Мама и стукачи
Во второй половине 70-х моя мать держала художественный салон в своей квартире, в которой был прописан (но не жил) и я. Тогда, после выставок ленинградского андеграунда в ДК им.Газа и Нарвском, художники-неформалы нашли себе прибежище в нескольких подобных салонах, устраиваемых людьми вроде моей мамы - блаженно веровавших, что они пестуют и спасают подлинное искусство. Кроме маминого, был домашний салон Жоры Михайлова, Аллы Осипенко, и еще какие-то более-менее регулярные помельче, которых я уже не помню. Мама настойчиво зазывала меня на свои (и не только свои, к тому же Михайлову, которого она очень ценила) вернисажи, но я бывал там редко - не до того мне было. Да и вообще, я не слишком жаловал тогда эту тусовку, притом, что в ней состояли многие мои друзья, и просто люди мне симпатичные: я завязал с искусством почти сразу после ранней женитьбы (но не вследствие!) как алкоголики с питием, раз - и навсегда (так мне казалось), к великому огорчению мамы,
Публика, собиравшаяся у мамы по уикендам (и еще по средам, кажется), была, мягко говоря, пестрая; одно слово - андеграунд. Было много прихлебал, гениев-алкоголиков, гениальных прежде всего в чутье на халяву; иногда они маму мелко обворовывали (главным образом крали книги, чтобы сдать в букинист), иногда обворывали других гостей. Мама расстраивалась, но мирилась с этим, как с неизбежными издержками, и даже не старалась изобличить эту нечисть, жалея ее никчемность и уважая ее гениальность.
Бывали и видные питерские диссиденты. Не пустить их мама не могла, но, свято блюдя художественность и аполитичность, всегда настоятельно просила их воздерживаться здесь от подрывной деятельности. Разговорчикам все равно удержу не было, но, сколько я могу судить (и в чем, несколько наивно на мой взгляд, была уверена мама), никаких акций там не затевалось, и непосредственно оттуда не произошло.
Как-то я спросил у нее, дает ли она себе отчет в том, что как минимум, на четверть ее собрания состоят из стукачей, и что рано или поздно эта мина сработает? Я понимал, что задаю риторический вопрос - моя мама была блаженной, но она не была дурой; я задал его скорее, для очистки совести, чтобы не захламлять этот наш совместный - ее и мой - домен мусором неразрешенных сомнений. Да, она все понимала. Да, она боялась. Но не быть этакой святой бандершей этого совсем не святого борделя она не могла. Она любила искусство и художников, и как все блаженные, любила деятельно. Поэтому она стала моей матерью, выйдя замуж за художника. Поэтому же, когда его не стало, овдовев в еще вполне деятельном возрасте, едва очухавшись от этой потери и убедившись в том, что я (не ставший художником) уже твердо стою на своих ногах, она выстроила новый приют своей деятельной любви.
Не знаю уж позаботились ли о том небесные ангелы-хранители чьих-то (но не маминой) судеб, но бед ее салон не наделал. Перед Московской Олимпиадой органы прикрыли все домашние салоны, прикрыли в своем стиле: Жору Михайлова, как самого упертого, посадили (его защищал на суде мамин друг-адвокат, но это не помогло), маму сильно приперли на работе, и видимо - она сама этого никогда не рассказывала, но я почти уверен в этом, - пригрозив устройством серъезных неприятностей мне и моей семье (и неприятности все-таки были, хоть и не непреодолимые, но чувствительные, и такого свойства, что не учуять в них известный подлый умысел мог только очень уж наивный человек, - а мы не были наивны); чем напугали великую балерину Аллу Осипенко не знаю, но и ее салон тогда окончательно заглох.
Мама заскучала, пыталась занять себя усиленным посещением театров и концертов, чем-то еще - уже не помню чем, не жаловалась; но здоровье, и прежде не дюжее, стало заметно сдавать.
Через пару лет ее угораздило где-то познакомиться с одним французом, который не был художником ни с какого бока, а был просто очень обаятельным и умным человеком. Франция, как и искусство, была хрустальной маминой мечтой; можно сказать, что Франция и была Искусством. Поэтому мама выучилась в Университете на филолога-романиста, языком владела свободно - и оценила француза по достоинству. Впервые после смерти отца встал вопрос о новом замужестве. В детали я посвящен не был, - в нашей семье не принято было держать друг друга в курсе интимной жизни: ни ласковые допросы, ни лирические исповеди были просто немыслимы в нашем стиле общения и доверия, ничуть от такого недостатка не страдавшим. При случае (очередном приезде друга в Питер) мама познакомила меня с Клодом (или Жан-Клодом, что-то я подзабыл), а чуть позже получила мой "одобрямс" на новый брак. Предполагалось, что мама переедет жить к новому мужу во Францию. Чтобы исключить всякие гадкие неожиданности, брак должен был быть оформлен там же. Для этого там Жан-Клод выправил по всей форме приглашение маме. Мама сделала все, что требовалось здесь.
Оставалось только что купить билет - и полный вперед. Пошел final countdown дней до отъезда.
Но кроме всяких обязательных формальностей, через которые мама с трудом, но таки продралась, оставалась еще и некая вполне себе неформализованная процедура. Понимая это, мы не спешили быть оптимистами, и не тешили себя жадными предвкушениями. Мы просто ждали - что будет.
И дождались. Ласковым летним вечером мама позвонила мне на работу и попросила приехать, отложив прочие дела. По ее тону я понял - вот Оно. На прогулке в соседнем с домом парке - на всякий случай, несмотря на то, что она плохо себя чувствовала, - мама сказала, что имела сегодня свидание с "очень милым и вежливым" чином из КГБ "примерно твоего возраста, может чуть старше", который поставил условием их одобрямса, натюрельман, сотрудничество. "От вас не потребуется ничего особенного, никаких сверхусилий или конспирации. У нас почти нет связей в среде новой волны нашей эмиграции в Париже. Вы, с вашей общительностью и интересами, легко найдете себе место там. Все, что нам от вас потребуется - время от времени информировать нас о настроениях и, течениях что-ли, в этой среде, может быть какие-то персоналии". Милый мой сверстник даже позволил ей посоветоваться со мной. Угощал ее коньяком и кофе со сливками (свидание, по всем законам жанра, было устроено в кафе, и разумеется за их счет). Только что беседа велась не по-французски - как отметила мама "могли бы и уважить, подослать кого-нибудь с филфака, этот ни бельмеса, кажется знает немецкий, что-то он про это говорил, только я уже его к этому времени плохо слушала". Назавтра она должна была дать ответ.
- Я, собственно, сразу сказала, что не могу принять их предложение - сказала мама с виноватым видом, - Но он сказал, чтобы я еще подумала. Ну?
А чего тут было думать? Только кегебешники могли предполагать, что такой человек как она может быть сексотом. И не в моралях и принципах тут было дело. Мать органически не умела лгать. Если она не была уверена, что может сдержать данное слово, она его не давала, иногда даже ценой серъезных неприятностей. Она очень страдала (не нагружая, впрочем, своей обидой никого, даже самого обидчика) когда лгали ей, всегда безошибочно чувствовала фальш отношений выстраиваемых на лжи. Ей не нужен был Солженицын, чтобы всему этому научиться - она и так всегда это умела.
Разумеется она не поехала во Францию, и не вышла замуж за Жана-Клода. Мне неизвестно, как пережил это он. Мама это пережила как все, что с ней случалось, безропотно - такова селяви. Она стала еще больше болеть, вскоре подоспела пенсия, и по-моему, любовь к искусству оставалась единственным, что еще как-то держало ее на плаву. Теперь она могла ее подпитывать только при помощи телевизора, специально для этой цели впервые в жизни приобретенного: ходить по театрам и выставкам уже не было сил. Отчасти ей заменял прямой контакт с этими институтами я, работавший в театре и часто посещающий выставки - и охотно ей о них рассказывавший. Последние два года ее жизни я прожил с ней, потому что она уже не вставала, хотя до последнего часа сохраняла ясный ум и легкий нрав. У нас много было времени на разговоры - и мы часто вели их, но странно - почти никогда не говорили о прошлом; ну не было у нас такой привычки! И как-то она все же проговорилась: "Я так хотела тогда вытащить вас всех отсюда, это был единственный шанс". Я даже не стал ее успокаивать, потому что в этом не было нужды - она сказала это спокойно, без какого-либо надрыва. Я сказал, что-то вроде того, что все равно никуда бы не поехал, и жену с детьми обрекать чужбине тоже вряд ли бы решился. Конечно, это была отговорка; кто знает, как бы оно все повернулось если бы... Почти все наши родственники по маминой еврейской линии к этому времени уже были там - кто в Израиле, кто в Германии, кто в Америке. "По-крайней мере, вам и здесь было бы чуть полегче" - сказала мама, слегка улыбнувшись моему невинному лицемерию, и больше мы к этой теме не возвращались.
Но некое кошмарное усиление темы, о котором я ей - да и никому - никогда не рассказывал, последовало почти сразу же после истории с маминым невыездом. Случай свел меня в пивбаре на Сенной (тогда еще площади Мира) с одним из давних шапочных знакомых как раз по тем маминым тусовкам. На беду ему свел. В непринужденной беседе он легко, как о чем-то само собой разумеющемся и давно всем известном, поведал мне, что моя мама была сексотом, а ее салон был кэгэбистской лавочкой. Он прекрасно знал, что я ее сын. Я даже не стал убеждать его взять свои слова обратно - казалось бы давно забытые, нажитые в далеком уже отрочестве, проведенном на славной хулиганами Щемиловке, рефлексы уличного бойца проснулись во мне с неожиданной для меня самого силой и резвостью. Привычная ко всякому публика пивбара - и та не стремглав подоспела ему на помощь. Потом, задним числом, я вспомнил любопытную подробность: не меня оттаскивали от него, как это обычно бывает, - а его от меня; ко мне подступиться не решились. Я бил его с холодной свирепостью берсерка - именно так научила меня когда-то драться улица моего детства, где право ходить там, где я хочу, и тогда, когда хочу, можно было отвоевать только кулаками; сейчас так не дерутся, улица уже не та. Никто не тронул меня, даже милицию не вызвали. Думаю, что не обошлось без Скорой помощи, но наверное не знаю. Никем не задерживаемый, я ушел, забыв расплатиться за последнюю порцайку пива с соломкой и воблой. Думаю, также, что мой визави долго чинил потом свое лицо: я был в хорошей форме.
Весь цимес этой истории в том, что он как раз и был тем известным мне стукачом, появление которого сподобило меня некогда на неприятный вопрос маме о некоторых нюансах бытования ее салона. Мама тогда спросила, точно ли я знаю? Я знал точно. "Ну не могу же я его так взять и выставить отсюда?" Не можешь, согласился я, - зато я могу. "Не смей" - сказала она, - "Мне тут только драк не хатало!" Он появлялся нечасто (мама сообщала мне о его визитах, и каждый раз жаловалась, что не знает как себя с ним держать), и вел себя прилично, как говорила мама - "невыразительно".
И еще меня достает частенько одна мысль - тот, не знавший ни бельмеса по-французски, но вроде бы бельмесничающий по-немецки обходительный мой ровесник из органов - не Путин ли это был?
Публика, собиравшаяся у мамы по уикендам (и еще по средам, кажется), была, мягко говоря, пестрая; одно слово - андеграунд. Было много прихлебал, гениев-алкоголиков, гениальных прежде всего в чутье на халяву; иногда они маму мелко обворовывали (главным образом крали книги, чтобы сдать в букинист), иногда обворывали других гостей. Мама расстраивалась, но мирилась с этим, как с неизбежными издержками, и даже не старалась изобличить эту нечисть, жалея ее никчемность и уважая ее гениальность.
Бывали и видные питерские диссиденты. Не пустить их мама не могла, но, свято блюдя художественность и аполитичность, всегда настоятельно просила их воздерживаться здесь от подрывной деятельности. Разговорчикам все равно удержу не было, но, сколько я могу судить (и в чем, несколько наивно на мой взгляд, была уверена мама), никаких акций там не затевалось, и непосредственно оттуда не произошло.
Как-то я спросил у нее, дает ли она себе отчет в том, что как минимум, на четверть ее собрания состоят из стукачей, и что рано или поздно эта мина сработает? Я понимал, что задаю риторический вопрос - моя мама была блаженной, но она не была дурой; я задал его скорее, для очистки совести, чтобы не захламлять этот наш совместный - ее и мой - домен мусором неразрешенных сомнений. Да, она все понимала. Да, она боялась. Но не быть этакой святой бандершей этого совсем не святого борделя она не могла. Она любила искусство и художников, и как все блаженные, любила деятельно. Поэтому она стала моей матерью, выйдя замуж за художника. Поэтому же, когда его не стало, овдовев в еще вполне деятельном возрасте, едва очухавшись от этой потери и убедившись в том, что я (не ставший художником) уже твердо стою на своих ногах, она выстроила новый приют своей деятельной любви.
Не знаю уж позаботились ли о том небесные ангелы-хранители чьих-то (но не маминой) судеб, но бед ее салон не наделал. Перед Московской Олимпиадой органы прикрыли все домашние салоны, прикрыли в своем стиле: Жору Михайлова, как самого упертого, посадили (его защищал на суде мамин друг-адвокат, но это не помогло), маму сильно приперли на работе, и видимо - она сама этого никогда не рассказывала, но я почти уверен в этом, - пригрозив устройством серъезных неприятностей мне и моей семье (и неприятности все-таки были, хоть и не непреодолимые, но чувствительные, и такого свойства, что не учуять в них известный подлый умысел мог только очень уж наивный человек, - а мы не были наивны); чем напугали великую балерину Аллу Осипенко не знаю, но и ее салон тогда окончательно заглох.
Мама заскучала, пыталась занять себя усиленным посещением театров и концертов, чем-то еще - уже не помню чем, не жаловалась; но здоровье, и прежде не дюжее, стало заметно сдавать.
Через пару лет ее угораздило где-то познакомиться с одним французом, который не был художником ни с какого бока, а был просто очень обаятельным и умным человеком. Франция, как и искусство, была хрустальной маминой мечтой; можно сказать, что Франция и была Искусством. Поэтому мама выучилась в Университете на филолога-романиста, языком владела свободно - и оценила француза по достоинству. Впервые после смерти отца встал вопрос о новом замужестве. В детали я посвящен не был, - в нашей семье не принято было держать друг друга в курсе интимной жизни: ни ласковые допросы, ни лирические исповеди были просто немыслимы в нашем стиле общения и доверия, ничуть от такого недостатка не страдавшим. При случае (очередном приезде друга в Питер) мама познакомила меня с Клодом (или Жан-Клодом, что-то я подзабыл), а чуть позже получила мой "одобрямс" на новый брак. Предполагалось, что мама переедет жить к новому мужу во Францию. Чтобы исключить всякие гадкие неожиданности, брак должен был быть оформлен там же. Для этого там Жан-Клод выправил по всей форме приглашение маме. Мама сделала все, что требовалось здесь.
Оставалось только что купить билет - и полный вперед. Пошел final countdown дней до отъезда.
Но кроме всяких обязательных формальностей, через которые мама с трудом, но таки продралась, оставалась еще и некая вполне себе неформализованная процедура. Понимая это, мы не спешили быть оптимистами, и не тешили себя жадными предвкушениями. Мы просто ждали - что будет.
И дождались. Ласковым летним вечером мама позвонила мне на работу и попросила приехать, отложив прочие дела. По ее тону я понял - вот Оно. На прогулке в соседнем с домом парке - на всякий случай, несмотря на то, что она плохо себя чувствовала, - мама сказала, что имела сегодня свидание с "очень милым и вежливым" чином из КГБ "примерно твоего возраста, может чуть старше", который поставил условием их одобрямса, натюрельман, сотрудничество. "От вас не потребуется ничего особенного, никаких сверхусилий или конспирации. У нас почти нет связей в среде новой волны нашей эмиграции в Париже. Вы, с вашей общительностью и интересами, легко найдете себе место там. Все, что нам от вас потребуется - время от времени информировать нас о настроениях и, течениях что-ли, в этой среде, может быть какие-то персоналии". Милый мой сверстник даже позволил ей посоветоваться со мной. Угощал ее коньяком и кофе со сливками (свидание, по всем законам жанра, было устроено в кафе, и разумеется за их счет). Только что беседа велась не по-французски - как отметила мама "могли бы и уважить, подослать кого-нибудь с филфака, этот ни бельмеса, кажется знает немецкий, что-то он про это говорил, только я уже его к этому времени плохо слушала". Назавтра она должна была дать ответ.
- Я, собственно, сразу сказала, что не могу принять их предложение - сказала мама с виноватым видом, - Но он сказал, чтобы я еще подумала. Ну?
А чего тут было думать? Только кегебешники могли предполагать, что такой человек как она может быть сексотом. И не в моралях и принципах тут было дело. Мать органически не умела лгать. Если она не была уверена, что может сдержать данное слово, она его не давала, иногда даже ценой серъезных неприятностей. Она очень страдала (не нагружая, впрочем, своей обидой никого, даже самого обидчика) когда лгали ей, всегда безошибочно чувствовала фальш отношений выстраиваемых на лжи. Ей не нужен был Солженицын, чтобы всему этому научиться - она и так всегда это умела.
Разумеется она не поехала во Францию, и не вышла замуж за Жана-Клода. Мне неизвестно, как пережил это он. Мама это пережила как все, что с ней случалось, безропотно - такова селяви. Она стала еще больше болеть, вскоре подоспела пенсия, и по-моему, любовь к искусству оставалась единственным, что еще как-то держало ее на плаву. Теперь она могла ее подпитывать только при помощи телевизора, специально для этой цели впервые в жизни приобретенного: ходить по театрам и выставкам уже не было сил. Отчасти ей заменял прямой контакт с этими институтами я, работавший в театре и часто посещающий выставки - и охотно ей о них рассказывавший. Последние два года ее жизни я прожил с ней, потому что она уже не вставала, хотя до последнего часа сохраняла ясный ум и легкий нрав. У нас много было времени на разговоры - и мы часто вели их, но странно - почти никогда не говорили о прошлом; ну не было у нас такой привычки! И как-то она все же проговорилась: "Я так хотела тогда вытащить вас всех отсюда, это был единственный шанс". Я даже не стал ее успокаивать, потому что в этом не было нужды - она сказала это спокойно, без какого-либо надрыва. Я сказал, что-то вроде того, что все равно никуда бы не поехал, и жену с детьми обрекать чужбине тоже вряд ли бы решился. Конечно, это была отговорка; кто знает, как бы оно все повернулось если бы... Почти все наши родственники по маминой еврейской линии к этому времени уже были там - кто в Израиле, кто в Германии, кто в Америке. "По-крайней мере, вам и здесь было бы чуть полегче" - сказала мама, слегка улыбнувшись моему невинному лицемерию, и больше мы к этой теме не возвращались.
Но некое кошмарное усиление темы, о котором я ей - да и никому - никогда не рассказывал, последовало почти сразу же после истории с маминым невыездом. Случай свел меня в пивбаре на Сенной (тогда еще площади Мира) с одним из давних шапочных знакомых как раз по тем маминым тусовкам. На беду ему свел. В непринужденной беседе он легко, как о чем-то само собой разумеющемся и давно всем известном, поведал мне, что моя мама была сексотом, а ее салон был кэгэбистской лавочкой. Он прекрасно знал, что я ее сын. Я даже не стал убеждать его взять свои слова обратно - казалось бы давно забытые, нажитые в далеком уже отрочестве, проведенном на славной хулиганами Щемиловке, рефлексы уличного бойца проснулись во мне с неожиданной для меня самого силой и резвостью. Привычная ко всякому публика пивбара - и та не стремглав подоспела ему на помощь. Потом, задним числом, я вспомнил любопытную подробность: не меня оттаскивали от него, как это обычно бывает, - а его от меня; ко мне подступиться не решились. Я бил его с холодной свирепостью берсерка - именно так научила меня когда-то драться улица моего детства, где право ходить там, где я хочу, и тогда, когда хочу, можно было отвоевать только кулаками; сейчас так не дерутся, улица уже не та. Никто не тронул меня, даже милицию не вызвали. Думаю, что не обошлось без Скорой помощи, но наверное не знаю. Никем не задерживаемый, я ушел, забыв расплатиться за последнюю порцайку пива с соломкой и воблой. Думаю, также, что мой визави долго чинил потом свое лицо: я был в хорошей форме.
Весь цимес этой истории в том, что он как раз и был тем известным мне стукачом, появление которого сподобило меня некогда на неприятный вопрос маме о некоторых нюансах бытования ее салона. Мама тогда спросила, точно ли я знаю? Я знал точно. "Ну не могу же я его так взять и выставить отсюда?" Не можешь, согласился я, - зато я могу. "Не смей" - сказала она, - "Мне тут только драк не хатало!" Он появлялся нечасто (мама сообщала мне о его визитах, и каждый раз жаловалась, что не знает как себя с ним держать), и вел себя прилично, как говорила мама - "невыразительно".
И еще меня достает частенько одна мысль - тот, не знавший ни бельмеса по-французски, но вроде бы бельмесничающий по-немецки обходительный мой ровесник из органов - не Путин ли это был?