Стругацкий. (Дм.Быков)
Дмитрий Львович Быков
около часа назад
Стругацкий, Путин и смерть
Последнее письмо от Бориса Стругацкого я получил 12 октября... Посылал ему вопросы своих старшеклассников, с которыми мы в курсе советской литературы дошли до Стругацких. Речь шла о трилогии («Обитаемый остров», «Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер»). Обсуждение было бурное.Больше всего спрашивали про люденов,новую ветвь человеческой эволюции.
Борис Стругацкий отвечал подробно и с интересом: «Люденство по наследству не передается. Возможность стать люденом - это очень редкое (один на десять миллионов) свойство человеческого генома, что-то вроде гениальности. А как известно, «на детях гениев Природа отдыхает». Сын Тойво не будет люденом. Привет любознательным детям».
Вообще, он почти всегда отвечал на письма, и сама возможность связаться с ним была чем-то вроде контакта с идеальным миром Полдня, который раз и навсегда полюбили все его читатели; а говоря конкретнее - это была возможность прикоснуться к чему-то очень значительному и совершенному.
Что надо спросить у Путина?
Я избегал его беспокоить из-за ерунды, но по серьезным вопросам все-таки отваживался. 3 октября 2009 года, например, послал ему такое письмо: «7 октября Путин собирает у себя писателей, это вдобавок его день рождения. Меня туда пригласили. Я не очень себе представляю, имеет ли смысл идти, т.е. можно ли в этой ситуации сказать ему нечто, что принесло бы пользу. А не пойти - вроде как испугаться прямой возможности кое-что сказать вслух. Что бы вы сказали и надо ли вообще в этом участвовать?»
Стругацкий ответил немедленно: «Идти надо обязательно». И объяснил по пунктам, почему:
«1. Как говорил один из малолетних героев О’Генри (швыряя огрызками в какого-то деревенского олуха): «И время тратить не хочется, да жалко такой случай терять». Контакт с тираном - событие редкостное, поучительное и вполне может оказаться многозначительным (при благополучном исходе).
2. Задать вопрос - соблазн большой, слов нет, но что делать потом с ответом? Впрочем, ответ тирана всегда обладает некоторой ценностью, как и всякий раритет. Будучи старым коллекционером, я знаю, что говорю. Совершенно любой ответ можно будет впоследствии продать, поменять или даже заложить. Тут главное - не вляпаться в подхалимаж. Всякий вопрос тирану грешит либо подхалимажем, либо хамством. Проблема. Идеальным был бы, конечно, вопрос «Еврей ли вы?», но достаточно ли хорошо народ знает Ильфа - Петрова, чтобы его оценить?
3. Есть, впрочем, один вопрос, на который мне было бы небезлюбопытно получить у тирана ответ: «Какая Россия, ВВ, ближе всего к некоему вашему социальному идеалу (с поправкой, разумеется, на всякие там нанотехнологии и термояды) - петровская? Александра Освободителя? Предвоенная 13-го года? Сталинская? Еще какая-то?» Мне и в самом деле было бы крайне интересно узнать, что он об этом думает. Но этот вопрос не подходит для круглого стола - тут надобно бы иметь пресс-конференцию или, еще лучше, беседу за рюмкой чая.
4. «Принести пользу» - и думать забудьте! Тут главное - унести ноги. МБХ об этом вовремя не подумал, и где теперь МБХ? Уж Вам-то, с Вашей любовью публично выступать, появляться там надлежит исключительно с кляпом новейшего какого-нибудь образца. Чтобы ни-ни. Ни единого слова! Ни единого желательно звука. Ну разве что честь окажется задета, но это - вряд ли. Прийти, не опоздав, сесть не слишком близко (если есть возможность выбирать), надеть самое нейтральное выражение физиономии, слушать, что говорят более опытные, и наслаждаться, слушая менее опытных. Всегда помнить, что идет сбор материала для книги «Мои встречи с цезарем» и что никто здесь ни ставить проблемы, ни тем более решать их не собирается. Ирония и жалость, Дима! Ирония и жалость. «О дайте нам иронию и дайте жалость, чуточку иронии, немножко жалости».
5. И все-таки как хорошо, что это не приглашение на Лубянку!»
Это был единственный раз в жизни, когда я его не послушался - и он, кажется, не обиделся, потому что та встреча в самом деле вошла в историю как одна из самых бессмысленных. Пишу это - и опасаюсь: не поссорю ли я власть с ним, мертвым? Может, теперь и улицы Стругацких в Петербурге не будет? Но он ведь не особенно скрывал то, что думает о происходящем. А сильно любить его у власти и так не было оснований. Мне кажется важным опубликовать эти его значительные и сильные слова, чтобы очевидней стал его масштаб, хотя кто в этом масштабе сомневается? Стругацких и при жизни называли великими.
Он жил на улице Победы
...На прощании народу было много больше, чем поспешили написать злорадствующие или кликушествующие (злорадствующие писали, что Стругацкие никому больше не нужны, а кликушествующие - что Петербург перестал быть культурной столицей).
Пришли очень многие, приехали из других городов, а сколько народу приехало бы из других стран - представить немыслимо: не вина Стругацких, что значительная часть воспитанных ими читателей живет теперь в Силиконовой долине или еще где-нибудь вне родины. Сами они даже не рассматривали вариант с отъездом, хотя как их только не вытесняли! Но тех, кто уехал, они тоже не осуждали никогда. Оставшихся было очень много, заходили они ненадолго, речей не слушали, подходили, прощались и уходили. Смерть никогда особо не занимала ни героев, ни читателей Стругацких, если речь не шла о подвиге или жертве. Смерть - обычное дело, не отменяющее сделанного здесь. Слишком много о ней думать - неправильно, трусливо, поэтому они с братом и предпочли исчезнуть совсем, не оставляя могил, чтобы «к решеткам памяти» не нанесли всяких глупостей. Будем считать, что они исчезли, как людены, - в свои миры.
А что касается речей, то сказано было много важного. Валерий Попов рассказал, что у только что вышедшего на свободу физика Данилова была заветная мечта о первом подарке на воле - книге с автографом Стругацкого. И Борис Натанович перед тем, как лечь в больницу, успел ему эту книгу надписать.
Говорили Святослав Логинов, Вячеслав Рыбаков, Андрей Измайлов, рядом стояли Андрей Лазарчук, Николай Романецкий, Аркадий Рух - ученики, участники легендарного семинара, писатели и критики, знатоки и последователи.
От власти приехали губернатор Полтавченко, сказавший, кстати, непосредственные и человеческие слова, и Валентина Матвиенко.
Борис Натанович Стругацкий, показалось мне, мало изменился после смерти. Разве что непривычно было видеть его без очков. Лицо было его, привычное - ироническое и сосредоточенное. С таким выражением принимают вызов. «А, вы хотите так - ну, посмотрим, посмотрим».
После его ухода жить стало горше - ушел он в самое бессолнечное время, в ноябре, в редкостно противную пору и эпоху. Но мало кто в русской литературе реализовался полней, чем он, создавший не только корпус бессмертных текстов, но и несколько поколений прямых последователей. Чувство его победы было ясным и полным.
В Манеже в этот день заканчивалась выставка Завена Аршакуни - великого живописца, умершего в день ее открытия. И над Стругацким висела картина Аршакуни - крылатая Победа. Та Победа, на улице которой он жил.
Та Победа, которой у него не отнять.
"Собеседник"
около часа назад
Стругацкий, Путин и смерть
Последнее письмо от Бориса Стругацкого я получил 12 октября... Посылал ему вопросы своих старшеклассников, с которыми мы в курсе советской литературы дошли до Стругацких. Речь шла о трилогии («Обитаемый остров», «Жук в муравейнике», «Волны гасят ветер»). Обсуждение было бурное.Больше всего спрашивали про люденов,новую ветвь человеческой эволюции.
Борис Стругацкий отвечал подробно и с интересом: «Люденство по наследству не передается. Возможность стать люденом - это очень редкое (один на десять миллионов) свойство человеческого генома, что-то вроде гениальности. А как известно, «на детях гениев Природа отдыхает». Сын Тойво не будет люденом. Привет любознательным детям».
Вообще, он почти всегда отвечал на письма, и сама возможность связаться с ним была чем-то вроде контакта с идеальным миром Полдня, который раз и навсегда полюбили все его читатели; а говоря конкретнее - это была возможность прикоснуться к чему-то очень значительному и совершенному.
Что надо спросить у Путина?
Я избегал его беспокоить из-за ерунды, но по серьезным вопросам все-таки отваживался. 3 октября 2009 года, например, послал ему такое письмо: «7 октября Путин собирает у себя писателей, это вдобавок его день рождения. Меня туда пригласили. Я не очень себе представляю, имеет ли смысл идти, т.е. можно ли в этой ситуации сказать ему нечто, что принесло бы пользу. А не пойти - вроде как испугаться прямой возможности кое-что сказать вслух. Что бы вы сказали и надо ли вообще в этом участвовать?»
Стругацкий ответил немедленно: «Идти надо обязательно». И объяснил по пунктам, почему:
«1. Как говорил один из малолетних героев О’Генри (швыряя огрызками в какого-то деревенского олуха): «И время тратить не хочется, да жалко такой случай терять». Контакт с тираном - событие редкостное, поучительное и вполне может оказаться многозначительным (при благополучном исходе).
2. Задать вопрос - соблазн большой, слов нет, но что делать потом с ответом? Впрочем, ответ тирана всегда обладает некоторой ценностью, как и всякий раритет. Будучи старым коллекционером, я знаю, что говорю. Совершенно любой ответ можно будет впоследствии продать, поменять или даже заложить. Тут главное - не вляпаться в подхалимаж. Всякий вопрос тирану грешит либо подхалимажем, либо хамством. Проблема. Идеальным был бы, конечно, вопрос «Еврей ли вы?», но достаточно ли хорошо народ знает Ильфа - Петрова, чтобы его оценить?
3. Есть, впрочем, один вопрос, на который мне было бы небезлюбопытно получить у тирана ответ: «Какая Россия, ВВ, ближе всего к некоему вашему социальному идеалу (с поправкой, разумеется, на всякие там нанотехнологии и термояды) - петровская? Александра Освободителя? Предвоенная 13-го года? Сталинская? Еще какая-то?» Мне и в самом деле было бы крайне интересно узнать, что он об этом думает. Но этот вопрос не подходит для круглого стола - тут надобно бы иметь пресс-конференцию или, еще лучше, беседу за рюмкой чая.
4. «Принести пользу» - и думать забудьте! Тут главное - унести ноги. МБХ об этом вовремя не подумал, и где теперь МБХ? Уж Вам-то, с Вашей любовью публично выступать, появляться там надлежит исключительно с кляпом новейшего какого-нибудь образца. Чтобы ни-ни. Ни единого слова! Ни единого желательно звука. Ну разве что честь окажется задета, но это - вряд ли. Прийти, не опоздав, сесть не слишком близко (если есть возможность выбирать), надеть самое нейтральное выражение физиономии, слушать, что говорят более опытные, и наслаждаться, слушая менее опытных. Всегда помнить, что идет сбор материала для книги «Мои встречи с цезарем» и что никто здесь ни ставить проблемы, ни тем более решать их не собирается. Ирония и жалость, Дима! Ирония и жалость. «О дайте нам иронию и дайте жалость, чуточку иронии, немножко жалости».
5. И все-таки как хорошо, что это не приглашение на Лубянку!»
Это был единственный раз в жизни, когда я его не послушался - и он, кажется, не обиделся, потому что та встреча в самом деле вошла в историю как одна из самых бессмысленных. Пишу это - и опасаюсь: не поссорю ли я власть с ним, мертвым? Может, теперь и улицы Стругацких в Петербурге не будет? Но он ведь не особенно скрывал то, что думает о происходящем. А сильно любить его у власти и так не было оснований. Мне кажется важным опубликовать эти его значительные и сильные слова, чтобы очевидней стал его масштаб, хотя кто в этом масштабе сомневается? Стругацких и при жизни называли великими.
Он жил на улице Победы
...На прощании народу было много больше, чем поспешили написать злорадствующие или кликушествующие (злорадствующие писали, что Стругацкие никому больше не нужны, а кликушествующие - что Петербург перестал быть культурной столицей).
Пришли очень многие, приехали из других городов, а сколько народу приехало бы из других стран - представить немыслимо: не вина Стругацких, что значительная часть воспитанных ими читателей живет теперь в Силиконовой долине или еще где-нибудь вне родины. Сами они даже не рассматривали вариант с отъездом, хотя как их только не вытесняли! Но тех, кто уехал, они тоже не осуждали никогда. Оставшихся было очень много, заходили они ненадолго, речей не слушали, подходили, прощались и уходили. Смерть никогда особо не занимала ни героев, ни читателей Стругацких, если речь не шла о подвиге или жертве. Смерть - обычное дело, не отменяющее сделанного здесь. Слишком много о ней думать - неправильно, трусливо, поэтому они с братом и предпочли исчезнуть совсем, не оставляя могил, чтобы «к решеткам памяти» не нанесли всяких глупостей. Будем считать, что они исчезли, как людены, - в свои миры.
А что касается речей, то сказано было много важного. Валерий Попов рассказал, что у только что вышедшего на свободу физика Данилова была заветная мечта о первом подарке на воле - книге с автографом Стругацкого. И Борис Натанович перед тем, как лечь в больницу, успел ему эту книгу надписать.
Говорили Святослав Логинов, Вячеслав Рыбаков, Андрей Измайлов, рядом стояли Андрей Лазарчук, Николай Романецкий, Аркадий Рух - ученики, участники легендарного семинара, писатели и критики, знатоки и последователи.
От власти приехали губернатор Полтавченко, сказавший, кстати, непосредственные и человеческие слова, и Валентина Матвиенко.
Борис Натанович Стругацкий, показалось мне, мало изменился после смерти. Разве что непривычно было видеть его без очков. Лицо было его, привычное - ироническое и сосредоточенное. С таким выражением принимают вызов. «А, вы хотите так - ну, посмотрим, посмотрим».
После его ухода жить стало горше - ушел он в самое бессолнечное время, в ноябре, в редкостно противную пору и эпоху. Но мало кто в русской литературе реализовался полней, чем он, создавший не только корпус бессмертных текстов, но и несколько поколений прямых последователей. Чувство его победы было ясным и полным.
В Манеже в этот день заканчивалась выставка Завена Аршакуни - великого живописца, умершего в день ее открытия. И над Стругацким висела картина Аршакуни - крылатая Победа. Та Победа, на улице которой он жил.
Та Победа, которой у него не отнять.
"Собеседник"