Жизнь Ивана Ильина. Часть 2
Часть 1
...Вернёмся, однако, к философии. Первая же самостоятельная работа Ильина (октябрь 1903 года, об идеальном государстве Платона) показала всем, что это за человек. Рукопись занимала почти девяносто страниц мелким почерком. Дальше фонтан забил со страшной силой. «Учение Канта о „вещи в себе“ в теории познания» содержало 307 страниц. «Учение Фихте Старшего о самосознании. Предпосылки и аспекты гносеологии первого периода. Опыт дифференциации» - 324. При этом Ильин проштудировал (на немецком, разумеется) все основные сочинения Фихте. По ходу дела представив ещё несколько сочинений - среди которых стоит отметить «Идею общей воли у Жан-Жака Руссо» и «Метафизические основы учения Аристотеля о doulos fysei [рабе по природе]», он приступает к объёмистому «Учению Шеллинга об Абсолютном» (магистерская, июль 1907 - март 1908). Потом была «Идея абстрактного в теории познания Гегеля» (1909).
Иван Ильин
В 1909 году Ильин сдаёт магистерский экзамен, получает приват-доцента и отправляется - вместе с супругой - в Европу на стажировку (с января 1911 по май 1912). В Германии он побывал в Гейдельберге и Фрайбурге. В Гёттингене он слушает Гуссерля вместе со своим новым знакомцем - Александром Койре, будущим знаменитым историком науки (ещё одним русским гением, помимо Кожева, который при других обстоятельствах мог бы составить славу русской философии, а составил славу французской). Он посещает семинары Зиммеля. По некоторым свидетельствам, тогда же он знакомится с Зигмундом Фрёйдом и его учением. Не думаю, что оно ему понравилось.
В 1911 году выходит его труд «Идея личности в учении Штирнера. Опыт по истории индивидуализма», а на немецком готовятся к печати «Понятия права и силы». Тогда же он пишет свой первый более-менее самостоятельный труд - большую статью «О любезности». Над ней он работает долго, пытаясь если не прыгнуть выше головы (прыгать он не умел), то подняться на новый уровень. Статью он пересылает в «Русскую мысль» Петру Бернгардовичу Струве, марксисту, автору «Открытого письма Николаю II» и первого «Манифеста Российской социал-демократической рабочей партии», в дальнейшем члену ЦК кадетской партии, и вообще интересному человеку.
В конце 1911 года по университетам прошла очередная волна так называемых студенческих забастовок, подстрекаемых левыми партиями. Революционный террор тогда бушевал вовсю, революционеров боялись. Вузы и университеты на глазах у растерянного начальства превращались в политические клубы - читай: бунтовские гнездилища. Студенты, впрочем, тоже были скорее жертвами бунтовщиков. Те, опираясь на дураков и подонков из студенческой же среды, терроризировали тех, кто не хотел бороться с самодержавием, а хотел учиться. Таких унижали, били, выкидывали из аудиторий, срывали занятия. В конце концов министр народного просвещения пошёл на крайнюю меру: послал в Московский университет полицейский наряд. Что вызвало скандал. Современному россиянину этот момент, наверное, непонятен - у нас-то полиция всесильна и всевластна, как и милиция при советском режиме. Но в России университеты пользовались автономией, дарованной (точнее, восстановленной) в 1905 году. В отличие от современных российских реалий, в рамках которых автономия вузов хоть и признаётся, но достаточно условно (если кому интересно - см. закон «О высшем и послевузовском профессиональном образовании», комментарии к ст. 3), в России к таким вещам относились серьёзно.
Появление полиции в стенах Университета было расценено профессорами - страдавшими, повторяю, от революционного террора - как личное оскорбление. Ректор, помощник ректора и проректор Университета хлопнули дверью и подали прошения об отставке. 1 февраля 1911 года министр народного просвещения отставку принял. Раздражённые и обиженные власти - которые считали, что они защищают Университет от хулиганов, - запретили уволенным заниматься преподавательской и иной деятельностью в Университете. В знак солидарности с уволенными из Университета ушла целая толпа преподавателей, в том числе Новгородцев. Трудно сказать, повлияла ли эта история - случившаяся без его участия - на восприятие Ильиным демократических идей. Но он, разумеется, сочувствовал профессорам. И случись это при нём - он тоже хлопнул бы дверью, движимый кодексом корпоративной чести.
Аналогичным кодексом он руководствовался, когда в 1913 году, сняв вместе с молодой женой двухкомнатную квартирку в доходном доме в Крестовоздвиженском переулке (д. 2, кв. 36 - сейчас там Министерство обороны), молодые отказались от родительской помощи. Герцык утверждает, что Ильин «сразу порвал с роднёй жены, как и со своей, насквозь буржуазной». Звучит сомнительно, но какой-то конфликт, видимо, был. Жили крайне скромно, своими трудами - в основном переводами и издательской деятельностью. По поводу одного издательского проекта Ильин встречался - единственный раз в жизни - со Львом Толстым, к которому ездил в Ясную Поляну. 78-летнему старцу, видимо, понравился молодой человек - который, разумеется, не преминул - наверняка в подробностях и с жаром - изложить Льву Николаевичу свои возражения против теории непротивления злу насилием. Тот кротко выслушал и сказал:
Какой вы ещё молодой…
Кроме того, Иван Александрович преподаёт - где только может устроиться. Особо популярен он на Высших женских курсах. Девушки не могут оторвать глаз от высокого худого блондина с твёрдым взглядом, читающего с маленького пюпитра по бумажке, но вдохновенно. В Университете он ведёт курс «Введение в философию права». И - как он сообщал Георгию Адольфовичу Леману-Абрикосову - держит в рукаве козырной туз: рукопись книги о Гегеле в венском сейфе. Этот «венский сейф», конечно, сомнителен. Более вероятно, что книга выросла из серии докладов о Гегеле, прочитанных в 1914 году, но подготовленных раньше. Скажем сразу: книга в конце концов его прославила. Правда, в обстоятельствах, изрядно обесценивающих любую славу.
V. Теперь пора бы, наконец, хоть что‑то сказать о философских и политических воззрениях Ильина той поры. Надеюсь, читатели уже поняли, что Ильин прекрасно ориентировался не только в классической, но и самой что ни на есть современной для того времени философской мысли. Но ориентироваться не значит понимать или чувствовать перспективу. Например: послушав Гуссерля, Ильин усмотрел сходство между гуссерлианским методом и системой Станиславского. Он даже подумывал взять театр Станиславского на своего рода философское окормление, но не сложилось. À propos - впоследствии нечто подобное удалось другому философу-гуссерлианцу, Густаву Шпету, ненадолго - до расстрела в тридцать седьмом - ставшего проректором Высшей школы актёрского мастерства.
Впрочем, это в сторону. Как и его знакомство с Карлом Густавом Юнгом, которое оставило удивительно мало следов в творчестве Ильина. Он вообще не очень любил новое и неапробированное. Его развитие остановилось на Гегеле, в тщательный разбор воззрений которого он, как сейчас сказали бы, инвестировал весь свой символический капитал. Как он понял Гегеля - отдельная тема, которой мы коснёмся ниже. В дальнейшем Ильин от Гегеля пытался отойти, но «думать иначе» так и не научился - хотя научился думать проще и вульгарнее. Никакого консерватизма и уж тем более реакционности в тот период за ним не замечалось. Учитывая его окружение, странно было бы ожидать чего-то иного. И, конечно, никакого «монархизма» и прочих не принятых в его окружении воззрений он не разделял. Впрочем, и к лучшему - учитывая, кто тогда именовал себя «монархистами» и как многие из этих прекрасных людей впоследствии себя проявили по отношению к монарху.
Пожалуй, некий консерватизм у него можно было заметить в двух сферах. Во-первых, Ильин был православным, богоискательством и богостроительством не занимался. И во‑вторых, он был консерватором эстетическим. Ильин на дух не переносил «декаданса», причём ни в какой форме и ни под каким видом. Исключения он делал только для личных друзей (например, для братьев Метнеров), многословно и неубедительно оправдывая их «искания». Но всё то, что сейчас считается визитной карточкой Серебряного века, он просто не переваривал.
Главным достоинством его трудов была убеждающая сила. При этом литературные достоинства его текстов, откровенно говоря, очень скромны. Чаровать и завораживать читателя он не умел - а может, и не хотел. Зато каждый тезис забивался в грунт, как свая. В дальнейшем, когда Ильин освоил политическую риторику и публицистику, он этой манеры не оставил, просто перешёл со свай на гвозди. С другой стороны, там, где квадратно-гвоздевой метод не работал, Иван Александрович оказывался беспомощен. Так, его религиозный или общественный пафос обычно оказывался, как бы это сказать, морально устаревшим по форме. При этом его полемический темперамент зашкаливал за всё мыслимое. Ильин впадал в настоящий раж, сталкиваясь с возражениями, и готов был прибить оппонента.
VI. «Выход в свет» у Ильина состоялся в 1912 году, благодаря активной преподавательской деятельности. Как уже было сказано выше, Ильин преподавал сразу в нескольких местах. Особенно ему нравился в этом смысле Коммерческий институт - ныне РЭУ имени Плеханова, проще говоря, «Плешка». Тогда это был молодой вуз, открытый в 1907 году иждивением московских предпринимателей. Заведение было новым, учили там молодые да ранние. Многие годы спустя Ильин с удовольствием вспоминал огромную светлую аудиторию, где он мог невозбранно вещать по два часа. Надо сказать, в его устройстве в Коммерческий отчасти сыграла роль та самая история с изгнанными профессорами. Пристроил Ильина его учитель Павел Иванович Новгородцев, с которым Ильин успел по жизни подразойтись - в основном из-за того, что тот уговаривал ученика бросить занятия Гегелем. Однако их свели заново. Сделал это некий Сергей Андреевич Котляревский - историк, правовед, писатель, один из учредителей кадетской партии, депутат I Думы (с 1906 г., купно с самим М.М. Ковалевским), а также интересный человек.
По словам самого Ильина, Котляревский в уже упоминавшейся истории с массовой отставкой профессоров сыграл неблаговидную роль козла-провокатора: сначала агитировал всех за отставку, потом съездил к министру народного просвещения и, узнав, что она будет принята, свою отставку взял назад. Ильин его не любил, его попытки подружиться отвергал и однажды написал ему «формулирующее письмо» (о пресловутых письмах Ильина - ниже). Котляревский не обиделся, а пригласил его на ужин, где присутствовала супруга Новгородцева. Вскоре как-то случайно ему встретился и сам Павел Иванович, который бывшего ученика признал, обласкал и пообещал ему устройство в Коммерческом. В мемуарах Ильина эта история изложена самым простодушным тоном. Как и другая история, с другими людьми, в результате которой его курс в Университете сделали необязательным, что во время войны (это было уже в четырнадцатом) означало отправку на фронт. Но это было потом. Во время же устройства на курсы интересные люди к Ильину только присматривались, определяли - на что годен.
То же делала и публика, которою он был быстро замечен и разгляжен. Если судить формально, то оратором Ильин был не столь уж и блестящим. Дар устного слова состоит, как минимум, из трёх составляющих - глубокого знания предмета, «чувства аудитории» и умения импровизировать. У Ильина было всё прекрасно с первым, специфично со вторым и плохо с третьим. Знать он знал, много и глубоко. Очень любил председательствовать в разного рода собраниях - и на кафедре вёл себя именно как председательствующий. Но вот что касается подачи материала - с этим было хуже. Он читал речи по заранее написанному тексту, поскольку чувствовал себя на кафедре вполне хорошо только в том случае, если был совершенно уверен в каждой запятой. Любую помеху воспринимал как личный вызов и не терпел ироничного отношения к предмету. Впрочем, не во всём: чтобы сухой корм, которым он потчевал аудиторию, лучше лез в глотки, он приправлял его остротами, «рассчитанными на невысокий вкус», как деликатно выразился Н.Н. Алексеев. Однако всё это искупалось одним, но решающим достоинством - лекции Ильина были понятны даже не особо даровитым слушателям.
Ильин умел вдолбить в них [студентов] сухие элементарные понятия,
- отмечает тот же Алексеев. И надо признать: с точки зрения студентов, одна лекция Ильина, от которой что-то оставалось в голове, стоила десятка лекций какого-нибудь симпатичного профессора, весельчака и острослова, от которых в голове не оставалось ничего. Так что к Ивану Александровичу слушатели ломились - на лекции в Коммерческом ходили сотни студентов. Сам Ильин приводит цифры: 1200 человек нормально, 900 к концу семестра. Это был успех.
Одновременно он был замечен и людьми поинтереснее. Его начали пускать, а потом и звать во всякие «кружки», а то и «круги». Там, правда, в преподавании элементарных понятий никто не нуждался, а вот скверные свойства натуры Ильина вылезли на поверхность, обеспечив ему немало врагов. Ильин относился к тому типу людей, которые принципиально не отделяют идейные и художественные воззрения человека от самого человека. С его точки зрения, тот, кто имеет скверные вкусы и скверные убеждения, сам сквернавец, - и наоборот. В общем-то, оно и верно. Однако для того, чтобы занимать подобную позицию на практике, надо, во‑первых, быть абсолютно правым самому и, во‑вторых, забыть о том факте, что даже крайне испорченный человек может быть талантлив, причём в этом самом таланте может скрываться его лучшая часть. Талант вообще часто оказывается последним прибежищем добродетелей, старательно изгнанных из реальной жизни индивида. Гений и злодейство, при всей своей несовместности, могут разделить жилплощадь и жить в разных комнатах. Правда, гению обычно достаётся худшая, к тому же злодейство рано или поздно выгоняет его и оттуда - но на какое-то время сожительство возможно.
Ключевые деятели Серебряного века были отнюдь не образцами добродетели - но любим-то мы их не за это. Ильину вся эта лирика была чужда. Он считал всех, имевших несчастье не соответствовать его пониманию истинного, доброго и прекрасного, мерзавцами и личными врагами. Причём если в политике он ещё готов был иногда делать скидки на разные обстоятельства (что, в частности, помогало ему прощать и себя любимого - за революционные увлечения юности), то в области веры, мысли и слова он никогда ничего не прощал. В предыдущей фразе отсутствует слово «никому». Для близких и симпатичных ему людей он делал исключение - считая их неправильные симпатии добросовестными заблуждениями. И изводил их многочасовыми разговорами на тему того, «как правильно». Упомянутая выше Герцык вспоминала об этом с ужасом. С другой стороны, враждебность Ильина была для его жертв в практическом смысле совершенно безопасной. Сколь-нибудь серьёзных гадостей даже самым ненавистным людям он не делал, считая это неблагородным. Интриговать и сеять тайные раздоры он, кажется, совсем не умел. Но даже обычный негативный отзыв о человеке давался ему не без душевных усилий.
Я с отвращением и презрением промолчал,
- такие фразы довольно часто попадаются в его письмах. Правда, в большинстве случаев обличительный пафос всё-таки брал верх. Но обличения - это всё, на что он мог пойти во имя посрамления врага. В самом худшем случае он мог написать ненавистному врагу гневное письмо или усовестить его публично. При этом он чрезвычайно переоценивал воспитательное значение таких жестов - считая собственное недовольство достаточным наказанием для негодяя. Теоретик сопротивления злу насилием на практике был довольно безобиден.
В высшей степени характерная в этом смысле история произошла у него с Андреем Белым. Надо сказать, что «декадентов» Ильин вообще не переваривал, считая их извращенцами во всех смыслах этого слова, включая половой (в чём оказался куда более прав, чем тогда многим казалось). Белый заслужил его крайнее неодобрение ещё и как поклонник мистика Рудольфа Штейнера, основателя «антропософии». Но последней каплей стало то, что Белый задел его друга Метнера - который в своей книге о Гёте обругал антропософию, на что Белый крайне обиделся и в собственном своём сочинении «Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности» на Метнера напал в своём стиле. Это привело к разрыву отношений. В дело вмешался князь Трубецкой, принципиально не признававший бытовой мудрости «двое в драку - третий неуместен». Он распространил «открытое письмо Андрею Белому», написанное в крайне агрессивном тоне, и дошёл в своих угрозах до того, что пообещал Белому при встрече не поклониться и не подать руки - наказание страшнейшее для возомнившего о себе декадента…
Надо признать, что в упадочной среде нравы были пожёстче: тот же Белый вызывал на дуэль Блока, Гумилёв с Волошиным взаправду стрелялись, а уж сколько было сведено счётов чисто литературными средствами - не сосчитать. Белый тоже прибег к этому приёму: в третьем томе своих мемуаров (крайне субъективных, чтобы не сказать резче), он упомянул эпизод с Ильиным. Естественно, он поименовал его «черносотенцем» и приписал бессмысленную и инстинктивную ненависть к себе любимому. Ильин тоже всю жизнь высказывался о Белом нелестно.
Другая история того же свойства произошла у Ильина с его коллегой по философскому цеху Владимиром Францевичем Эрном, каковому Иван Александрович устроил публичный разнос за статью - ныне знаменитую - «От Канта к Круппу», с чтением которой он впервые выступил на публичном заседании Религиозно-философского общества памяти Вл. Соловьёва 6 октября 1914 года. Тут лучше предоставить слово ему самому. В письме от 19 февраля 1915 года, адресованном Любови Гуревич, он описывает события таким образом:
В середине января (долго думал! - К. К.) я обратился с вызовом к Эрну: «Кант и Крупп» должны быть публично обсуждены. Посылаю тебе его фельетон. 29 января состоялась грандиозная дезинфекция. Эрн читал доклад о феноменализме, проблема теории познания разбиралась им так: субъект = мужчина; объект = женщина; знание есть соитие между мужчиной и женщиной; это соитие может совершаться различными способами: нормальными и извращёнными; теория познания есть «половая онтология»; Кант был евнух и вёл флирт с Богом etc. Я говорил 1½ часа; я никогда ещё никого так не разоблачал, я перервал ему глотку. Когда я кончил и ушёл, то у некоторых было впечатление, что от Эрна остался один труп; в эту ночь в нескольких домах (из публики) совсем не ложились спать. А я вернулся домой больной телом и душой; теперь будут бояться.
Нетрудно представить себе эту сцену: после полуторачасового говорения «с вдалбливанием» не только от Эрна остался бы «труп». Разумеется, и значение своего успеха Ильин безбожно переоценил, как и внушённый им «страх».
Любопытно отметить, что с 1910 года Ильин был членом «Московского психологического общества». Интересно, рассматривал ли он себя как объект для психологических штудий? Вряд ли. Он был слишком убеждён в своей нормальности во всех решительно отношениях. Разумеется, Андрей Белый в уже упомянутых мемуарах назвал его, помимо всего прочего, «душевнобольным». Уж чья бы корова мычала.
Что касается политической - точнее, околополитической - деятельности Ильина. Попав в кадетское окружение, Ильин просто не мог не разделять соответствующие воззрения. Однако старшие товарищи, видимо, решили, что к организационной деятельности молодой человек не особенно способен, не вполне контролируем и не политичен в смысле умения творить интригу. К тому же он был неинтересным человеком и меняться не то что не собирался, а даже не понимал, «как это можно». В партию он тоже не вступил, хотя двери были открыты… Однако разбрасываться кадрами в преддверии грядущих событий было бы ошибкой - даже если кадр не любил Андрея Белого. Разумеется, тут начинаются догадки. Тем не менее, ощущение, что Ильин с какого-то момента попал в некий круг невидимого внимания - в чём-то доброжелательного, но и ограничивающего, слегка придерживающего - не оставляет нас.
Чувствовал ли он сам нечто подобное? В таких вопросах люди особенно склонны ошибаться. Но, кажется, что-то такое он подозревал. Без паранойи - этого у него не было, - но и не сбрасывая со счетов. Как мы уже говорили, в четырнадцатом Иван Александрович чуть не загремел на фронт. Связано это было с тем, что он умудрился поссориться с руководством юрфака. Причиной ссоры стало неправильное поведение Ильина на защите диссертации Струве (того собирались прилюдно унизить). Руководство вуза Ильину отомстило, переведя его семинар в число необязательных. Ильин со скандалом хлопнул дверью и уехал за границу.
Война настигла его в Вене, откуда он едва успел удрать. В России он узнал, что необязательность его курса аннулирует освобождение от службы, данное правительством преподавательскому составу университета. В последний момент, уже явившись для отбывания воинской повинности к местному начальнику, он узнал от него, что существует - якобы - некий тайный циркуляр военного министерства, согласно которому следует освобождать от воинской повинности всю доцентскую молодёжь.
И я своею властью, распространительным толкованием закона освободил и Вас,
- закончил этот великодушный человек. Фамилия его была Боуман, «из англичан», добавляет Ильин, рассказывая эту историю всё с тем же простодушием. Во время войны Ильин издал несколько брошюр патриотического содержания («Основное нравственное противоречие войны», 1914; «Духовный смысл войны», 1915; «О патриотизме», 1917). Они заставили говорить о себе, но, как говорится, Неву не подожгли. Сейчас можно спросить - что же это Иван Александрович не отправился лично на германский фронт? Ответ простой: он считал это тратой драгоценного времени. Ему хотелось заниматься тем, что он считал своим делом - философией. Правительство, как явствует из приведённой выше истории, было с этим согласно. «Какие тут претензии». Есть и другая сторона дела. Так, коллега Ильина по философскому цеху, Фёдор Степун, тоже «из немцев родом», воевал. Однако воевал своеобразно - будучи офицером-артиллеристом и не желая стрелять в родных немцев, он во время боя - немцы наступали на Ригу - вместе со своими товарищами (тоже сплошь немцами) не стал открывать огня: их батарея молчала. После боя их призвали в штаб к ответу - однако умные немцы обманули глупых русачков. Они сели в телегу, та перевернулась, и они заявились в штаб «все контуженные».
Верность этого рассказа не может быть мной удостоверена,
- замечает честный Ильин, приводя рассказ самого Степуна. В дальнейшем выяснилось, что Фёдор Степун считает русский народ «ноуменально предназначенным к рабству» и тому подобные вещи…
В 1917 году, после революции, он стал помощником Савинкова. С большевиками он не сошёлся и был выслан на «философском пароходе» на свою духовную родину. Там же оказался и Ильин. И узнал, что Степун прочёл лекцию, в которой - в совершенно бердяевском духе - назвал большевизм «духовной сущностью русского народа». Ильин это не забыл. В своих мемуарах он отмечает, что в 1932 году, когда берлинские «белые» организации баллотировали Степуна как оратора на одно культурное мероприятие, рассказал присутствующим о том, что из себя человек представляет и какие речи произносит. Степуна забаллотировали. Это была, кажется, самая страшная месть, на которую только и оказался способен Иван Александрович…
Однако мысль «а может быть, и хорошо, что Ильин не воевал» - всё-таки закрадывается в голову. Но это всё тоже было потом. Пока же стоит отметить, что Февральскую революцию Иван Александрович встретил ровно так же, как и все прогрессивные люди того времени - то есть, как минимум, с одобрением. У него были на это основания: к власти пришли люди его круга. Тогда он говорил, что революция что-то там в России «очистила», выражал «надежды» и рассчитывал на созыв Учредительного собрания (через очень короткое время он будет его проклинать). Но, в целом, он считал происходящее закономерным и, несмотря на некоторые сомнительные моменты, правильным.
Однако и разочарование не преминуло наступить быстро. Ильин становится, что называется, в позу - и начинает критиковать происходящее в брошюрках, лекциях и приватных разговорах. Причём тон его становится всё более скептическим. Достаточно привести названия выпущенных летом семнадцатого года брошюр: «Партийная программа и максимализм», «О сроке созыва Учредительного собрания», «Порядок или беспорядок?», «Демагогия и провокация», «Почему „не надо продолжать войну“?». А осенью, уже под псевдонимом (хорошо знакомым советскому кинозрителю - Ильин подписывался «Юстус»; интересно, кем был предполагаемый «Алекс»?) в газете «Утро России» выходит серия статей, опять же с говорящими заголовками - «Куда идёт революционная демократия?», «Отказ г. Керенского», «Чего ждать?», «Кошмар» (этот заголовок выглядит как ответ на предыдущий), «Кто они?» (хор-р-роший вопрос!) и, наконец, «Корень зла».
Тенденция очевидна. В принципе, это можно объяснить самыми банальными причинами. Политика Временного Правительства всё более входила в противоречие с воззрениями Ильина. Более того - самый политический стиль «временных», особенно Керенского и компании, был откровенно декадентским, причём в худшем смысле этого слова. Мы не собираемся уделять этому вопросу много внимания...
см. Часть 3
■ Константин Крылов (1967-†2020). Жизнь Ивана Ильина (1883-†1954) [ссылка, сайт «Русская истина»]. Февраль-апрель 2015 г.