9 мая. Война в наших генах.
В эти дни война позволяет себе слишком много - она забирается в мои сны, в зону исключительно моего приватного, подсознательного, эклектичного. Война раздирает людей на “наших” и “чужих”, она переворачивает все так, что становится тревожно, и даже когда это здесь, перед тобой, хочется шептать: “нет, такого никогда-никогда не может быть, это всего лишь сон”.
Не скрою, война и очаровывает - своим новым подходом к красоте, к правде, к краю, к пределу человеческих возможностей. Даже мысль о смерти в этом контексте кажется не такой уж страшной и далекой, и это преклонение перед смертью, отсутствие страха перед ней я пытаюсь отогнать. И сознание дальше борется со своими собственными призраками: “это всего лишь сон”.
Утром просыпаюсь от громкой и глупой музыки за окном. Голландские чинители соседних крыш считают, что им так можно.
В войне, как и в музыке, для нас главное - эмоции. Вот почему, услышав определенные ритмы героического марша инстинкт начинает включать механизмы, которые, возможно уже заложны генетически. Откуда в нас желание спустя три поколение идти и убивать других за право интерпретировать по-своему историческую правду? Интересно, почему после того, как люди пытаются истребить значительную часть друг друга, они не умнеют, не совершенствуются, а кажется, совсем наоборот. Когда последнее поколение ветеранов Великой Отечественной совсем уйдет, то станет зыбкой память обо всех этих ужасах, укатится в безвестную даль. И ужасы будут казаться мифами, и мы будем спорить об их правдоподобности, или выдумывать новые интерпретации, выворачивая все на изнанку, а потом с этой изнанки шить новые рубашки или шинели, или флаги, под которыми мы снова пойдем с кем-то зачем-то воевать.
Бабушка моя еще жива, и она помнит о войне. У войны всегда искаженное ужасом лицо, война всегда делает мир разительно другим - ты в один миг можешь сделаться героем или предателем, в одночасье безвозвратно мертвым, или искрометно-живым, - и все это, если хорошо подумать, интереснее и лучше повседневности.
Память о войне должна течь в жилах, и это должна быть память не героическая, а трагическая. Чувство героизма может ослепить, толкнуть на новые жестокости ради "победы", доминирования одних людей над другими. Парады, игры мускулами, зрелищные салюты - это не то, что мне бы хотелось проживать в этот день. Я хочу, чтобы в этот день мы все вспомнили эти миллиарды жертв; гниющие в канавах тела когда-то прекрасных и совершенных людей; матерей, которые не для того растят своих сыновей, чтобы сделать их пушечным мясом, слепо мечтающем о героизме, исторической справедливости, дележе территорий и прочих абстрактных вещах.
Ветераны получили роль хранить эту память о войне, гордо носить медали всю оставшуюся жизнь. Это событие, несомненно, стало главным и определяющим в их жизни. Когда-то я читала у Юрия Полякова и запомнила это разительное несоответствие - когда-то ветеран рисковал своей жизнью за эти медали, а теперь он загоняет эти медали на рынке, чтобы сохранить свою жизнь и не умереть с голоду.
В школе к нам каждый год приглашали ветеранов, чтобы мы слушали эти рассказы. Конечно, эти рассказы уже настолько отшлифованные, что звучат скорее как легенды, и восстанавливаются не из прямой памяти о событии, а из других речей и выступлений. Однако живое свидетельство, чудо переживания (как в театре) всегда трогает до слез, и этот театр живых свидетельств уже ничем не заменить. Важнее всего в больших исторических событиях всегда маленькое, личное, даже интимное - об этом и была “Война и мир” Толстого, но и даже он не был первооткрывателем этой идеи.
Говоря о малом и личном: я больше всего помню (и это переживание действительно перекочевало в мою личную память, как будто это происходило со мной), как бабушка ела картофельные очистки, ходила босиком зимой и рыла братские могилы. И это еще не самое страшное - но это то, что можно пережить. Через коллективную память я переживаю это тоже, и личный рассказ здесь не так сильно отличается от литературы или театра, даже нет так важно, случилось ли это на самом деле. Главное - очистительное переживание, которое, по мнению родоначальников драматического жанра, должно сделать тебя лучше.
В Голландии одна единственная история и формирует коллективную память о войне - это дневник Анны Франк. Почему именно это стало мифом, сродни мифу о художнике Ван Гоге? Почему этот катарсис от прочтения действует сильнее, чем сотни и тысячи единичных свидетельств ветеранов из бывшего СССР, которые пережили может быть что-то похлеще, чем маленькая еврейская девочка, прятавшаяся от фашистов в доме на канале? Например, недавно мой друг рассказывал, как в блокадном Ленинграде его маленькую тогда бабушку заманили в квартиру лишней порцией хлеба, потом замерли и чуть не съели, если бы она не сбежала.
Эти истории безумно важны, как мне кажется. Пропаганда тогда запрещала любые негативные хроники войны. Война была прежде всего геройством, пренебрежением личного ради Блага Родины. Поэтому документальных свидетельств ужасов остало не так много. Но пытаясь забыть об этих ужасах, мы совершаем преступление по отношению к тем, кто эти ужасы пережил. А также по отношению к тем, кто рискует пережить подобные (или еще более страшные) ужасы войны - через два поколения или уже сейчас.
Когда исчезнут личные свидетельства, останутся фотографии и редкие документальные кинохроники. Может быть, нам не так много фактов нужно для исторической памяти. Нам нужно сильное эмоциональное сопереживание. Когда мы включим эмоции по отношению к другим людям, которые страдали или страдают на планете Земля, неважно, кто они и откуда, наш мир имеет маленький шанс хотя бы не повторять ошибок.
Я хочу пожелать в этот день, чтобы мы все помнили, чтобы историческая память текла у нас в крови, вросла к нам в гены. Но чтобы это была не бравая память о собственных геройствах, но тихая, почти стыдная память о том перевернутом страшном мире, который называется “войной”. И пускай этот мир будет навсегда казаться нам сном, и пускай мы будем подсознательно хотеть произносить “такого не могло быть”. Но пусть такие сны снятся нам, хотя бы изредка. И пусть они остаются только снами.
Снами - без нас.
Не скрою, война и очаровывает - своим новым подходом к красоте, к правде, к краю, к пределу человеческих возможностей. Даже мысль о смерти в этом контексте кажется не такой уж страшной и далекой, и это преклонение перед смертью, отсутствие страха перед ней я пытаюсь отогнать. И сознание дальше борется со своими собственными призраками: “это всего лишь сон”.
Утром просыпаюсь от громкой и глупой музыки за окном. Голландские чинители соседних крыш считают, что им так можно.
В войне, как и в музыке, для нас главное - эмоции. Вот почему, услышав определенные ритмы героического марша инстинкт начинает включать механизмы, которые, возможно уже заложны генетически. Откуда в нас желание спустя три поколение идти и убивать других за право интерпретировать по-своему историческую правду? Интересно, почему после того, как люди пытаются истребить значительную часть друг друга, они не умнеют, не совершенствуются, а кажется, совсем наоборот. Когда последнее поколение ветеранов Великой Отечественной совсем уйдет, то станет зыбкой память обо всех этих ужасах, укатится в безвестную даль. И ужасы будут казаться мифами, и мы будем спорить об их правдоподобности, или выдумывать новые интерпретации, выворачивая все на изнанку, а потом с этой изнанки шить новые рубашки или шинели, или флаги, под которыми мы снова пойдем с кем-то зачем-то воевать.
Бабушка моя еще жива, и она помнит о войне. У войны всегда искаженное ужасом лицо, война всегда делает мир разительно другим - ты в один миг можешь сделаться героем или предателем, в одночасье безвозвратно мертвым, или искрометно-живым, - и все это, если хорошо подумать, интереснее и лучше повседневности.
Память о войне должна течь в жилах, и это должна быть память не героическая, а трагическая. Чувство героизма может ослепить, толкнуть на новые жестокости ради "победы", доминирования одних людей над другими. Парады, игры мускулами, зрелищные салюты - это не то, что мне бы хотелось проживать в этот день. Я хочу, чтобы в этот день мы все вспомнили эти миллиарды жертв; гниющие в канавах тела когда-то прекрасных и совершенных людей; матерей, которые не для того растят своих сыновей, чтобы сделать их пушечным мясом, слепо мечтающем о героизме, исторической справедливости, дележе территорий и прочих абстрактных вещах.
Ветераны получили роль хранить эту память о войне, гордо носить медали всю оставшуюся жизнь. Это событие, несомненно, стало главным и определяющим в их жизни. Когда-то я читала у Юрия Полякова и запомнила это разительное несоответствие - когда-то ветеран рисковал своей жизнью за эти медали, а теперь он загоняет эти медали на рынке, чтобы сохранить свою жизнь и не умереть с голоду.
В школе к нам каждый год приглашали ветеранов, чтобы мы слушали эти рассказы. Конечно, эти рассказы уже настолько отшлифованные, что звучат скорее как легенды, и восстанавливаются не из прямой памяти о событии, а из других речей и выступлений. Однако живое свидетельство, чудо переживания (как в театре) всегда трогает до слез, и этот театр живых свидетельств уже ничем не заменить. Важнее всего в больших исторических событиях всегда маленькое, личное, даже интимное - об этом и была “Война и мир” Толстого, но и даже он не был первооткрывателем этой идеи.
Говоря о малом и личном: я больше всего помню (и это переживание действительно перекочевало в мою личную память, как будто это происходило со мной), как бабушка ела картофельные очистки, ходила босиком зимой и рыла братские могилы. И это еще не самое страшное - но это то, что можно пережить. Через коллективную память я переживаю это тоже, и личный рассказ здесь не так сильно отличается от литературы или театра, даже нет так важно, случилось ли это на самом деле. Главное - очистительное переживание, которое, по мнению родоначальников драматического жанра, должно сделать тебя лучше.
В Голландии одна единственная история и формирует коллективную память о войне - это дневник Анны Франк. Почему именно это стало мифом, сродни мифу о художнике Ван Гоге? Почему этот катарсис от прочтения действует сильнее, чем сотни и тысячи единичных свидетельств ветеранов из бывшего СССР, которые пережили может быть что-то похлеще, чем маленькая еврейская девочка, прятавшаяся от фашистов в доме на канале? Например, недавно мой друг рассказывал, как в блокадном Ленинграде его маленькую тогда бабушку заманили в квартиру лишней порцией хлеба, потом замерли и чуть не съели, если бы она не сбежала.
Эти истории безумно важны, как мне кажется. Пропаганда тогда запрещала любые негативные хроники войны. Война была прежде всего геройством, пренебрежением личного ради Блага Родины. Поэтому документальных свидетельств ужасов остало не так много. Но пытаясь забыть об этих ужасах, мы совершаем преступление по отношению к тем, кто эти ужасы пережил. А также по отношению к тем, кто рискует пережить подобные (или еще более страшные) ужасы войны - через два поколения или уже сейчас.
Когда исчезнут личные свидетельства, останутся фотографии и редкие документальные кинохроники. Может быть, нам не так много фактов нужно для исторической памяти. Нам нужно сильное эмоциональное сопереживание. Когда мы включим эмоции по отношению к другим людям, которые страдали или страдают на планете Земля, неважно, кто они и откуда, наш мир имеет маленький шанс хотя бы не повторять ошибок.
Я хочу пожелать в этот день, чтобы мы все помнили, чтобы историческая память текла у нас в крови, вросла к нам в гены. Но чтобы это была не бравая память о собственных геройствах, но тихая, почти стыдная память о том перевернутом страшном мире, который называется “войной”. И пускай этот мир будет навсегда казаться нам сном, и пускай мы будем подсознательно хотеть произносить “такого не могло быть”. Но пусть такие сны снятся нам, хотя бы изредка. И пусть они остаются только снами.
Снами - без нас.