На Сырдарье у ротного командира. Воспоминания о Тарасе Шевченко
Н. Д. Новицкий. На Сырдарье у ротного командира // Киевская старина, 1889, № 3.
Т. Г. Шевченко. Автопортрет. 1853-1857
В начале декабря 1883 года, по пути из Ташкента в Оренбург, мне довелось пробыть около четырех суток в г. Казалинске и там, нежданно, познакомиться с бывшим ротным командиром покойного Тараса Григорьевича Шевченко, Егором Тимофеевичем Косаревым. Уроженец давно уже упраздненной степной крепостцы Татищевой, всю жизнь свою проживший и прослуживший среди необъятных и печальных прикаспийско-аральских пустынь, Егор Тимофеевич, во время знакомства моего с ним, кончал уже сорок восьмой год своей службы и, в чине полковника, занимал должность коменданта г. Казалинска, форта № 1 тож. […]
- А скажите, Егор Тимофеевич, вот вы видали и знавали здесь столько лиц; ну, а Шевченка вы не знавали?
- Это Тараса-то Григорьевича? Как не знать, помилуйте! Да ведь он у меня же в Новопетровском в роте был…
Из пятерых нас, собеседующих, - будто бы нарочно! - четверо оказалось украинских уроженцев; а потому понятно, с каким единодушием обратились мы, после этого заявления нашего почтенного амфитриона, с просьбою рассказать, что он знает и помнит про нашего Кобзаря.
- Надо вам, господа, сказать, - начал Егор Тимофеевич, - что я лично узнал Шевченка не сразу после его высылки из Петербурга, а уже по прошествии почти трех лет его службы в Отдельном Оренбургском корпусе, в 1850, значит, году, когда прибыл на Мангышлак, в Новопетровское укрепление, ныне, как сами знаете, уже упраздненное. Там я с ним впервые встретился и затем провел почти что семь лет, вплоть до его амнистии, последовавшей в 1857 году. […]
- «А что, брат Тарас, - раз шутя сказал ему один молодой офицер после ученья, - ведь лучше было бы, если бы тебя опять послали на морскую службу или назначили в казаки?! Ведь служба на чайке или на коне больше вам, запорожцам-то, с руки, чем в пехоте!..» - «А еще лучше было бы мне - или совсем на свет не родиться, или умереть поскорей…» - отвечал на это, понуря голову, Тарас, и две крупные слезинки - вот как теперь вижу - так и скатились у него с глаз… Да-с, не легко, и даже очень не легко, жилось ему, бедняге, в Новопетровске, а особенно поначалу… Но потом, как водится, дело помаленьку обошлось. Тут же, кстати, - точно уже не помню, когда именно, но кажется, что в июне 1852 г. - разрешено ему было и писать и рисовать, хотя, впрочем, и под надзором особого офицера. Ну, разузнали мы мало-помалу - и что за человек был Тарас, и за какие такие грехи попал под красную шапку… А как разузнали, то все его полюбили и стали везде его принимать, как своего, и в холостых и в семейных домах, начиная с коменданта, детям которого он начал давать уроки. Да и трудно, знаете, было его не полюбить, потому что он умел и держать-то себя хорошо, да и был-то мало того, что очень, очень разумный, но и совсем хороший, как говорится, душевный человек, с которым даже и не в Новопетровске, и не нашему брату, простому офицеру, было бы не только приятно, но, можно сказать, и пользительно побеседовать. Да-с!.. Сближался он с людьми как-то с опаскою, не скоро. При встречах с малознакомыми или с такими, которых он не подлюбливал, не добьешься, бывало, от него ни слова: сидит себе насупившись, точно воды в рот набрал! Случалось это, впрочем, с ним и так, когда находил на него как будто какой худой стих! Тогда хоть и не зови его! Сидит себе, хмурый-хмурый, да молча рисует или лепит что-нибудь, а то, бывало, и просто так сидит, точно замерший, на месте в каком-нибудь пустынном юру, да, пригорюнившись, глядит куда-то вдаль… Но зато иногда, хотя и не часто, да уже как разойдется, разговорится, да начнет сыпать разные свои поговорки да анекдоты, - а он их знал тьму! - или же как начнет при этом изображать в лицах купцов, попов, дьяков, старообрядцев, - а он и на это был мастер! - тогда веселью и хохоту, бывало, просто не было конца!..
Что он писал в Новопетровске, - того доподлинно сказать не умею. А рисовал и лил из алебастра много, - разумеется, с тех пор, как ему это было разрешено. Так, он охотно рисовал портреты с офицеров и дам, но не красками, а разноцветными карандашами, и некоторые из этих портретов, хотя, впрочем, не все, отличались большим сходством. Лучшими из них считались у нас портреты коменданта и мой…
- Где же он, покажите, пожалуйста, - единогласно воскликнули мы все.
- Гм… где?! Да разве многое сбережешь, господа, при перекочевке, при которой прошла большая часть моей службы?! При переезде в Карамахчи, на Сырдарью, затерялся как-то, а может, где и украли мой сундучок, а с ним и портрет мой… А то вот, господа, расскажу вам любопытный случай. Один раз, летом, этак около 6 часов утра, с южной стороны моря, появился великолепный и так долго державшийся мираж, изображающий какой-то не известный нам город с домами, башнями и прочим, что Шевченко успел даже отлично срисовать все это видение. Проходит довольно продолжительное время. Дивимся мы на картину и ума приложить не умеем, что же бы это за город такой мог так живо отразиться в воздухе?! Только приходит в Новопетровск пароход «Ленкорань». Шевченко возьми да и покажи свою картину морским офицерам. Представьте же себе наше общее удивление, когда те в один голос воскликнули: «Да это Астрабад!!» - и тут же начали показывать и башни и дома. «Вот, - говорят, - это такая-то, а вот то такой-то…» - и т. д.
Из множества фигур и статуэток, которые он выливал из алебастра, мне особенно врезались в память две его группы. Одна изображала Христа, мучимого иудеями: спереди пред Христом, сидящим в терновом венке, сидит на коленях еврей, высунувший язык и, видимо, дразнящий его, а позади стоит другой, стегающий плетью Спасителя по спине.
Т. Г. Шевченко. Трио. 1851
Другая группа изображала сцену из киргизской жизни: стоит кибитка с поднятою от жары кошмою. В глубине кибитки сидит киргиз в кошемной, несколько набок, шляпе, с довольною физиономиею и играет на домбре (балалайке). Снаружи, у дверей, с улыбкою на губах и с головой, повернутой к нему, стоит его жена и толчет просо. У ног ее двое маленьких, голых киргизяток, играющих между собою. С правой стороны лежит привязанный к кибитке теленок, а с левой - две козы.
Т. Г. Шевченко. Казашка. 1856
Превосходные, знаете, были обе эти группы! Последняя была и у меня, да в проклятом переезде чрез степь искрошилась на беду в порошок. Ведь при наших переездах и железные-то вещи портятся дорогой, а где же тут сохранить алебастровые!.. И портреты наши срисовывал, и алебастровые свои произведения нам раздавал Шевченко обыкновенно даром. Но все мы, зная крайне стесненное положение его, под всякими благовидными и необидными для него предлогами, всячески старались как-либо отдариться за то, помочь ему и вообще не остаться в долгу…
Т. Г. Шевченко. Новопетровское укрепление (с Хивинской дороги). 1856-1857
Т. Г. Шевченко. Автопортрет. 1853-1857
В начале декабря 1883 года, по пути из Ташкента в Оренбург, мне довелось пробыть около четырех суток в г. Казалинске и там, нежданно, познакомиться с бывшим ротным командиром покойного Тараса Григорьевича Шевченко, Егором Тимофеевичем Косаревым. Уроженец давно уже упраздненной степной крепостцы Татищевой, всю жизнь свою проживший и прослуживший среди необъятных и печальных прикаспийско-аральских пустынь, Егор Тимофеевич, во время знакомства моего с ним, кончал уже сорок восьмой год своей службы и, в чине полковника, занимал должность коменданта г. Казалинска, форта № 1 тож. […]
- А скажите, Егор Тимофеевич, вот вы видали и знавали здесь столько лиц; ну, а Шевченка вы не знавали?
- Это Тараса-то Григорьевича? Как не знать, помилуйте! Да ведь он у меня же в Новопетровском в роте был…
Из пятерых нас, собеседующих, - будто бы нарочно! - четверо оказалось украинских уроженцев; а потому понятно, с каким единодушием обратились мы, после этого заявления нашего почтенного амфитриона, с просьбою рассказать, что он знает и помнит про нашего Кобзаря.
- Надо вам, господа, сказать, - начал Егор Тимофеевич, - что я лично узнал Шевченка не сразу после его высылки из Петербурга, а уже по прошествии почти трех лет его службы в Отдельном Оренбургском корпусе, в 1850, значит, году, когда прибыл на Мангышлак, в Новопетровское укрепление, ныне, как сами знаете, уже упраздненное. Там я с ним впервые встретился и затем провел почти что семь лет, вплоть до его амнистии, последовавшей в 1857 году. […]
- «А что, брат Тарас, - раз шутя сказал ему один молодой офицер после ученья, - ведь лучше было бы, если бы тебя опять послали на морскую службу или назначили в казаки?! Ведь служба на чайке или на коне больше вам, запорожцам-то, с руки, чем в пехоте!..» - «А еще лучше было бы мне - или совсем на свет не родиться, или умереть поскорей…» - отвечал на это, понуря голову, Тарас, и две крупные слезинки - вот как теперь вижу - так и скатились у него с глаз… Да-с, не легко, и даже очень не легко, жилось ему, бедняге, в Новопетровске, а особенно поначалу… Но потом, как водится, дело помаленьку обошлось. Тут же, кстати, - точно уже не помню, когда именно, но кажется, что в июне 1852 г. - разрешено ему было и писать и рисовать, хотя, впрочем, и под надзором особого офицера. Ну, разузнали мы мало-помалу - и что за человек был Тарас, и за какие такие грехи попал под красную шапку… А как разузнали, то все его полюбили и стали везде его принимать, как своего, и в холостых и в семейных домах, начиная с коменданта, детям которого он начал давать уроки. Да и трудно, знаете, было его не полюбить, потому что он умел и держать-то себя хорошо, да и был-то мало того, что очень, очень разумный, но и совсем хороший, как говорится, душевный человек, с которым даже и не в Новопетровске, и не нашему брату, простому офицеру, было бы не только приятно, но, можно сказать, и пользительно побеседовать. Да-с!.. Сближался он с людьми как-то с опаскою, не скоро. При встречах с малознакомыми или с такими, которых он не подлюбливал, не добьешься, бывало, от него ни слова: сидит себе насупившись, точно воды в рот набрал! Случалось это, впрочем, с ним и так, когда находил на него как будто какой худой стих! Тогда хоть и не зови его! Сидит себе, хмурый-хмурый, да молча рисует или лепит что-нибудь, а то, бывало, и просто так сидит, точно замерший, на месте в каком-нибудь пустынном юру, да, пригорюнившись, глядит куда-то вдаль… Но зато иногда, хотя и не часто, да уже как разойдется, разговорится, да начнет сыпать разные свои поговорки да анекдоты, - а он их знал тьму! - или же как начнет при этом изображать в лицах купцов, попов, дьяков, старообрядцев, - а он и на это был мастер! - тогда веселью и хохоту, бывало, просто не было конца!..
Что он писал в Новопетровске, - того доподлинно сказать не умею. А рисовал и лил из алебастра много, - разумеется, с тех пор, как ему это было разрешено. Так, он охотно рисовал портреты с офицеров и дам, но не красками, а разноцветными карандашами, и некоторые из этих портретов, хотя, впрочем, не все, отличались большим сходством. Лучшими из них считались у нас портреты коменданта и мой…
- Где же он, покажите, пожалуйста, - единогласно воскликнули мы все.
- Гм… где?! Да разве многое сбережешь, господа, при перекочевке, при которой прошла большая часть моей службы?! При переезде в Карамахчи, на Сырдарью, затерялся как-то, а может, где и украли мой сундучок, а с ним и портрет мой… А то вот, господа, расскажу вам любопытный случай. Один раз, летом, этак около 6 часов утра, с южной стороны моря, появился великолепный и так долго державшийся мираж, изображающий какой-то не известный нам город с домами, башнями и прочим, что Шевченко успел даже отлично срисовать все это видение. Проходит довольно продолжительное время. Дивимся мы на картину и ума приложить не умеем, что же бы это за город такой мог так живо отразиться в воздухе?! Только приходит в Новопетровск пароход «Ленкорань». Шевченко возьми да и покажи свою картину морским офицерам. Представьте же себе наше общее удивление, когда те в один голос воскликнули: «Да это Астрабад!!» - и тут же начали показывать и башни и дома. «Вот, - говорят, - это такая-то, а вот то такой-то…» - и т. д.
Из множества фигур и статуэток, которые он выливал из алебастра, мне особенно врезались в память две его группы. Одна изображала Христа, мучимого иудеями: спереди пред Христом, сидящим в терновом венке, сидит на коленях еврей, высунувший язык и, видимо, дразнящий его, а позади стоит другой, стегающий плетью Спасителя по спине.
Т. Г. Шевченко. Трио. 1851
Другая группа изображала сцену из киргизской жизни: стоит кибитка с поднятою от жары кошмою. В глубине кибитки сидит киргиз в кошемной, несколько набок, шляпе, с довольною физиономиею и играет на домбре (балалайке). Снаружи, у дверей, с улыбкою на губах и с головой, повернутой к нему, стоит его жена и толчет просо. У ног ее двое маленьких, голых киргизяток, играющих между собою. С правой стороны лежит привязанный к кибитке теленок, а с левой - две козы.
Т. Г. Шевченко. Казашка. 1856
Превосходные, знаете, были обе эти группы! Последняя была и у меня, да в проклятом переезде чрез степь искрошилась на беду в порошок. Ведь при наших переездах и железные-то вещи портятся дорогой, а где же тут сохранить алебастровые!.. И портреты наши срисовывал, и алебастровые свои произведения нам раздавал Шевченко обыкновенно даром. Но все мы, зная крайне стесненное положение его, под всякими благовидными и необидными для него предлогами, всячески старались как-либо отдариться за то, помочь ему и вообще не остаться в долгу…
Т. Г. Шевченко. Новопетровское укрепление (с Хивинской дороги). 1856-1857