"Лорка в Гранаде - не человек, а эгрегор. Он тут не где-то, а везде и во всем" (с)
Одной из целей поездки в давно желанную и жданную Андалусию было посетить «гарсиалорковские» места, какие-то объекты, предметы и топонимы, которые он упоминал в некоторых из своих стихов и которые могли быть легко быть идентифицированы. Самыми простыми - и самыми севшими на уши - были арка Эльвиры и колокол Велы.
ГАЗЕЛЛА ОБ УТРЕННЕМ РЫНКЕ
Я под аркой Эльвиры
буду ждать на пути,
чтоб узнать твое имя
и, заплакав, уйти.
Что за луны льдом озерным
на лице твоем застыли?
Как в заснеженной пустыне
твой костер собрать по зернам?
Твой хрусталь колючим терном
кто задумал оплести?..
Я под аркой Эльвиры
буду ждать на пути,
чтобы взгляд твой пригубить
и, заплакав, уйти.
Ранит голос твой весенний
среди рыночного крика!
Сумасшедшая гвоздика,
затерявшаяся в сене!
Как близка ты в отдаленье,
а вблизи - не подойти...
Я под аркой Эльвиры
буду ждать на пути,
чтобы бедер коснуться
и, заплакав, уйти.
Арка Эльвиры
Арка Эльвиры - древние - 11 века - мавританские ворота Гранады, которые выходят на одну из основных улиц района Альбайсин - Эльвира (Эльвирой еще называлась одна из провинций Гранадского эмирата). Сейчас никакого рынка около ворот не обнаружилось (тем более утреннего - были мы там для современных испанцев рановато). Интереснее вышло с другой штукой - колоколом Велы.
ГАЗЕЛЛА О СКРЫТНОЙ ЛЮБВИ
В венок я вплел тебе вербену
лишь ради колокола Велы.
Гранада, затканная хмелем,
луной отсвечивала белой.
Сгубил я сад мой в Картахене
лишь ради колокола Велы.
Гранада раненою серной
за флюгерами розовела.
И ради колокола Велы
я этой ночью до рассвета
горел в огне твоего тела,
горел, и чье оно - не ведал.
Колокол Велы
Vela называется дозорная башня Алькасабы - военной части гранадской Альгамбры. Задачей колокола было возвещать о приближении врагов, а потом - давать сигнал к сельскохозяйственным работам.
Согласно поверью, если незамужняя девушка звонила в колокол Велы, то она выходила замуж в течение года. Вербеновый венок - тоже свадебный символ, а вот хмель, которым заткана Гранада, наверняка означает опьянение, измененное состояние сознания. В общем, теперь мне в этом стихотворении видится внезапный и необдуманный, и даже нежеланный брак. Меня немного смущает название - "скрытная любовь", но, с другой стороны, не поясняется же, чья любовь скрытная и к кому.
Еще одно стихотворение, на которое я стала смотреть иначе после Гранады, это «Пещера»:
Протяжны рыдания
в гулкой пещере.
(Свинцовое
тонет в багряном.)
Цыган вспоминает
дороги кочевий.
(Зубцы крепостей
за туманом.)
А звуки и веки -
что вскрытые вены.
(Черное
тонет в багряном.)
И в золоте слез
расплываются стены.
(И золото
тонет в багряном.)
Цыганская пещера, музей пещер Сакромонте
Пещеры, или Las Cuevas, в Гранаде - это действительно искусственные пещеры в районе Сакромонте, в которых традиционно селились цыгане. Собственно, пещера - это не просто какое-то дупло в горе, это вполне полноценный цыганский дом. И - именно там развивалось фламенко (до сих пор едва ли не все таблао в городе находятся там). «Рыдания» в пещере - я полагаю, это пение фламенко, и цыган вспоминает не «дороги кочевий», а «дальние страны» (paises remotos в оригинале) в контексте традиционной такой цыганской тематики о том, что у них нет родины и все такое, грустные цыганские песни. Зубцы крепостей за туманом - это, однозначно, Альгамбра, которую прекрасно видно с холма Сакромонте. Не совсем понимаю, почему все цвета тонут в багряном (вообще пещеры белые), но могу предположить, что это связано с костюмами, в которых танцуют фламенко. И, кстати, мне кажется, что сам Гелескул, когда переводил это стихотворение, не совсем понимал его смысла. Хотя, может, я ошибаюсь - просто мне до недавнего времени виделась именно такая картинка, цыган на привале во время перемещения из одной точки в другую.
Таблао Los Tarantos в одной из пещер Сакромонте
Настоящим детективом обернулась попытка раскрыть смысл трилогии «Сан Рафаэль. Кордова», «Сан-Мигель. Гранада» и «Сан-Рафаэль. Севилья».
Cан-Рафаэль. Кордова
I
Смутно уходят упряжки
в край тишины тростниковой
мимо омытого влагой
римского торса нагого.
Гвадалквивирские волны
стелют их в зеркале плесов
меж гравированных листьев
и грозовых отголосков.
И возле старых повозок,
в ночи затерянных сиро,
поют, вышивая, дети
про вечную горечь мира.
Но Кордове нет печали
до темных речных дурманов,
и как ни возводит сумрак
архитектуру туманов -
не скрыть ее ног точеных
нетленный и чистый мрамор.
И хрупким узором жести
дрожат лепестки флюгарок
на серой завесе бриза
поверх триумфальных арок.
И мост на десять ладов
толкует морские вести,
пока контрабанду вносят
по старой стене в предместья...
II
Одна лишь речная рыбка
иглой золотой сметала
Кбрдову ласковых плавней
с Кордовой строгих порталов.
Сбрасывают одежды
дети с бесстрастным видом,
тоненькие Мерлины,
ученики Товита,
они золотую рыбку
коварным вопросом бесят:
не краше ли цвет муската,
чем пляшущий полумесяц?
Но рыбка их заставляет,
туманя мрамор холодный,
перенимать равновесье
у одинокой колонны,
где сарацинский архангел,
блеснув чешуей доспеха,
когда-то в волнах гортанных
обрел колыбель и эхо...
Одна золотая рыбка
в руках у красавиц Кордов:
Кордовы, зыблемой в водах,
и горней Кордовы гордой.
С Кордовой оказалось легче всего: триумфальная колонна с архангелом Рафаилом, покровителем Кордовы, находится в самом центре и пройти мимо нее невозможно. Тот самый сарацинский ангел на одинокой колонне, который стоит около Мескиты - мечети и собора, балансируя между вином причастия и мусульманским полумесяцем - это однозначно он.
Еще есть один Сан-Рафаэль на мосту, том самом, который на десять ладов толкует морские вести.
Старые стены - арабские стены вокруг города, через которые можно войти, например, через ворота Альмодовара.
А вот римского торса нагого я там не нашла. Возможно, за почти сотню лет он куда-то делся.
С Гранадой было чуть труднее:
Сан-Мигель. Гранада
Склоны, и склоны, и склоны -
и на горах полусонных
мулы и тени от мулов,
грузные, словно подсолнух.
В вечных потемках ущелий
взгляд их теряется грустно.
Хрустом соленых рассветов
льются воздушные русла.
У белогривого неба
ртутные очи померкли,
дав холодеющей тени
успокоение смерти.
В холод закутались реки,
чтобы никто их не тронул.
Дикие голые реки,
склоны, и склоны, и склоны...
Вверху на башне старинной
в узорах дикого хмеля
гирляндой свеч опоясан
высокий стан Сан-Мигеля.
В окне своей голубятни
по знаку ночи совиной
ручной архангел рядится
в пернатый гнев соловьиный.
Дыша цветочным настоем,
в тоске по свежим полянам
эфеб трехтысячной ночи
поет в ковчеге стеклянном.
Танцует ночное море
поэму балконов лунных.
Сменила тростник на шепот
луна в золотых лагунах.
Девчонки, грызя орехи,
идут по камням нагретым.
Во мраке крупы купальщиц
Подобны медным планетам.
Гуляет знать городская,
и дамы с грустною миной,
смуглея, бредят ночами
своей поры соловьиной.
И в час полуночной мессы,
слепой, лимонный и хилый,
мужчин и женщин с амвона
корит епископ Манилы.
Один Сан-Мигель на башне
покоится среди мрака,
унизанный зеркалами
и знаками зодиака,-
владыка нечетных чисел
и горних миров небесных
в берберском очарованье
заклятий и арабесок.
В Альбайсине есть две церкви, перестроенных, разумеется, из мечетей - как едва ли не все церкви Альбайсина (заклятия и арабески, да), - освященных в честь Святого Михаила: в верхнем Альбайсине и в нижнем. Так как «высокий стан» и башня есть только у того, что в нижнем, логично предположить, что речь идет о нем. К сожалению, мы об этих церквях узнали слишком поздно - в последний день, из путеводителя по Альгамбре, поэтому имели возможность лицезреть Сан-Мигеля только с противоположного холма, а потом искать его на панорамных снимках. Поэтому качество, пардон, отвратительное:
Труднее всего оказалось с Севильей:
Сан-Габриэль. Севилья
I
Высокий и узкобедрый,
стройней тростников лагуны,
идет он, кутая тенью
глаза и грустные губы;
поют горячие вены
серебряною струною,
а кожа в ночи мерцает,
как яблоки под луною.
И туфли мерно роняют
в туманы лунных цветений
два такта грустных и кратких
как траур облачной тени.
И нет ему в мире равных -
ни пальмы в песках кочевий,
ни короля на троне,
ни в небе звезды вечерней.
Когда над яшмовой грудью
лицо он клонит в моленье,
ночь на равнину выходит,
чтобы упасть на колени.
И недруга ив плакучих,
властителя бликов лунных,
архангела Габриэля
в ночи заклинают струны.
- Когда в материнском лоне
послышится плач дитяти,
припомни цыган бродячих,
тебе подаривших платье!
II
Анунсиасьон де лос Рейес
за городской стеною
встречает его, одета
лохмотьями и луною.
И с лилией и улыбкой
перед нею в поклоне плавном
предстал Габриэль - архангел,
Хиральды прекрасный правнук.
Таинственные цикады
по бисеру замерцали.
А звезды по небосклону
рассыпались бубенцами.
- О Сан-Габриэль, к порогу
меня пригвоздило счастьем!
Сиянье твое жасмином
скользит по моим запястьям.
- С миром, Анунсиасьон,
о смуглое чудо света!
Дитя у тебя родится
прекрасней ночного ветра.
- Ай, свет мой, Габриэлильо!
Ай, Сан-Габриэль пресветлый!
Заткать бы мне твое ложе
гвоздикой и горицветом!
- С миром, Анунсиасьон,
звезда под бедным нарядом!
Найдешь ты в груди сыновней
три раны с родинкой рядом.
- Ай, свет мой, Габриэлильо!
Ай, Сан-Габриэль пресветлый!
Как ноет под левой грудью,
теплом молока согретой!
- С миром, Анунсиасьон,
о мать царей и пророчиц!
В дороге светят цыганам
твои горючие очи.
Дитя запевает в лоне
у матери изумленной.
Дрожит в голосочке песня
миндалинкою зеленой.
Архангел восходит в небо
ступенями сонных улиц...
А звезды на небосклоне
в бессмертники обернулись.
По логике предыдущих стихов , мы думали, что это тоже какой-то явный топонимический объект. Сначала было предположение, что Сан-Габриэль - название одного из 25 колоколов Хиральды (тем более, что он «Хиральды прекрасный правнук»), но оказалось, что среди них Сан-Габриэля нет. Потом мы предполагали, что это может быть церковь где-то в окрестностях Хиральды, и тоже ничего не нашли. Зато нашли улицу с таким названием, на выселках уже за Макареной. Оказалось, что это просто грязноватая современная улица. На ней есть церковь, но не в честь Святого Гавриила. Еще была мысль, что цепляться надо за цыганскую трактовку темы Благовещения и искать в Триане, где жили цыгане. Но и там мы ничего такого не нашли. В общем, загадка так и осталась неразгаданной. Будет повод приехать еще. Поделиться могу только прекрасной прабабушкой Сан-Габриэля, Хиральдой:
ГАЗЕЛЛА ОБ УТРЕННЕМ РЫНКЕ
Я под аркой Эльвиры
буду ждать на пути,
чтоб узнать твое имя
и, заплакав, уйти.
Что за луны льдом озерным
на лице твоем застыли?
Как в заснеженной пустыне
твой костер собрать по зернам?
Твой хрусталь колючим терном
кто задумал оплести?..
Я под аркой Эльвиры
буду ждать на пути,
чтобы взгляд твой пригубить
и, заплакав, уйти.
Ранит голос твой весенний
среди рыночного крика!
Сумасшедшая гвоздика,
затерявшаяся в сене!
Как близка ты в отдаленье,
а вблизи - не подойти...
Я под аркой Эльвиры
буду ждать на пути,
чтобы бедер коснуться
и, заплакав, уйти.
Арка Эльвиры
Арка Эльвиры - древние - 11 века - мавританские ворота Гранады, которые выходят на одну из основных улиц района Альбайсин - Эльвира (Эльвирой еще называлась одна из провинций Гранадского эмирата). Сейчас никакого рынка около ворот не обнаружилось (тем более утреннего - были мы там для современных испанцев рановато). Интереснее вышло с другой штукой - колоколом Велы.
ГАЗЕЛЛА О СКРЫТНОЙ ЛЮБВИ
В венок я вплел тебе вербену
лишь ради колокола Велы.
Гранада, затканная хмелем,
луной отсвечивала белой.
Сгубил я сад мой в Картахене
лишь ради колокола Велы.
Гранада раненою серной
за флюгерами розовела.
И ради колокола Велы
я этой ночью до рассвета
горел в огне твоего тела,
горел, и чье оно - не ведал.
Колокол Велы
Vela называется дозорная башня Алькасабы - военной части гранадской Альгамбры. Задачей колокола было возвещать о приближении врагов, а потом - давать сигнал к сельскохозяйственным работам.
Согласно поверью, если незамужняя девушка звонила в колокол Велы, то она выходила замуж в течение года. Вербеновый венок - тоже свадебный символ, а вот хмель, которым заткана Гранада, наверняка означает опьянение, измененное состояние сознания. В общем, теперь мне в этом стихотворении видится внезапный и необдуманный, и даже нежеланный брак. Меня немного смущает название - "скрытная любовь", но, с другой стороны, не поясняется же, чья любовь скрытная и к кому.
Еще одно стихотворение, на которое я стала смотреть иначе после Гранады, это «Пещера»:
Протяжны рыдания
в гулкой пещере.
(Свинцовое
тонет в багряном.)
Цыган вспоминает
дороги кочевий.
(Зубцы крепостей
за туманом.)
А звуки и веки -
что вскрытые вены.
(Черное
тонет в багряном.)
И в золоте слез
расплываются стены.
(И золото
тонет в багряном.)
Цыганская пещера, музей пещер Сакромонте
Пещеры, или Las Cuevas, в Гранаде - это действительно искусственные пещеры в районе Сакромонте, в которых традиционно селились цыгане. Собственно, пещера - это не просто какое-то дупло в горе, это вполне полноценный цыганский дом. И - именно там развивалось фламенко (до сих пор едва ли не все таблао в городе находятся там). «Рыдания» в пещере - я полагаю, это пение фламенко, и цыган вспоминает не «дороги кочевий», а «дальние страны» (paises remotos в оригинале) в контексте традиционной такой цыганской тематики о том, что у них нет родины и все такое, грустные цыганские песни. Зубцы крепостей за туманом - это, однозначно, Альгамбра, которую прекрасно видно с холма Сакромонте. Не совсем понимаю, почему все цвета тонут в багряном (вообще пещеры белые), но могу предположить, что это связано с костюмами, в которых танцуют фламенко. И, кстати, мне кажется, что сам Гелескул, когда переводил это стихотворение, не совсем понимал его смысла. Хотя, может, я ошибаюсь - просто мне до недавнего времени виделась именно такая картинка, цыган на привале во время перемещения из одной точки в другую.
Таблао Los Tarantos в одной из пещер Сакромонте
Настоящим детективом обернулась попытка раскрыть смысл трилогии «Сан Рафаэль. Кордова», «Сан-Мигель. Гранада» и «Сан-Рафаэль. Севилья».
Cан-Рафаэль. Кордова
I
Смутно уходят упряжки
в край тишины тростниковой
мимо омытого влагой
римского торса нагого.
Гвадалквивирские волны
стелют их в зеркале плесов
меж гравированных листьев
и грозовых отголосков.
И возле старых повозок,
в ночи затерянных сиро,
поют, вышивая, дети
про вечную горечь мира.
Но Кордове нет печали
до темных речных дурманов,
и как ни возводит сумрак
архитектуру туманов -
не скрыть ее ног точеных
нетленный и чистый мрамор.
И хрупким узором жести
дрожат лепестки флюгарок
на серой завесе бриза
поверх триумфальных арок.
И мост на десять ладов
толкует морские вести,
пока контрабанду вносят
по старой стене в предместья...
II
Одна лишь речная рыбка
иглой золотой сметала
Кбрдову ласковых плавней
с Кордовой строгих порталов.
Сбрасывают одежды
дети с бесстрастным видом,
тоненькие Мерлины,
ученики Товита,
они золотую рыбку
коварным вопросом бесят:
не краше ли цвет муската,
чем пляшущий полумесяц?
Но рыбка их заставляет,
туманя мрамор холодный,
перенимать равновесье
у одинокой колонны,
где сарацинский архангел,
блеснув чешуей доспеха,
когда-то в волнах гортанных
обрел колыбель и эхо...
Одна золотая рыбка
в руках у красавиц Кордов:
Кордовы, зыблемой в водах,
и горней Кордовы гордой.
С Кордовой оказалось легче всего: триумфальная колонна с архангелом Рафаилом, покровителем Кордовы, находится в самом центре и пройти мимо нее невозможно. Тот самый сарацинский ангел на одинокой колонне, который стоит около Мескиты - мечети и собора, балансируя между вином причастия и мусульманским полумесяцем - это однозначно он.
Еще есть один Сан-Рафаэль на мосту, том самом, который на десять ладов толкует морские вести.
Старые стены - арабские стены вокруг города, через которые можно войти, например, через ворота Альмодовара.
А вот римского торса нагого я там не нашла. Возможно, за почти сотню лет он куда-то делся.
С Гранадой было чуть труднее:
Сан-Мигель. Гранада
Склоны, и склоны, и склоны -
и на горах полусонных
мулы и тени от мулов,
грузные, словно подсолнух.
В вечных потемках ущелий
взгляд их теряется грустно.
Хрустом соленых рассветов
льются воздушные русла.
У белогривого неба
ртутные очи померкли,
дав холодеющей тени
успокоение смерти.
В холод закутались реки,
чтобы никто их не тронул.
Дикие голые реки,
склоны, и склоны, и склоны...
Вверху на башне старинной
в узорах дикого хмеля
гирляндой свеч опоясан
высокий стан Сан-Мигеля.
В окне своей голубятни
по знаку ночи совиной
ручной архангел рядится
в пернатый гнев соловьиный.
Дыша цветочным настоем,
в тоске по свежим полянам
эфеб трехтысячной ночи
поет в ковчеге стеклянном.
Танцует ночное море
поэму балконов лунных.
Сменила тростник на шепот
луна в золотых лагунах.
Девчонки, грызя орехи,
идут по камням нагретым.
Во мраке крупы купальщиц
Подобны медным планетам.
Гуляет знать городская,
и дамы с грустною миной,
смуглея, бредят ночами
своей поры соловьиной.
И в час полуночной мессы,
слепой, лимонный и хилый,
мужчин и женщин с амвона
корит епископ Манилы.
Один Сан-Мигель на башне
покоится среди мрака,
унизанный зеркалами
и знаками зодиака,-
владыка нечетных чисел
и горних миров небесных
в берберском очарованье
заклятий и арабесок.
В Альбайсине есть две церкви, перестроенных, разумеется, из мечетей - как едва ли не все церкви Альбайсина (заклятия и арабески, да), - освященных в честь Святого Михаила: в верхнем Альбайсине и в нижнем. Так как «высокий стан» и башня есть только у того, что в нижнем, логично предположить, что речь идет о нем. К сожалению, мы об этих церквях узнали слишком поздно - в последний день, из путеводителя по Альгамбре, поэтому имели возможность лицезреть Сан-Мигеля только с противоположного холма, а потом искать его на панорамных снимках. Поэтому качество, пардон, отвратительное:
Труднее всего оказалось с Севильей:
Сан-Габриэль. Севилья
I
Высокий и узкобедрый,
стройней тростников лагуны,
идет он, кутая тенью
глаза и грустные губы;
поют горячие вены
серебряною струною,
а кожа в ночи мерцает,
как яблоки под луною.
И туфли мерно роняют
в туманы лунных цветений
два такта грустных и кратких
как траур облачной тени.
И нет ему в мире равных -
ни пальмы в песках кочевий,
ни короля на троне,
ни в небе звезды вечерней.
Когда над яшмовой грудью
лицо он клонит в моленье,
ночь на равнину выходит,
чтобы упасть на колени.
И недруга ив плакучих,
властителя бликов лунных,
архангела Габриэля
в ночи заклинают струны.
- Когда в материнском лоне
послышится плач дитяти,
припомни цыган бродячих,
тебе подаривших платье!
II
Анунсиасьон де лос Рейес
за городской стеною
встречает его, одета
лохмотьями и луною.
И с лилией и улыбкой
перед нею в поклоне плавном
предстал Габриэль - архангел,
Хиральды прекрасный правнук.
Таинственные цикады
по бисеру замерцали.
А звезды по небосклону
рассыпались бубенцами.
- О Сан-Габриэль, к порогу
меня пригвоздило счастьем!
Сиянье твое жасмином
скользит по моим запястьям.
- С миром, Анунсиасьон,
о смуглое чудо света!
Дитя у тебя родится
прекрасней ночного ветра.
- Ай, свет мой, Габриэлильо!
Ай, Сан-Габриэль пресветлый!
Заткать бы мне твое ложе
гвоздикой и горицветом!
- С миром, Анунсиасьон,
звезда под бедным нарядом!
Найдешь ты в груди сыновней
три раны с родинкой рядом.
- Ай, свет мой, Габриэлильо!
Ай, Сан-Габриэль пресветлый!
Как ноет под левой грудью,
теплом молока согретой!
- С миром, Анунсиасьон,
о мать царей и пророчиц!
В дороге светят цыганам
твои горючие очи.
Дитя запевает в лоне
у матери изумленной.
Дрожит в голосочке песня
миндалинкою зеленой.
Архангел восходит в небо
ступенями сонных улиц...
А звезды на небосклоне
в бессмертники обернулись.
По логике предыдущих стихов , мы думали, что это тоже какой-то явный топонимический объект. Сначала было предположение, что Сан-Габриэль - название одного из 25 колоколов Хиральды (тем более, что он «Хиральды прекрасный правнук»), но оказалось, что среди них Сан-Габриэля нет. Потом мы предполагали, что это может быть церковь где-то в окрестностях Хиральды, и тоже ничего не нашли. Зато нашли улицу с таким названием, на выселках уже за Макареной. Оказалось, что это просто грязноватая современная улица. На ней есть церковь, но не в честь Святого Гавриила. Еще была мысль, что цепляться надо за цыганскую трактовку темы Благовещения и искать в Триане, где жили цыгане. Но и там мы ничего такого не нашли. В общем, загадка так и осталась неразгаданной. Будет повод приехать еще. Поделиться могу только прекрасной прабабушкой Сан-Габриэля, Хиральдой: