Кареб, часть 2

[roman_shmarakov]

VII

На следующее утро старый ратник вышел медною калиткою к Евфрату, кото­рый течет посреди города, и, усевшись на берегу, принялся удить рыбу с удиви­тельным прилежанием, какое свойственно бе­зумцам в их занятиях. Просидев так довольно долго, он заметил, что рыба не клюет (и для нее это было бы затрудни­тельно, поскольку вместо уды он погрузил в струи Евфрата свою саблю и водил ею туда-сюда), и решил, что это оттого, что здесь мелкое место. Тут чрезвычайно кстати попался ему на глаза некий водонос, в отрепьях и с большим кувшином на плече. Безумец окликнул его и сказал:

- Видишь, любезный, я ловлю здесь рыбу, как это принято у нас, рыбаков, только воды здесь маловато; посему мне нужны твои услуги. За каждый кувшин, что ты до заката принесешь мне из фонтана Справедливости и Милосердия6, я дам тебе золотой. Поторапливайся, и мы с тобой исправим эту реку.

Тут он раскрыл перед водоносом свой кошель, и бедный малый, увидев, что для своих дурачеств тот располагает достаточными средствами, без всяких споров направил свои стопы к указанному фонтану. Он сходил к нему раз, и еще раз; ры­бак давал ему золотой, а воду выливал в Евфрат; путь был неблизкий, и когда во­донос шел с очередным кувшином, а солнце было на закате, ему хотелось успеть за последней монетой, и он, чтобы сократить дорогу, решил пройти через пло­щадь со статуями. Его шатало от беготни и тяжести, и в недобрую минуту он, проходя меж изваяниями, споткнулся и толкнул одно, которое качнулось, упало, и отколовшаяся голова покатилась водоносу под ноги. Не успела она удариться оземь и поднять пыль, как он пережил все, что ему предстоит: его хватают, при­водят к царскому суду, приговаривают, не внемлют оправданиям, и его голова ле­тит с окровавленной плахи. Водонос застыл от ужаса. По счастью, на площади в этот час никого не было. Придя в себя, он кинулся к своему другу, лудильщику, который жил неподалеку и был человек благоразумный и степенный. Лудильщик выслушал его бессвязный рассказ, понял его и сказал:

- Если ты просто сбежишь оттуда, нарядят следствие и тебя найдут. Давай-ка пойдем на площадь и вместе оттащим эту статую на мой двор. Люди, как ты зна­ешь, приносят мне прохудившиеся тазы и кофейники, так что я, пожалуй, могу почи­нить и бога, которого ты неосторожно изломал. К следующей ночи все будет не хуже прежнего.

- О чем ты говоришь! - завопил водонос. - Едва взойдет солнце, все увидят, что статуи нет на месте, и тогда прощай моя голова!

- Нужды нет; ты заберешься на место статуи и простоишь там до вечера, по­камест я буду ею заниматься, - хладнокровно отвечал ему приятель.

- О чем ты говоришь? Только слепой не заметит различия между нами.

- Похоже, твоя голова тоже нуждается в починке, - сказал ему лудильщик: - неужели ты не знаешь, что люди меньше всего замечают вещи, которые изо дня в день торчат у них перед глазами? Отбрось все сомнения, бери в руки колокольчик и помни, что с закатом солнца я избавлю тебя от обязанности быть городом.

Таким-то образом случилось, что первое, что увидела вавилонская Аврора, поднявшись со своего шафранного ложа, был бедный водонос, стоящий среди го­родской площади на постаменте с колокольчиком в поднятой руке. Вид у него был очень глупый, хотя Авроре, вероятно, доводилось видеть и не такое.

VIII

Женщины ссорились у его подножия; маги беседовали о знаменьях; купцы заключали сделки; собаки кусали прохожих; он услышал столько всего о почтен­ных земляках, сколько они сами о себе не знали, стал наперсником стольких тайн, сколько не открывалось ни одному сильфу, и насладился бы весьма поучитель­ными зрелищами, если бы мог забыть о себе самом. Солнце пекло так, что водо­нос чув­ствовал себя румяным хлебом в печи, и при этом ему нельзя было ни по­шеве­литься, ни даже повести бровью, когда с нее капал пот. Он и не знал, что день так длинен. Чтобы убить время, он начал загадывать самому себе загадки, но, к сожа­лению, отгадывал их слишком быстро; потом он решил попросить бес­смертных богов о помощи и, подумав, кто из них скорее откликнется, решил об­ратиться ко всем им вместе.

- Благие и милосердные боги! - взмолился он в сердце своем. - Где бы вы ни вкушали свое вечное блаженство, между блюдами на своем пышном пиру вспом­ните о злосчастном водоносе, что играет чужую роль, опасаясь за конец своей соб­ствен­ной! Никогда прежде - ибо я не писал элегий, не зарабатывал на хлеб во­ров­ством и не вступал в законный брак - никогда мне не было столь желанно зре­лище за­ката и столь нестерпимо его ожиданье. Конечно, я не стою того, чтобы ради меня погонять колесницу солнца, но если вы знаете нетрудный способ об­легчить мое состояние, прошу вас, не пренебрегите им, - а я за это клянусь быть добродетель­ным или принести в жертву двух горлиц, в зависимости от того, что вам приятнее.

Но пока он говорил или, вернее, красноречиво думал все это, боги послали ему в ответ одну мушку от целого роя однодневок, праздно вив­шегося над площа­дью. Мало знающая свет и оттого беспечная, мушка подлетела к водоносу слиш­ком близко и была затянута глубоко в ноздрю его воздыханьями о своей судьбе. Водонос задержал дыхание, моргнул, сотрясся, как канатоходец на колеб­лемом канате, за­мер, подумал, что смог удержаться, - и обманулся. Он чих­нул, и коло­кольчик в его руке звякнул. Жрец, скучавший подле статуй, навострил уши и, убедившись, что ему не по­слышалось, со всех ног кинулся во дворец. Все засуе­тилось. Царю доложили о доносе статуи, а на вопрос, какой город поднял против него нечести­вую главу мятежа, отве­чали, что звон раздался от статуи, изо­бра­жающей город Ис.

- Это поразительно, - сказал царь. - Недели не прошло, как мы назна­чили туда сатрапом Кареба. Какова неблагодарность людская - он еще не ус­пел туда добраться, как замыслил отпадение! Скажи, визирь, слыхано ли такое?

- У человеческого сердца, государь, есть глубины, в которые никто не спус­кался, - с поклоном отвечал визирь. - Милосердные боги наделили нас столь мно­гими заботами, чтобы нам было недосуг исследовать самих себя, ибо они знали, что это занятие для нас опасней ловли жемчуга и бесплодней погони за тенью.

- Не думаю, чтобы я спрашивал об этом, - сказал царь.

IX

За Каребом послали сильный отряд, велев ему поторапливаться; а так как этот вельможа свершал свое поприще без спешки, в каждом красивом оазисе оста­навливаясь на день-два, то посланные из столицы сообщили ему неприятную весть, что он государственный преступник, в тот самый миг, когда на горизонте показа­лись блестящие стены и кровли города, над кото­рым Кареб думал властво­вать. Ему не дали даже удивиться как следует; закован­ный позорными цепями, поса­женный на хромого верблюда, оплакивающий свою судьбу, Кареб был под не­усыпным присмотром доставлен в Вавилон, где ему объявили, что он виновен в измене, а на попытки оправдаться отвечали, что ста­туя не ошибается. Назначен был день казни. Народ из близлежащих деревень сте­кался занимать места за не­сколько дней, ночуя на площади и питаясь тем, что по­лучалось украсть друг у друга.

За всей этой сумятицей никто и не заметил, как в наступивших сумерках во­донос с лудильщиком водрузили на прежнее место город Ис, с его грозным коло­кольчиком и безмятежно улыбающейся головой, приставленной так надежно, что теперь ничто бы не заставило ее покинуть свое место. После этого лудильщик по­брел назад к своим кофейникам, посоветовав водоносу больше не дурачиться.

А водонос, едва уверившись, что все обернулось благо­получно, был так счаст­лив, что не замечал ничего вокруг и только носился с кув­шином, пританцо­вывая на бегу; потому о том, что Кареб схвачен и осужден по доносу волшебной ста­туи, он услышал лишь в самый день казни, и его сердце на­полнилось сожале­нием. Он бросил свой кувшин, помчался на площадь, куда со­шелся весь город, и, обраща­ясь к палачу и всей площади, завопил во все горло:

- Жители Вавилона и ты, широкая секира правосудия! Клянусь всеми богами, что Кареб не совершал того, в чем его обвиняют! - И, поведав свою историю, ко­торую внимательно слушали добрые вавилоняне, судейские чиновники, палач с его секирой, боги, надзирающие за судом и расправой, и сам вавилонский вла­дыка из дворцового окна, задернутого шелком, честный водонос закончил пред­ложением отпустить Кареба, а взамен казнить его, поскольку он всему причиной.

X

Бродивший средь толпы безумец, который считал себя рыбаком, вместе с другими слушал водоноса. Удивительным образом от этой исповеди в нем прояс­нились мысли: он узнал себя, свою жену, вспомнил все, что повредило в нем ра­зум, и наконец того человека, которого заставил бегать за водой и который теперь хочет, чтобы его казнили. К старому воину вернулось былое мужество: зычным голосом он крикнул, что негоже наказывать человека, который всего лишь вы­полнял чужое распоряжение. Вслед за этим он рассказал, как в безумии, коим был охвачен, заставил водоноса таскать кувшин из фонтана в реку, загоняв его до того, что в недобрую минуту он споткнулся на площади.

Тут загорелся стыд в его жене; огласив площадь стенаньями, она призналась, что безумие мужа вызвано одним ее легкомыслием, и лишь просила не отправлять ее на тот свет в одиночестве, но дать ей в спутники того волокиту, из-за которого чуть не погиб разум и сама жизнь достойнейшего человека. Молодой человек, на которого она указывала пальцем, пытался закрыть лицо, однако же был узнан фи­лософом, по сей день гордым от воспоминания своей благотворительности. Ис­пустив тяжелый вздох, он твердым голосом сказал, что если кто и виновен в по­роках этого юноши, то не его незрелый нрав, но тот, кто давал ему дурные со­веты; засим он рассказал свою историю и - поскольку тщеславие не угасало в его душе и в такую минуту - прибавил, что совершил этот опрометчивый поступок в качестве опыта, ибо журналы никак не хотят его понять. Журналист, конечно, был здесь. Он рад был промолчать, но божество вавилонского раскаянья, у кото­рого, по всему судя, нынче был праздник, бросило философа, едва завидев новую жертву, и за­владело ею так же точно, как прежними. Журналист признался, что раздраженье почтенного философа вызвано его рассеянным пером, поскольку (мстительно прибавил он) ростов­щик не хотел оказать ему снисхождения, и он не имел довольно бесстрастия разби­рать мета­физику человеческой воли перед воро­тами дол­говой тюрьмы.

На­род не ус­певал поворачивать голову от одного к другому, гадая, которого же из них казнят. Ростовщик не мог запираться, но все свалил на действие отрав­ленной рыбы, куп­ленной его слугой на базаре; за рыбу повинилась торговка, про­стосер­дечно сказавшая, что ее рука наказала ростовщика, накормив его перцем, поскольку не могла дотянуться до женщины, опрокинувшей ее лоток с товаром.

- Это правда, - подняла голос вдова, бывшая неподалеку, - вспоминаю, что я перевернула лоток этой доброй женщины; я не видела белого света, оттого что Кареб отказался дать мне свой суд и воздаяние за дамасские сливы, съеденные его конями.

Тут Кареб скованными руками схватился за голову, ибо увидел, что дело, гу­лявшее по площади, вернулось к нему и уже не уйдет.

- Всё очень запуталось, - заметил визирь.

- Я полагаю, - сказал царь, - эту историю не расплетет и хороший рассказ­чик, не то что наши судьи.

- Я все же смею думать, что мудрое решение лежит неглубоко, - сказал ви­зирь.

Царь ответил ему на это:

- Когда ты не знаешь, что сказать, ты гладишь бороду. Иногда мне кажется, что твоя борода - единственный во дворце, кто мне не лжет: когда я вижу в ней твои пальцы, я точно знаю, что мне думать.

- Возможно, ваше величество поступает немного опрометчиво, сообщая мне об этом, - заметил визирь.

- Неужели я рассказал бы это тебе, будь у меня хоть капля опасения, что ты сумеешь отказаться от этой привычки? - спросил его царь.

XI

Между тем народ волновался, ибо, придя смотреть казнь одного человека, мог питать основательную надежду, что казнят десятерых, а теперь дело оборачи­валось так, что не казнят вообще никого. Возможно, это тянулось бы еще долго; но, на счастье вавилонян и читателя, в эту минуту ветер очень кстати подхватил с окна белый платок, которым царь оти­рал лоб, и вынес его вон. Толпа, задирая го­ловы и толкаясь локтями, встретила кружащийся платок криками восторга.

- Что это значит? - спросил царь.

- Что вы помиловали всех, ваше величество, - отвечал ему визирь.

Это была воистину величественная сцена, так что если бы г-ну Алле захоте­лось написать картину в пару той, что он с таким успехом сделал для Шуази, он мог бы изобразить вавилонский народ, с волнением глядящий на высокое царское окно, и быть уверен, что не промахнулся с предметом. Конечно, казни теперь ждать не стоило - хотя некоторые из собравшихся решили на всякий случай ос­таться еще на день, - но царская милость есть зрелище, подобное явлению богов, и никто из видевших ее не думал, что потратил время напрасно.

- Это все прекрасно, - сказал ростовщик своему слуге, когда они возвраща­лись домой, - но только не для моего желудка. Похоже, толпы последователей Зороастра притащились туда со своим хворостом и креса­лом, чтобы почтить там весь огонь, какой смогут развести. На­деюсь, ты не допил ту шалфейную настойку, которую приготовил третьего дня, не то я найду на тебя управу.

- Всю жизнь, - сказал сам себе водонос, - изображал я водоноса, не пропус­кая ни дня, и мне дос­тавались лишь попреки, гроши да ломота в спине; всего один день, с утренней зари до вечерней, я изображал Ис - а ведь это славный и древний город, не имеющий себе соперников, если не считать нашего, и там много всякого богатства, и высоких домов, и благоухан­ных садов, и храмов, убранных золотом, - так вот, из-за этого дня на меня свалилось столько тревог, сколько не знал мой бедный жребий. Уж лучше я снова буду изображать водоноса, потому что от славы и богат­ства мне досталась худшая сторона, то есть вечные заботы и волне­ния, а свою спину я хотя бы знаю чем смазы­вать.

- И всё же это ничего не доказывает, - сказал философ, идя по своей улице.

- Как пышный хор звезд сникает и теряется при торжественном выезде днев­ного светила, - сказал визирь, - так дела и помышления смертных бледнеют, ко­гда сами благие боги решают снизойти к нашим затруднениям. В самом деле, если бы мы…

- Ты опять гладишь бороду, - сказал царь.

XII

Старый воин примирился с женою, и они жили счастливо. Водонос с радо­стью вернулся к кувшину и беготне по улицам. Вдове заплатили за сливы, съе­денные лошадьми, и она испекла пирог для сына. Кареб был прощен и вновь до­пущен в царские чертоги. Опыт­ный царедворец вскоре вернул себе милости мо­нарха, однако некоторое время еще боялся ими наслаждаться. Его имя было ус­воено теологической системой халдеев, где оно означало цепь случайных причин, вызывающих одна другую и против ожидания приводящих к справедливому ре­зультату. Некоторые, впрочем, утверждают, что для этого понятия халдеи исполь­зовали слово, в пере­воде озна­чающее «пирог с дамасскими сливами». Возможно, правы и те, и другие.

Сообщают, что впоследствии вавилонский царь все-таки казнил всех лиц, упомянутых в этой повести, и сверх того еще некоторых. Если эти известия прав­дивы, то надо полагать, что у него были на то основания.

______________________________________

1 Свидетельство глубокой древности описываемых событий. С тех пор как издана «Софа», в мире нет больше нравственности; это всем известно.
    2 Смею уверить публику, что в Вавилоне была своя «Малабарская вдова»; как это ни удивительно, но достоверно.
   3Вавилоняне кладут своих покойников в мед, как сообщает Геродот.
    4 Геродот не упоминает о них; однако его рассказ о чрезвычайно остроумном способе лечения, принятом в Вавилоне и состоявшем в том, что больному, вынесенному на базарную площадь, дает советы всякий проходящий, наводит на мысль, что в обществе, столь расположенном слушать нелепости, не могло не быть журналистов.
    5 Отсюда понятно, почему слово numerus, относившееся первоначально к очкам, выпавшим на костях, стало в дальнейшем означать и сами издания, наполнявшиеся сим способом. Гораций показывает, чего, по его мнению, стоят вавилонские журналы, когда советует Левконое не брать их в руки: Nec Babylonios temptaris numeros, etc.
    6 Неизвестно, что представляли собой фигуры, украшающие этот фонтан. Будем надеяться, что древний ваятель обошелся с этим сюжетом лучше, чем нынешние граверы - с картиной г-на Лагрене. Их эстампы, наводняющие набережную Театинцев, выказывают мало справедливости к художнику и еще менее милосердия к зрителю.