.10). Необходимость многостраничных цитат не дает нам возможности показать господствующего на страницах эпопеи бытописательства, которое трудно назвать даже натурализмом, поскольку натурализм все-таки имел в себе теоретически отрефлектированный способ обобщения материала и создаваемые в его рамках «человеческие документы» имели ценность литературную. Ни о какой психологической проработке характеров нет речи. Все говорят языком автора (стоит заметить хотя бы изобилие в диалогах деепричастных оборотов, этого специфически книжного явления) и делятся на две группы - восхищающихся главным героем Лавиновым, за которым угадывается автор, и не восхищающихся им. Последним приданы либо еврейские, либо говорящие, в духе Фонвизина, фамилии (Арович, Тупеев или идейно незрелый поклонник Золя профессор Лев Давидович Иудейский в «Распятии»). Хвалы, которые автор заставляет персонажей возносить самому себе, варьируют от сравнения с Пушкиным и Львом Толстым и указания на его «ангельское спокойствие и мудрость» («Распятие», с.46) до простодушной фразы восхищенного фронтовика: «Чей ум велик, тому, оказывается, все просто и объяснить» («Жемчужина Вселенной», с.243). Оставляем в стороне связанный с такой характерологией вопрос профессиональной и обыденной этики, поскольку он выходит за пределы нашей компетенции.
К сожалению, любая рецензия на данную эпопею, при ее огромности и изобилии материала, будет, в количественном отношении, нерепрезентативной, если не пользоваться тем методом цитирования, который отмечен нами выше как специфический для Д.А. Овинникова. Однако весь проделанный нами разбор вынуждает нас сказать, что о художественной и идеологической состоятельности представленных пяти томов можно делать выводы только отрицательные.