Ульянино зеркало
Проект №36- Ну, бабушка! Ну, можно я схожу на профессорскую дачу?
- Ещё чего!
- Ну, бабушка! Ну, можно?
- Да что ты там забыла-то?
- Я чуть-чуть только погуляю и вернусь.
- Нет, нельзя. И перед людьми неудобно: вдруг нагрянут? Ещё подумают про нас чего недоброго...
- Ты всегда говоришь «Неудобно! Вдруг хозяева нагрянут?» - а уже и лето прошло. Они, между прочим, и в прошлом году не появлялись, и в позапрошлом. Ну, бабушка! Можно?
- Заладила: на профессорскую дачу да на профессорскую дачу... Мёдом что ли там намазано? Ну, чего ты туда всё время рвёшься?
- Так ведь интересно же!
- Нельзя!
- Да что тут такого?
- Дед вон сердиться будет!
- Бабушка! Дед сердиться не будет! - Ульяна, наконец, почувствовала слабину: когда такое было, чтобы дед на любимую внучку сердился?!
- Да ты глянь, глянь, какая там крапива! Весь двор зарос - охота тебе по такому бурьяну гулять? Где там гулять-то?
Но Ульяна уже не слушала. Про крапиву бабушка верно сказала: крапива там за лето высоченная вымахала. Просто так не подступишься. Жгучая! Побежала в дом, надела куртку.
На профессорском чердаке было тихо и сумрачно. На каждый робкий шаг настил отзывался скрипом: «Крри! Крра! Кри! Кра!» От страха защекотало в животе. От пыли щекотало ноздри.
Бабушка, разумеется, такое самовольство не одобрила бы. Но разве можно было пройти мимо чердачной лестницы и не заглянуть сюда хотя бы на минутку! Ульяна обожала приключения - а здесь как раз всё такое таинственное! Коробки какие-то, какая-то старинная рухлядь. Всё такое манящее! Жуть! А это что тут занавешенное? Ох, ты! Какое шикарное зеркало! Только чего-то оно какое-то тусклое... и... какое-то странное?
Глядя в зеркало, Ульяна себя узнавала и не узнавала...
- Здравствуй, Ульянка! - явственно произнесло зеркало. - Чего так чудно вырядилась? Не пойму: ты это или не ты? Обасурманилась вся - и не признать...
- Ой, мамочки! - отпрянула Ульяна.
- Фу, ты! Чумовая! Чего кричишь-то? Прям чуть не треснуло со страху от твоего крика...
- Погоди-ка! Это кто со мной разговаривает?
- Гляди-ка! Не признаёт! Эвон, как насупилась. Не в духе, что ли? Не выспалась? Аль обновками загордилась? А-а! Понятно: никак мамка опять наругала, так ты ко мне снова жалиться пришла?
- Нет, не наругала. Я просто так пришла...
- Ну, коли так, давай, подступись-ка поближе - дай разглядеть, чего на тебя нянька напялила...
- Какая нянька?
- Фёкла Поликарповна, знамо дело. Какая же ещё?
- Нет у меня никакой няньки. Я сама одеваюсь...
- А Фёкла чего же? Захворала, сердечная?
- Не знаю... Вы, наверное, меня с кем-то спутали?
- Шалишь! Подслеповато я - это верно, да по голосу тебя завсегда признаю. Такого голоса ни у кого звончее нету. Разве что у бабки твоей, Анастасии Никитичны, когда та в твоих годах была. Чистый у вас с нею голосок - что тебе венецианский хрусталь...
- Мою бабушку не так зовут!
- Иди ты! Шуткуй-шуткуй, да не заговаривайся. Мне ль да не знать! Я всю твою родню, считай, до девятого колена помню. Я вообще всё помню! Даже мастера Доминико, который меня своим волшебным умением на этот свет произвёл. Чего удивляешься, будто первый раз слышишь? Удивляется ещё! Сколь раз уж ей сказано-пересказано, а она всё удивляется! Вот ведь память девичья... Ну, так слушай, коль пришла: всё, как было, заново расскажу и покажу...
Семья Доминико в Венецианской стране мастерством своим иных стекольщиков премного таровитей была. Какие зеркальщики секретом владели - клан Доминико их всех превзошёл. Чтобы сподручнее было искусство своё в тайне сохранять, они на остров жить перебрались, на который никаким завистникам дороги не было. Остров тот, запоминай, Мурано прозывался. Оттуда самые драгоценные зеркала по всему свету по королевским да царским замкам тайно со стражей рассылались. Иные богатые графы да герцоги земель своих не жалели, пашни и леса продавали, лишь бы себе в залы венецианские зеркала поставить. Ну, а мне путь лежал на восточную сторону. На меня из Персии от одного армянского купца заказ был. Звали его Левон-шах. Говорили, будто он в дочери своей красавице Лейле души не чаял, любой каприз исполнял. Самый сладкий изюм - ей, самые душистые масла - ей, тончайшие шелка - тоже ей. Для неё и зеркало в полный рост у венецианцев купил. Деньгу большущую наперёд заплатил, да только не вышла мне судьба Лейлиной красотой блестеть. Не свиделись мы с ней.
Надлежало мне с острова Мурано по морю плыть. Долгий предстоял путь. Ой, долгий! Сначала военным кораблём на Кипр, после в Ливан, а оттуда верблюжьим караваном через сирийскую пустыню в сказочный город Багдад. Однако ж напали около острова Родос на каравеллу отчаянные разбойники. Стража то ли куплена была, то ли труслива - сразу без боя сдалась, на милость пиратам. Покривлялись душегубы передо мной, погоготали, да и отдали за бесценок еврею Сулейману, который торговал коврами в Фамагусте.
Дошёл до Сулеймана слух, чьё зеркало к нему попало - испугался Сулейман: Левон-шах с османским султаном и персидскими шахами дружбу водил, по всей Передней Азии своим влиянием знаменит был. Да что там в Передней Азии! Сказывали, будто корабли Левон-шаха с богатым товаром через Арабское море до самой Индии ходили...
Отправил Сулейман весточку брату своему Мусаилу, что в Дамаске лавку держал. Мусаил по просьбе Сулеймана ту весточку с верным человеком Левон-шаху из Дамаска далее в Багдад переправил: так мол и так, имущество твоё, пиратами пограбленное, хранится на острове Кипр у честного Сулеймана, который готов тебе всё вернуть за скромное вознаграждение. Однако ж в Багдаде пришлось Левон-шаха два года дожидаться: тот по важному делу на другом краю страны, в Исфахане, задержался. Наконец, прибыл к Мусаилу слуга от Левон-шаха и записку ту забрал. Отправилась она в перемётной сумке в Исфахан. Только сгинул тот караванщик, который Сулейманову грамоту через пустыню вёз. То ли скорпион его в пути ужалил, то ли зарезали его в диком кишлаке подлые заговорщики-исмаилиты...
За десять лет так и не дождался честный Сулейман ответа от Левон-шаха, пока не стало известно в торговом кругу, что оный армянский купец с братьями, с дочкой Лейлой и со всем своим несчастным семейством в один год скончался от страшной чёрной болезни и никого из наследников не оставил. Сулейман тогда три месяца не ел, не спал: всё горевал про то, какое большое торговое дело ушло в османскую казну. А после прочитал за помин души молитву в своём храме и за хороший куш тайно перепродал остаток пиратского груза удалому греческому контрабандисту Панайотису. На том сердце и успокоил...
Панайотис же сгрёб тюки да кованые сундуки да свёз до поры до времени в укромную пещеру, затерянную в одной из тысячи бухт выжженного солнцем Халкидиса. Да вот только вернуться туда к задуманному сроку уже не успел. Подстерегли его тихой ночью давние дружки-соперники с османского берега и всё, что с собой было, отобрали. Хорошо, сам жив остался: в пыли катался, вымолил себе жизнь и попал в рабство к османам. Однако же про пещеру на пустынном острове никому не сказал. Видать, до последних дней своих надежду имел, что вернётся.
И пришлось мне там лежать вместе с дамасскими мечами да персидскими коврами, может, пятьдесят лет, а, может, и все сто, пока однажды в грозу шайка каких-то голодранцев не укрылась в бухте да случайно не наткнулась на полуистлевшие сокровища. Обрадовались разбойники подарку судьбы, стали спорить: куда им теперь с найденным кладом? В кровь передрались и решили плыть в богатый Константинополь. Долго добирались. Был ужасный момент - едва не поглотила утлую филюгу пучина во время свирепой бури в Мраморном море. На Босфоре дозорные приметили потрёпанную штормами подозрительную лодку с воровским грузом и схватили всех без долгого разбору. Оборванцев отправили на галеры, а скарб поделили меж собой алчные султановы чиновники.
Абдул-паша держал семь жён, и, почитай, лет двадцать моих прошло в его гареме. Передо мной плясали, горевали и постепенно увядали семь пышных восточных красавиц. Когда же Абдул-паше за безоглядное казнокрадство янычары отрубили кисти рук, а самого бросили в темницу, младшие жёны его разбрелись по городу в поисках приюта и пропитания, а старшая, Фатима, через посредников продала меня заезжему маркитанту румынского князя Влада. Конным обозом по первому снегу привезли меня в замок Валахии, поставили перед князем - глядь, святый боже: а в золочёной раме ничегошеньки нету! Знамо дело, вампиры в зеркалах не отражаются...
Меркую себе тогда: «Ну, раз князю зеркало без надобности, жди нового хозяина». И точно: ждать пришлось недолго. Время тяжёлое тогда было, неспокойно людям жилось, война шла за войной, преумножая скорби, горести и невежество. На один мирный год приходилось два военных. Предали князя друзья и братья, закончил Влад молодую жизнь в темнице, а меня - снова в ящик да в путь-дорогу дальнюю. Дело было зимой. Везли в Чернигов в подарок литовскому князю Пильскому - а вытащили на белый свет во прекрасном дворцовом саду крымского хана Селям-Герея: гуляли сорок тысяч крымчаков на Муравском шляху, проскакали набегом до Конотопа, заприметили молдавских послов, налетели, пограбили. А к весне, аккурат, когда кизил зацвёл, лучшие подарки прибыли в Бахчисарай.
Беззаботно и неспешно текла жизнь под благодатным солнцем Тавриды. Много кос передо мной сплеталось и расплеталось. И чёрных, и русых. Много очей помню: добродушных и лукавых, васильковых, чёрных и серых, задумчивых и искристых. Много песен пелось. Изо дня в день, из года в год. Шутка ли, почти сто пятьдесят лет прошло в тени кипарисов. Сто пятьдесят лет...
Ну а потом пришли русские войска покарать постылого хана за неразумную спесь и грабительские набеги. И сад, и дворец - всё разом стало прах и тлен. Чудом уцелев в этой бойне, покидало я Крым в обозе фельдмаршала Миниха. В терзаемых чумой и холерой руинах уж было не узнать вчерашнего земного рая...
Жара была нестерпимая. Солдаты пропадали от жажды и зноя. Страшная эпидемия шла за русской армией неотступно. Возниц одного за другим сносили в ямы. Поступил приказ сжечь обоз вместе со всем захваченным в Бахчисарае скарбом. Свалили казаки всё в кучу посреди голой степи, облили со всех сторон смолой. Вдруг скачет адьютант князя Трубецкого «Стойте, бесовы дети! Где тут зеркало было? Зеркало оставьте...»
- Вот так судьба меня от погибели огненной уберегла. И с твоей пра-пра-прабабкой свела...
- С Анастасией Никитичной?
- Скажешь тоже! Говорю же тебе - с Прасковьей Юрьевной! Прасковея, если посчитать, тебе в девятом колене прабабка. А Анастасия - которая тебе свой хрустальный голос передала - та много позднее, только спустя сто двадцать четыре года, родилась. Что головой вертишь? Время, оно, милая, эвон как быстро летит! Будто вчера всё было, а нынче, глядишь, уже новые люди и новые моды. Не вижу, по какой моде эта вот твоя одёжка? По французской или по немецкой? Где такой шушун сделан?
- Эта курточка? Да она в Китае сделана. Сейчас всё в Китае делается...
- В Китае? Оспади, спаси и сохрани! До китайской моды дожили...
- А Анастасия Никитична какая была?
- Анастасия Никитична? По части шпилек и булавок, да насчёт спеть да поплясать большая любительница была. Первая красавица на всю Ярославскую губернию! Не зря за ней из самого императорского дома сватов присылали. А она: нет, говорит, выйду замуж только за Тихона Андреевича, если они меня позовут; а не позовут, смеётся - в монастырь пойду, потому как более мне никто не люб. Ну, Тихон Андреевич её и позвал. Без малого семьдесят годочков душа в душу прожили. Пятерых детишек родили - все, как один, приличными людьми выросли: Георгий Тихонович - морской офицер стал, в Цусимском бою пал смертью храбрых; Ванечка, Иван Тихонович, в путейные инженеры пошёл, туркестанскую железную дорогу строил; Фёдор Тихонович на хирурга выучился, в земской больнице крестьян лечил, в профессоры выбился... Да я ж тебе сколь раз уже рассказывала! Аль и впрямь запамятовала?
- А можно я ещё приду послушать?
- Отчего ж нельзя? И бабки твои, и мамка с сёстрами своими меня завсегда уважали. И ты приходи, коль охота семейные истории послушать...
- Я обязательно приду!
- Приходи, милая, приходи. А сейчас не забудь покрывало накинуть - больно в этой зале свет яркий...
© VVL, 22.07.2008