Дмитрий Быков // «Дилетант», №11, ноябрь 2013 года
.
ВИКТОР НЕКРАСОВ
1
Виктор Некрасов в общественном сознании столь радикально отличается от Некрасова подлинного, глубокого, сложного и умного, что пора уже наконец отодрать эту маску от его портрета. При имени его среднестатистический читатель должен, видимо, представлять себе обаятельного алкоголика, который написал первую окопную правду о войне, потом добивался, чтобы в Бабьем Яру поставили памятник, потом вынужденно эмигрировал, невинно хулиганил в Париже и умер, так и не создав больше ничего великого. Ну, положим, хорошо рисовал, будучи по образованию архитектором. Этот по-своему привлекательный, но больно уж непритязательный облик тиражируется почти во всех текстах о Некрасове - даже в обширных, только что изданных воспоминаниях Виктора Кондырева «Кроме шила и гвоздя»: Кондырев Некрасова очень любил, и пишет он хорошо, а все-таки со страниц некрасовской прозы встает совершенно другой человек.
Прозе Некрасова присуще такое редчайшее в русской литературе качество, как изящество: суховатая точность, лаконизм, полное отсутствие автоинтерпретаций - все права отданы читателю, пусть сам разбирается,- предельная острота коллизий, строго индивидуализированная речь героев и, что особенно ценно, автора. Некрасов-повествователь в «Сталинграде» - как сам он называл свою повесть «В окопах Сталинграда» - радикально отличается от автора «Киры Георгиевны» и тем более от «зеваки», чьи «Записки» вызвали в России такую бучу. Собственно, хрущевского гнева он успел удостоиться еще за путевые очерки «По обе стороны океана», ну а уж когда до СССР добрались печатавшиеся в «Континенте» франко-испанско-итальянские впечатления, Некрасова упрекали в непатриотичном упоении комфортом даже свои. Эмигранту полагается страдать, а Некрасову очень нравился Париж, его восхищали путешествия без границ и друзья, которых можно было не подозревать в стукачестве.
Что же, он действительно не страдал? Страдал, разумеется. Но притворялся артистически. Некрасов - театральный художник и актер-любитель - сам привык менять маски, и мифология, наросшая вокруг его образа, во многом плод собственных его усилий: не потому, что прятался, а потому, что в силу природного артистизма считал скучным всю жизнь вещать от одного и того же лица. Он очень западный художник - в том смысле, что литературной технике, как сам признавался, учился у Дюма и Ремарка; но это как раз очень по-русски, потому что главное русское ноу-хау как раз в том и заключается, чтобы взять объективно лучшую, совершенную западную технику и насытить ее куда более эпохальным, масштабным, традиционно русским содержанием. Так Толстой поступил с романной формой Гюго, Достоевский - с Диккенсом, Пушкин - с Шекспиром (в «Годунове»). А Некрасов - с прозой «потерянного поколения», и прежде всего с Ремарком, а отчасти и с Хемингуэем времен «Колокола».
2
«В окопах Сталинграда» - где повествователя зовут Юрий Керженцев, и Некрасову он опять далеко не тождественен - первая книга в жанре, который Некрасов открыл; ему вообще повезло в том смысле, что сориентироваться и ответить на вызовы времени он успевал раньше многих. И если Эренбург, открыв жанры советского плутовского романа или военного многофабульного эпоса, создавал не лучшие образцы и заслонялся новыми именами, то Некрасов в любом жанре оставлял заметную веху, порождал десятки эпигонов. «Сталинград» положил начало не то чтобы окопной правде - до нее оставалось десять лет,- но скорее новой концепции войны. Сталин дал книге премию своего имени - хоть и второй степени - по личной инициативе, а не по фадеевскому представлению: видимо, его эта концепция устраивала.
В чем она заключалась? Некрасов, что интересно, вообще никогда не брался за новую вещь только ради того, чтобы рассказать правду: правда не самоцельна, честность предполагается сама собой. Некрасова интересует, как на войне формируется холодный и бесстрашный профессионал, свободный и самодостаточный человек. Сегодня, когда все обсуждают бондарчуковский «Сталинград», особенно очевидно, что война там рассмотрена не по-гроссмановски, а по-некрасовски. У Гроссмана воюют люди, со своими слабостями, влюбленностями и страхами, и он искренне недоумевает: как это люди могут друг с другом проделывать подобное? Некрасов сосредоточен не на аде войны - его взгляд не фиксируется на чудовищных подробностях,- а на том, как в этом аду выплавляются сверхлюди; на том, как из Керженцева и его сверстников, в мирное время заурядных, а то и неудачливых, получаются боги войны, которые на этой войне дома. Сталину нужно было оправдание всех его ошибок - война была выиграна нечеловеческой, непредставимой ценой, но именно благодаря этой цене Россия перешла в состояние сверхдержавы, как материя переходит в состояние плазмы. И это он увидел в романе Некрасова, главное содержание которого - влияние нечеловеческих условий на формирование сверхчеловеческих качеств. Русские действительно, по всей вероятности, могут существовать в двух состояниях: одно ничем не примечательно и даже служит объектом вечной иронии для европейцев - все нечисто, несвободно, как-то даже бесцельно; зато в критический момент активизируется вторая матрица - и тогда русскому солдату не может противостоять никто, русский писатель пишет лучшие в мировой литературе романы, а русский изобретатель изобретает все на свете. Кстати, чаще всего этому сверхрусскому становится тесно в прежней оболочке, он не может вернуться в обычный, затхловатый и несвободный русский мир - и тогда из него получается русский эмигрант, самая популярная фигура из всех наших национальных порождений. Некрасов, увы, этой участи не избежал.
Собственно, вся его тема - это превращение человека в бога (на войне) и невозможность обратного превращения (после войны). «Сталинград» был о том, как солдаты (неслучайно и экранизация называлась «Солдаты») берут судьбу страны и войны в свои руки, как они вопреки разнообразному начальству вроде Абросимова - настаивающего на атаке там, где мог бы спасти хитрый план Ширяева,- начинают правильно воевать. Это не герои из пропагандистской литературы - это свободные люди, это именно классные профессионалы, которые делают свою работу без всякой оглядки на деморализованное руководство, партию, идеологию и даже субординацию. Когда от батальона остается тридцать человек, субординация меняется. «Сталинград» - книга о том идеальном состоянии народа, в котором этот народ хладнокровно и профессионально творит чудеса; тогда его не надо агитировать за советскую власть, потому что и защищает он не советскую власть, а нечто куда более значительное. Вопрос в одном - что дальше; ведь если этот заново сформированный человек вернется в прежний быт, он не станет терпеть всего, что готов был терпеть раньше. Пастернак написал об этом первым: «Да, боги, боги, слякоть клейкая! Да, либо боги, либо плесень. Не пользуйся своей лазейкою, не пой мне больше старых песен» («Зарево»). Пастернак, задумывая роман в стихах, вдохновлялся именно надеждой на то, что прежняя жизнь будет невозможна; что разгромлен не только фашизм, но и советское рабство. И Пастернаку, и Некрасову - одному из самых горячих его поклонников, каких, кстати, много было на фронте, где Пастернака читали не меньше, чем Симонова,- предстояло убедиться, что освобождение еще очень неблизко.
3
Некрасов фактически молчал семь лет, после чего начал работу над повестью «В родном городе», она оказалась едва ли не большей сенсацией, чем «Окопы». Это история о том, как разведчик Коля Митясов возвращается в Киев долечиваться после ранения летом сорок четвертого года - и узнает, что его жена Шура, оставшаяся в городе под оккупацией, потому что не могла вывезти прикованную к постели мать, за это время стала женой другого человека. Это случайно вышло. Когда пришли наши, в ее квартиру положили раненого лейтенанта с перебитыми ногами. Он был младше Шуры на пять лет, она относилась к нему как к измученному подростку, и как- то из этой жалости постепенно проросла любовь, и скоро лейтенант Федя стал спать в ее постели. Это война, а на войне все другое.
Но повесть Некрасова - не о мучительной ломке людей, привыкших жить по особым законам и возвращающихся к обычной жизни; любовная линия там интересная, но не в ней суть. Если кто не читал или забыл, я напомню: лейтенант Федя быстро все понял и уехал в свою Ригу, Николай вернулся к Шуре - и тут происходит самое интересное: оказалось, что они вместе жить не могут. Что-то в обоих изменилось бесповоротно: у нее - опыт мучений в оккупации, у него - опыт Сталинграда. И Николай находит себе другую девушку, со сходным солдатским опытом, зенитчицу Валю, «рыжего сержанта», а к Шуре переезжает «сбитый летчик», самый обаятельный герой этой книги, Сергей, который хоть и потерял ногу, и ходит теперь с ненавистным протезом, а все-таки находит работу в местном аэроклубе. Этот любовный сюжет хорошо выписан, и герои все узнаваемы, и прекрасно работает прием постоянной смены протагониста: вот мы видим все глазами Николая и обвиняем Шуру, а вот мы видим все глазами Шуры и нам становится неприятен правильный Николай, а вот мы вообще становимся на точку зрения Сергея, который умней, непосредственней, импульсивней этих двоих; но если бы Некрасов написал только это, у него получилась бы обычная хорошая советская вещь. А он пошел дальше, умудрившись в пятьдесят четвертом описать послевоенные репрессивные кампании, клевету на всех, кто попал в плен или против воли оставался на оккупированной территории; он описал декана Чекменя, которому Митясов надавал пощечин за эту самую клевету на бывших пленных, на старика профессора, отказавшегося в оккупации сотрудничать с немцами, а теперь преследуемого своими. Чекмень - тип, в советской литературе до того не появлявшийся: это, кстати, тоже фронтовик, но это карьерист-партиец, все время делящий студентов, профессуру и прочих киевлян на правильных советских людей и загадочных «ненаших». Послевоенное рабство, невыносимое для поколения блистательных победителей, описано у Некрасова с той мерой ненависти, омерзения и ужаса временами, с какой мы в тогдашней литературе вообще не сталкиваемся; главная ценность этой повести - именно точнейшая передача тогдашнего негодования, гнева полубога при виде скота. Некрасов верил, разумеется, что фронтовики сумеют отстоять свою честь, будут вступаться за оклеветанных профессоров и друг за друга; и вот что интересно - он в этом не совсем ошибся. Все-таки в тридцать седьмом внутреннее сопротивление было минимально, а в конце сороковых оно нарастало: фронтовики поднимали лагерные восстания, о чем и Солженицын подробно рассказал; фронтовики не желали мириться с усилением культа - не зря Симонов пытался остановить шолоховскую борьбу с псевдонимами и вообще как мог препятствовал шовинистической кампании; не зря фронтовая солидарность оказывалась сильней шельмования, и когда официальная критика клеймила Ахматову, Зощенко, Платонова - массовый читатель уже не верил. Культ Сталина к концу его жизни отчетливо шатался, да и само его окружение отнюдь не жаждало новой войны, ибо слишком хорошо помнило начало Великой Отечественной. Закрепощение победителей удалось не до конца.
Об этом же написал Некрасов и самую совершенную, лаконичную и жестокую свою повесть - «Кира Георгиевна». Интересно почти одновременное - 1959 и 1963 - появление этих двух текстов: «Кира Георгиевна» Некрасова и «Evgenia Ivanovna» Леонова. Леонов написал о том, как мужчина стал конформистом, переметнулся на сторону советской власти, а женщина сохранила и достоинство, и человечность, и способность любить; повесть Некрасова написана проще, прозрачней, но в ней все далеко не так однозначно. Речь в ней идет о возвращении мужа главной героини - скульпторши, в которой угадывается Мухина,- из сталинских лагерей. Она замужем, он тоже успел полюбить другую; сталкиваются две жизненные позиции, и не скажешь, за кем правда. Он - выпавший из всех систем и страт, свободный, одинокий, веселый, несколько безбашенный; она - реализовавшаяся вопреки всему, крепкая, талантливая, в меру конформная, сильная, очень советская. За кем правота? Да нет ни за кем окончательной правоты, вот в чем жуть. Некрасов и Леонов реализуют ахматовскую метафору: «Две России посмотрят в глаза друг другу». У обоих получается довольно страшный вывод: неважно, кто прав, о правоте можно спорить,- но они несовместимы, вот в чем суть. Их друг от друга тошнит (и Евгению Ивановну, страдающую от токсикоза, буквально выворачивает наизнанку). Им не ужиться под одной крышей. Вот эта констатация, к которой пришли одновременно два непохожих, тоже, пожалуй, несовместимых литератора (но оба - с «белыми» корнями: Некрасов - из дворян, Леонов - из просвещенных купцов), в дальнейшем только подтверждалась. Россия начала неумолимо раскалываться, и раскол этот шел не по национальным, географическим либо идеологическим линиям. А просто - некая часть населения за время испытаний XX века приобрела такой опыт, что жить с обычными людьми уже не могла. Те, кто сидел, несовместимы с теми, кто сажал, и теми, кого мясорубка почему-то не засосала; те, кто воевал, несовместимы с теми, кто командовал. Сверхлюди, образовавшиеся в результате нового опыта, несовместимы с людьми, для которых высшими ценностями по-прежнему остаются дом, семья и стабильность. Раскол стал ясен к началу шестидесятых, и ничто, кроме общей памяти о войне, уже не могло сплотить расколотую страну; Евгения Ивановна не может жить под одной крышей с Кирой Георгиевной. И Некрасов - у которого после выступления на митинге в Бабьем Яру в 1959 году начались серьезные проблемы,- все отчетливей понимал, что в России ему не жить. После смерти матери он почти сразу уехал.
4
Тема матери - вообще одна из главных у Некрасова; все его любимые герои и героини - Шура, Валя, Керженцев - о матерях думают постоянно, зависят от их мнения, говорят с ними о главном. Советская Россия много делала для того, чтобы выбить из русского народа это чувство связи с матерью и домом, это ощущение преемственности. Кличка «маменькин сынок» была самой оскорбительной, хотя именно маменькины сынки и составляют золотой фонд любой нации, именно они воплощают собой ее главный нравственный закон. Любовь к матери, контакт с ней, гармония в отношениях между отцами и детьми - что первым заметил еще Тургенев - основа русского мироздания, потому что регулярные смены власти и морального кодекса сотрясают страну раз в 30-40 лет, и удержаться можно только за счет стихии рода, за счет отношений с близкими. Никакая дружба не выдержит того, что выдержит родство. Все, что остается у Григория Мелихова,- сын. Главная героиня сказок и рассказов Платонова - мать. Некрасов любил мать не потому, что был инфантилен или не встретил настоящей любви, а потому, что именно любовь к матери и есть признак безупречного нравственного здоровья. Некрасов был нравственным камертоном своего поколения и понимал, что именно дом - как Дом Павлова в Сталинградской битве - остается последним бастионом человечности. Конечно, мать Некрасова была женщиной уникального ума, благородства и доброты, но не в ее достоинствах дело. Дело в том, что без любви к матери русский мир рассыпается. И когда Некрасова перестала удерживать тут единственная действительно неразрывная связь - он уехал, и, кажется, без особенных сожалений.
Его путевые очерки уже демонстрируют бесконечную усталость от российских запретов, ограничений, страхов; не зря их гневно цитировал Хрущев. Его восторженная статья о фильме Марлена Хуциева «Застава Ильича» тоже вызвала начальственный гнев - Некрасов честно и весело написал о том, что авторы не стали вытаскивать на экран седоусого рабочего с единственно правильной моралью, и потому картина получилась умной и сложной, и по ней до сих пор можно судить об эпохе. Именно тогда, на просмотре «Заставы Ильича», Некрасов познакомился, а потом крепко подружился со сценаристом фильма, Геннадием Шпаликовым, который называл его в стихах своим «самым главным человеком». Некрасов смог заменить Шпаликову отца, военного инженера. Сплачивал их отнюдь не алкоголизм, а именно принадлежность к подлинно русскому народу с его талантом и доблестью: просто этим доблестям и талантам не находилось места. Шпаликов, сам из военных, выпускник суворовского училища, многими воспринимается как гениальный праздный гуляка - но посмотрите, сколько этот гуляка сделал, сколько он написал за пятнадцать лет отпущенной ему работы! Шпаликов создал шестидесятнический миф, но и в семидесятые он написал лучшие сценарии о новом, мертвеющем на глазах времени: его «Прыг-скок, обвалился потолок» или «Девочка Надя, чего тебе надо», написанные с последней честностью и без расчета на постановку, больше говорят о времени, чем тонны тогдашней беллетристики. И по природе своей он был, как и Некрасов, человеком стремительного ума и уникальной внутренней дисциплины, а пил потому, что делать ему больше было нечего. Он повесился почти сразу после отъезда Некрасова - не отъезда, а высылки, по сути.
5
Конечно, Некрасов вернулся бы. Он умер поздней осенью 1987 года от рака легких, ему было 76, он следил за происходящим в России с радостью и надеждой, и уж, конечно, в конце восьмидесятых его появление в родном Киеве было бы практически неизбежно. Он относился к перестройке без подозрений и скепсиса, потому что ностальгия его была сильна, а главное - потому что сам он, в силу своей безупречно русской природы, верил в страну и ее скрытые силы. И как знать, вдруг его появление здесь могло бы что-то пустить по другому пути. Ведь около Некрасова хотелось быть лучше. Ведь около него, пережившего все и выдержавшего все, было нестрашно, как всегда бывало спокойно и весело около настоящих фронтовиков. Я это отлично помню по своему деду, который столько навидался в бытность свою лейтенантом, капитаном, майором артиллерии, что никогда уже ничего не боялся. К Некрасову люди тянулись магнетически - как всегда тянутся к полубогам: этот холодноватый блеск истинного профессионализма и бесстрашия чувствуется и во всей его литературе. Он очень хорошо умеет делать свое дело и понимает, что без этого умения не выжить; он никогда не жалуется и ни в чем не уступает. И пьянство его было формой гусарства, а не слабости; и именно общение с ним подтолкнуло Илью Авербаха к тому, чтобы экранизировать «Белую гвардию», и сценарий был уже написан, но Авербах умер на подступах к работе. «Белогвардеец», ласково называл его Некрасов, а Авербах - сноб, красавец, мудрец, профессионал - видел в нем булгаковского персонажа, Мышлаевского, может быть. Кстати, Авербах тоже главной советчицей всегда считал свою мать, русскую дворянку, женщину волевую и сдержанную; и эта их внутренняя связь была одной из причин, по которой Некрасов его с первой встречи зауважал.
То, что Россия продолжает терять лучших русских, выдавливая их в эмиграцию,- печально. Но радостно то, что она продолжает их производить, предлагая своему населению весьма простой выбор, сформулированный Вознесенским: «Третьего не дано - либо ты черевичный сапожник, либо ты чечевичный художник, гений или дерьмо».
Ничего не поделаешь - континентальный климат.
.
ВИКТОР НЕКРАСОВ
1
Виктор Некрасов в общественном сознании столь радикально отличается от Некрасова подлинного, глубокого, сложного и умного, что пора уже наконец отодрать эту маску от его портрета. При имени его среднестатистический читатель должен, видимо, представлять себе обаятельного алкоголика, который написал первую окопную правду о войне, потом добивался, чтобы в Бабьем Яру поставили памятник, потом вынужденно эмигрировал, невинно хулиганил в Париже и умер, так и не создав больше ничего великого. Ну, положим, хорошо рисовал, будучи по образованию архитектором. Этот по-своему привлекательный, но больно уж непритязательный облик тиражируется почти во всех текстах о Некрасове - даже в обширных, только что изданных воспоминаниях Виктора Кондырева «Кроме шила и гвоздя»: Кондырев Некрасова очень любил, и пишет он хорошо, а все-таки со страниц некрасовской прозы встает совершенно другой человек.
Прозе Некрасова присуще такое редчайшее в русской литературе качество, как изящество: суховатая точность, лаконизм, полное отсутствие автоинтерпретаций - все права отданы читателю, пусть сам разбирается,- предельная острота коллизий, строго индивидуализированная речь героев и, что особенно ценно, автора. Некрасов-повествователь в «Сталинграде» - как сам он называл свою повесть «В окопах Сталинграда» - радикально отличается от автора «Киры Георгиевны» и тем более от «зеваки», чьи «Записки» вызвали в России такую бучу. Собственно, хрущевского гнева он успел удостоиться еще за путевые очерки «По обе стороны океана», ну а уж когда до СССР добрались печатавшиеся в «Континенте» франко-испанско-итальянские впечатления, Некрасова упрекали в непатриотичном упоении комфортом даже свои. Эмигранту полагается страдать, а Некрасову очень нравился Париж, его восхищали путешествия без границ и друзья, которых можно было не подозревать в стукачестве.
Что же, он действительно не страдал? Страдал, разумеется. Но притворялся артистически. Некрасов - театральный художник и актер-любитель - сам привык менять маски, и мифология, наросшая вокруг его образа, во многом плод собственных его усилий: не потому, что прятался, а потому, что в силу природного артистизма считал скучным всю жизнь вещать от одного и того же лица. Он очень западный художник - в том смысле, что литературной технике, как сам признавался, учился у Дюма и Ремарка; но это как раз очень по-русски, потому что главное русское ноу-хау как раз в том и заключается, чтобы взять объективно лучшую, совершенную западную технику и насытить ее куда более эпохальным, масштабным, традиционно русским содержанием. Так Толстой поступил с романной формой Гюго, Достоевский - с Диккенсом, Пушкин - с Шекспиром (в «Годунове»). А Некрасов - с прозой «потерянного поколения», и прежде всего с Ремарком, а отчасти и с Хемингуэем времен «Колокола».
2
«В окопах Сталинграда» - где повествователя зовут Юрий Керженцев, и Некрасову он опять далеко не тождественен - первая книга в жанре, который Некрасов открыл; ему вообще повезло в том смысле, что сориентироваться и ответить на вызовы времени он успевал раньше многих. И если Эренбург, открыв жанры советского плутовского романа или военного многофабульного эпоса, создавал не лучшие образцы и заслонялся новыми именами, то Некрасов в любом жанре оставлял заметную веху, порождал десятки эпигонов. «Сталинград» положил начало не то чтобы окопной правде - до нее оставалось десять лет,- но скорее новой концепции войны. Сталин дал книге премию своего имени - хоть и второй степени - по личной инициативе, а не по фадеевскому представлению: видимо, его эта концепция устраивала.
В чем она заключалась? Некрасов, что интересно, вообще никогда не брался за новую вещь только ради того, чтобы рассказать правду: правда не самоцельна, честность предполагается сама собой. Некрасова интересует, как на войне формируется холодный и бесстрашный профессионал, свободный и самодостаточный человек. Сегодня, когда все обсуждают бондарчуковский «Сталинград», особенно очевидно, что война там рассмотрена не по-гроссмановски, а по-некрасовски. У Гроссмана воюют люди, со своими слабостями, влюбленностями и страхами, и он искренне недоумевает: как это люди могут друг с другом проделывать подобное? Некрасов сосредоточен не на аде войны - его взгляд не фиксируется на чудовищных подробностях,- а на том, как в этом аду выплавляются сверхлюди; на том, как из Керженцева и его сверстников, в мирное время заурядных, а то и неудачливых, получаются боги войны, которые на этой войне дома. Сталину нужно было оправдание всех его ошибок - война была выиграна нечеловеческой, непредставимой ценой, но именно благодаря этой цене Россия перешла в состояние сверхдержавы, как материя переходит в состояние плазмы. И это он увидел в романе Некрасова, главное содержание которого - влияние нечеловеческих условий на формирование сверхчеловеческих качеств. Русские действительно, по всей вероятности, могут существовать в двух состояниях: одно ничем не примечательно и даже служит объектом вечной иронии для европейцев - все нечисто, несвободно, как-то даже бесцельно; зато в критический момент активизируется вторая матрица - и тогда русскому солдату не может противостоять никто, русский писатель пишет лучшие в мировой литературе романы, а русский изобретатель изобретает все на свете. Кстати, чаще всего этому сверхрусскому становится тесно в прежней оболочке, он не может вернуться в обычный, затхловатый и несвободный русский мир - и тогда из него получается русский эмигрант, самая популярная фигура из всех наших национальных порождений. Некрасов, увы, этой участи не избежал.
Собственно, вся его тема - это превращение человека в бога (на войне) и невозможность обратного превращения (после войны). «Сталинград» был о том, как солдаты (неслучайно и экранизация называлась «Солдаты») берут судьбу страны и войны в свои руки, как они вопреки разнообразному начальству вроде Абросимова - настаивающего на атаке там, где мог бы спасти хитрый план Ширяева,- начинают правильно воевать. Это не герои из пропагандистской литературы - это свободные люди, это именно классные профессионалы, которые делают свою работу без всякой оглядки на деморализованное руководство, партию, идеологию и даже субординацию. Когда от батальона остается тридцать человек, субординация меняется. «Сталинград» - книга о том идеальном состоянии народа, в котором этот народ хладнокровно и профессионально творит чудеса; тогда его не надо агитировать за советскую власть, потому что и защищает он не советскую власть, а нечто куда более значительное. Вопрос в одном - что дальше; ведь если этот заново сформированный человек вернется в прежний быт, он не станет терпеть всего, что готов был терпеть раньше. Пастернак написал об этом первым: «Да, боги, боги, слякоть клейкая! Да, либо боги, либо плесень. Не пользуйся своей лазейкою, не пой мне больше старых песен» («Зарево»). Пастернак, задумывая роман в стихах, вдохновлялся именно надеждой на то, что прежняя жизнь будет невозможна; что разгромлен не только фашизм, но и советское рабство. И Пастернаку, и Некрасову - одному из самых горячих его поклонников, каких, кстати, много было на фронте, где Пастернака читали не меньше, чем Симонова,- предстояло убедиться, что освобождение еще очень неблизко.
3
Некрасов фактически молчал семь лет, после чего начал работу над повестью «В родном городе», она оказалась едва ли не большей сенсацией, чем «Окопы». Это история о том, как разведчик Коля Митясов возвращается в Киев долечиваться после ранения летом сорок четвертого года - и узнает, что его жена Шура, оставшаяся в городе под оккупацией, потому что не могла вывезти прикованную к постели мать, за это время стала женой другого человека. Это случайно вышло. Когда пришли наши, в ее квартиру положили раненого лейтенанта с перебитыми ногами. Он был младше Шуры на пять лет, она относилась к нему как к измученному подростку, и как- то из этой жалости постепенно проросла любовь, и скоро лейтенант Федя стал спать в ее постели. Это война, а на войне все другое.
Но повесть Некрасова - не о мучительной ломке людей, привыкших жить по особым законам и возвращающихся к обычной жизни; любовная линия там интересная, но не в ней суть. Если кто не читал или забыл, я напомню: лейтенант Федя быстро все понял и уехал в свою Ригу, Николай вернулся к Шуре - и тут происходит самое интересное: оказалось, что они вместе жить не могут. Что-то в обоих изменилось бесповоротно: у нее - опыт мучений в оккупации, у него - опыт Сталинграда. И Николай находит себе другую девушку, со сходным солдатским опытом, зенитчицу Валю, «рыжего сержанта», а к Шуре переезжает «сбитый летчик», самый обаятельный герой этой книги, Сергей, который хоть и потерял ногу, и ходит теперь с ненавистным протезом, а все-таки находит работу в местном аэроклубе. Этот любовный сюжет хорошо выписан, и герои все узнаваемы, и прекрасно работает прием постоянной смены протагониста: вот мы видим все глазами Николая и обвиняем Шуру, а вот мы видим все глазами Шуры и нам становится неприятен правильный Николай, а вот мы вообще становимся на точку зрения Сергея, который умней, непосредственней, импульсивней этих двоих; но если бы Некрасов написал только это, у него получилась бы обычная хорошая советская вещь. А он пошел дальше, умудрившись в пятьдесят четвертом описать послевоенные репрессивные кампании, клевету на всех, кто попал в плен или против воли оставался на оккупированной территории; он описал декана Чекменя, которому Митясов надавал пощечин за эту самую клевету на бывших пленных, на старика профессора, отказавшегося в оккупации сотрудничать с немцами, а теперь преследуемого своими. Чекмень - тип, в советской литературе до того не появлявшийся: это, кстати, тоже фронтовик, но это карьерист-партиец, все время делящий студентов, профессуру и прочих киевлян на правильных советских людей и загадочных «ненаших». Послевоенное рабство, невыносимое для поколения блистательных победителей, описано у Некрасова с той мерой ненависти, омерзения и ужаса временами, с какой мы в тогдашней литературе вообще не сталкиваемся; главная ценность этой повести - именно точнейшая передача тогдашнего негодования, гнева полубога при виде скота. Некрасов верил, разумеется, что фронтовики сумеют отстоять свою честь, будут вступаться за оклеветанных профессоров и друг за друга; и вот что интересно - он в этом не совсем ошибся. Все-таки в тридцать седьмом внутреннее сопротивление было минимально, а в конце сороковых оно нарастало: фронтовики поднимали лагерные восстания, о чем и Солженицын подробно рассказал; фронтовики не желали мириться с усилением культа - не зря Симонов пытался остановить шолоховскую борьбу с псевдонимами и вообще как мог препятствовал шовинистической кампании; не зря фронтовая солидарность оказывалась сильней шельмования, и когда официальная критика клеймила Ахматову, Зощенко, Платонова - массовый читатель уже не верил. Культ Сталина к концу его жизни отчетливо шатался, да и само его окружение отнюдь не жаждало новой войны, ибо слишком хорошо помнило начало Великой Отечественной. Закрепощение победителей удалось не до конца.
Об этом же написал Некрасов и самую совершенную, лаконичную и жестокую свою повесть - «Кира Георгиевна». Интересно почти одновременное - 1959 и 1963 - появление этих двух текстов: «Кира Георгиевна» Некрасова и «Evgenia Ivanovna» Леонова. Леонов написал о том, как мужчина стал конформистом, переметнулся на сторону советской власти, а женщина сохранила и достоинство, и человечность, и способность любить; повесть Некрасова написана проще, прозрачней, но в ней все далеко не так однозначно. Речь в ней идет о возвращении мужа главной героини - скульпторши, в которой угадывается Мухина,- из сталинских лагерей. Она замужем, он тоже успел полюбить другую; сталкиваются две жизненные позиции, и не скажешь, за кем правда. Он - выпавший из всех систем и страт, свободный, одинокий, веселый, несколько безбашенный; она - реализовавшаяся вопреки всему, крепкая, талантливая, в меру конформная, сильная, очень советская. За кем правота? Да нет ни за кем окончательной правоты, вот в чем жуть. Некрасов и Леонов реализуют ахматовскую метафору: «Две России посмотрят в глаза друг другу». У обоих получается довольно страшный вывод: неважно, кто прав, о правоте можно спорить,- но они несовместимы, вот в чем суть. Их друг от друга тошнит (и Евгению Ивановну, страдающую от токсикоза, буквально выворачивает наизнанку). Им не ужиться под одной крышей. Вот эта констатация, к которой пришли одновременно два непохожих, тоже, пожалуй, несовместимых литератора (но оба - с «белыми» корнями: Некрасов - из дворян, Леонов - из просвещенных купцов), в дальнейшем только подтверждалась. Россия начала неумолимо раскалываться, и раскол этот шел не по национальным, географическим либо идеологическим линиям. А просто - некая часть населения за время испытаний XX века приобрела такой опыт, что жить с обычными людьми уже не могла. Те, кто сидел, несовместимы с теми, кто сажал, и теми, кого мясорубка почему-то не засосала; те, кто воевал, несовместимы с теми, кто командовал. Сверхлюди, образовавшиеся в результате нового опыта, несовместимы с людьми, для которых высшими ценностями по-прежнему остаются дом, семья и стабильность. Раскол стал ясен к началу шестидесятых, и ничто, кроме общей памяти о войне, уже не могло сплотить расколотую страну; Евгения Ивановна не может жить под одной крышей с Кирой Георгиевной. И Некрасов - у которого после выступления на митинге в Бабьем Яру в 1959 году начались серьезные проблемы,- все отчетливей понимал, что в России ему не жить. После смерти матери он почти сразу уехал.
4
Тема матери - вообще одна из главных у Некрасова; все его любимые герои и героини - Шура, Валя, Керженцев - о матерях думают постоянно, зависят от их мнения, говорят с ними о главном. Советская Россия много делала для того, чтобы выбить из русского народа это чувство связи с матерью и домом, это ощущение преемственности. Кличка «маменькин сынок» была самой оскорбительной, хотя именно маменькины сынки и составляют золотой фонд любой нации, именно они воплощают собой ее главный нравственный закон. Любовь к матери, контакт с ней, гармония в отношениях между отцами и детьми - что первым заметил еще Тургенев - основа русского мироздания, потому что регулярные смены власти и морального кодекса сотрясают страну раз в 30-40 лет, и удержаться можно только за счет стихии рода, за счет отношений с близкими. Никакая дружба не выдержит того, что выдержит родство. Все, что остается у Григория Мелихова,- сын. Главная героиня сказок и рассказов Платонова - мать. Некрасов любил мать не потому, что был инфантилен или не встретил настоящей любви, а потому, что именно любовь к матери и есть признак безупречного нравственного здоровья. Некрасов был нравственным камертоном своего поколения и понимал, что именно дом - как Дом Павлова в Сталинградской битве - остается последним бастионом человечности. Конечно, мать Некрасова была женщиной уникального ума, благородства и доброты, но не в ее достоинствах дело. Дело в том, что без любви к матери русский мир рассыпается. И когда Некрасова перестала удерживать тут единственная действительно неразрывная связь - он уехал, и, кажется, без особенных сожалений.
Его путевые очерки уже демонстрируют бесконечную усталость от российских запретов, ограничений, страхов; не зря их гневно цитировал Хрущев. Его восторженная статья о фильме Марлена Хуциева «Застава Ильича» тоже вызвала начальственный гнев - Некрасов честно и весело написал о том, что авторы не стали вытаскивать на экран седоусого рабочего с единственно правильной моралью, и потому картина получилась умной и сложной, и по ней до сих пор можно судить об эпохе. Именно тогда, на просмотре «Заставы Ильича», Некрасов познакомился, а потом крепко подружился со сценаристом фильма, Геннадием Шпаликовым, который называл его в стихах своим «самым главным человеком». Некрасов смог заменить Шпаликову отца, военного инженера. Сплачивал их отнюдь не алкоголизм, а именно принадлежность к подлинно русскому народу с его талантом и доблестью: просто этим доблестям и талантам не находилось места. Шпаликов, сам из военных, выпускник суворовского училища, многими воспринимается как гениальный праздный гуляка - но посмотрите, сколько этот гуляка сделал, сколько он написал за пятнадцать лет отпущенной ему работы! Шпаликов создал шестидесятнический миф, но и в семидесятые он написал лучшие сценарии о новом, мертвеющем на глазах времени: его «Прыг-скок, обвалился потолок» или «Девочка Надя, чего тебе надо», написанные с последней честностью и без расчета на постановку, больше говорят о времени, чем тонны тогдашней беллетристики. И по природе своей он был, как и Некрасов, человеком стремительного ума и уникальной внутренней дисциплины, а пил потому, что делать ему больше было нечего. Он повесился почти сразу после отъезда Некрасова - не отъезда, а высылки, по сути.
5
Конечно, Некрасов вернулся бы. Он умер поздней осенью 1987 года от рака легких, ему было 76, он следил за происходящим в России с радостью и надеждой, и уж, конечно, в конце восьмидесятых его появление в родном Киеве было бы практически неизбежно. Он относился к перестройке без подозрений и скепсиса, потому что ностальгия его была сильна, а главное - потому что сам он, в силу своей безупречно русской природы, верил в страну и ее скрытые силы. И как знать, вдруг его появление здесь могло бы что-то пустить по другому пути. Ведь около Некрасова хотелось быть лучше. Ведь около него, пережившего все и выдержавшего все, было нестрашно, как всегда бывало спокойно и весело около настоящих фронтовиков. Я это отлично помню по своему деду, который столько навидался в бытность свою лейтенантом, капитаном, майором артиллерии, что никогда уже ничего не боялся. К Некрасову люди тянулись магнетически - как всегда тянутся к полубогам: этот холодноватый блеск истинного профессионализма и бесстрашия чувствуется и во всей его литературе. Он очень хорошо умеет делать свое дело и понимает, что без этого умения не выжить; он никогда не жалуется и ни в чем не уступает. И пьянство его было формой гусарства, а не слабости; и именно общение с ним подтолкнуло Илью Авербаха к тому, чтобы экранизировать «Белую гвардию», и сценарий был уже написан, но Авербах умер на подступах к работе. «Белогвардеец», ласково называл его Некрасов, а Авербах - сноб, красавец, мудрец, профессионал - видел в нем булгаковского персонажа, Мышлаевского, может быть. Кстати, Авербах тоже главной советчицей всегда считал свою мать, русскую дворянку, женщину волевую и сдержанную; и эта их внутренняя связь была одной из причин, по которой Некрасов его с первой встречи зауважал.
То, что Россия продолжает терять лучших русских, выдавливая их в эмиграцию,- печально. Но радостно то, что она продолжает их производить, предлагая своему населению весьма простой выбор, сформулированный Вознесенским: «Третьего не дано - либо ты черевичный сапожник, либо ты чечевичный художник, гений или дерьмо».
Ничего не поделаешь - континентальный климат.
.