Докторша (2/2)
Н. Н. Каразин. Докторша.
НАЧАЛО
Кятты-Курган. Вид из цитадели. 1871-1872
Ждать долго не пришлось. Не прошло недели после докторского чаепития, приезжает ко мне этот Дон-Жуан, да поздно, часу в одиннадцатом вечера.
- Я, - говорит, - к тебе на всю ночь. Я тебя не стесню. Мне хоть в конюшне, на сене, выспаться, а домой ехать я не хочу.
- Что так?
- Дома у меня нехорошо, и не знаю даже, как теперь справиться с ними…
- С кем это?
- Да с женами и, главное, с этою старухой проклятою…
- Знаешь, что я тебе скажу, Годдай, - начал я самым серьезным тоном. - Во-первых, скажи, совершенно откровенно, считаешь ты меня своим другом?
- Считаю!
Годдай-Агаллык вспыхнул, оживился, даже в объятия ко мне потянулся.
- Понимаешь, - говорил он, - понимаешь, моя душа - половина твоей души. Мой ум - половина твоего, мои руки обе… вот они, хоть отрежь сейчас и бери себе, обе для тебя.
- Постой, постой!.. рук твоих я резать не стану, а вот, коли ты друг, говори все по правде. Да, смотри, ничего не скрывай - ни для чьей, для твоей же пользы спрашиваю. Говори всю правду… Ты ведь знаешь, что я никому и ничего не разболтаю, а боюсь, чтобы ты таких глупостей не наделал, что после не будешь знать, как и поправить. Давно видел эту докторшу? Видались после того раза, когда чай пили у ее мужа?
- Ну, видались…
- Где же это вы встречаетесь?
- Да у меня два раза, а раз еще в том саду, где тогда…
- Видишь сам теперь, какая это женщина. Ну, станет ли хорошая жена от мужа такие дела делать, как думаешь?..
- Ох, какая хорошая! Это не женщина, а сама радость небесная… Вот у нас в коране обещано хорошему мусульманину на том свете, будто бы гурии обнимать да целовать будут… Эти гурии ведь то же, что наши жены, только получше, может быть, а все, верно, не такие… Где нашим так уметь, как эта!.. О, если бы ты знал, как эта любить умеет… И прикоснуться-то к ней страшно… Так и кажется, что вот-вот сам умрешь, потому сердце не выдержит, разорваться может… Что мне эти гурии!.. А на своих обезьян бессловесных я и смотреть теперь не желаю… Нина говорит мне - ты не сердись, она сама велела мне называть ее просто Нина, только не при других, а меня Годдашка-Агаллашка называет. А то, говорит: «Ты мой джуль-барс прирученный»… Так вот, Нина говорит мне: «Разгони всю эту дрянь из твоего третьего двора, чтобы никого, никого не осталось, тогда я мужа брошу и к тебе на всю жизнь переселюсь… Ни тебе, ни мне и веры менять не нужно». Я послушал ее, сегодня утром объявляю своим, что отпускаю их на все стороны, что пока даю им сад, за городом, там у меня есть особенный, пускай там живут, обещаю бумагу от каззы вытребовать, чтобы они полною волею пользовались, все равно как разведенные жены… Что же они, особенно эта Ассаль злая, что же они сделали?..
- Что такое?
- А помнишь мой халат голубой, двести рублей по-вашему стоит, помнишь?
- Ну, помню…
- В клочья изодрали… В самые маленькие кусочки… Я только успевал закрывать лицо да бороду… Как они Нину ругали, какими словами называли!.. Говорят: «Пускай еще раз приедет к нам, мы ее самое в мелкие клочья исщиплем»… А отчего они так забылись, отчего этой прыти набрались?.. как ты думаешь? Ведь они не смели слова наперекор пикнуть, ведь, когда я приходил не то что сердитый, а просто не в духе, они по углам прятались, оттуда взгляды мои ловили. Между собою поссорятся, до драки дойдет дело, пригрожу, и стихнут… А тут, посмотри-ка: на меня с кулаками… Отчего это, ты как полагаешь?
- Очень просто, - отвечаю, - Ассаль каззы пожаловалась, тот их сторону держит. Вот и храбрятся.
- То-то, каззы. Я вчера базаром ехал, в меня кто-то грязью швырнул вдогонку… Я курбаши (полицеймейстеру) пожаловался, а тот говорит: «В хорошего человека не станут грязью швыряться». Этому какое дело?
- Больших тебе неприятностей наделает этот каззы, - говорю я, - положим, порядки теперь другие, не зарежут, а все-таки могут так доканать, что хоть беги вон из города, в другое место переселяйся… Вот то-то и дело. А все Нина твоя… Я тебе, как друг, скажу откровенно: и твой-то пыл пройдет, и она скоро в другую сторону метнуться может… Неужели же ты думаешь, что так навек и сойдетесь оба. Ни она к вашей жизни не привыкнет, ни ты к ее порядкам. Опостылите друг другу так, что врозь разбежитесь, а скандалу сколько наберетесь - и ты, и она, упаси Господи!.. Ведь у нас тоже хоть и полегче на такие дела смотрят, а уж коли через край хватило, тоже не щадят… И мой совет тебе такой: приказ о выселении твоих жен отмени… Пообещай это докторше, но отложи на неопределенное время, к каззы отошли хорошие подарки и обещай принести повинную во грехах своих, это сильно поможет: во-первых, грязью не станут швыряться, и доверие плательщиков к тебе не будет подорвано. Ведь, посуди сам, ты едешь за сборами, а от тебя все отвертываются. Сам попадешь в опалу. Теперь тебя хорошим слугою Белому Царю считают; слышал, говорил полковник, что сам генерал тобою доволен, а тут вдруг сменить тебя придется… А это очень легко может случиться. А насчет Нины Леонтьевны, я сам поговорю с нею. Поверь мне на слово, что эта блажь у нее пройдет скоро…
Побледнел мой Годда-Агаллык, да как!.. Я уже думал, не дурно ли с ним сделалось, и говорит мне глухим таким подавленным голосом:
- Ты против меня говорить будешь?.. Да?..
- Зачем против, это не мое дело. Я даже в твою пользу поговорю, только урезоню ее, чтобы она от тебя глупостей разных не требовала… рада силу свою бабью над мужскою пробовать, недаром тебя джуль-барсом прирученным называет…
- Что же, поговори. Я тебе верю… Но помни: если меня ты обманешь, я тогда ни одному русскому больше верить не стану… Так и помни.
- Да уж будь покоен. А теперь, коли устал, ложись спать у меня, а завтра утром отправляйся домой и улаживай дело как умеешь. Скажи им там, что вчера пошутил и только верность их хотел испытать… приласкаешь, да по платку подаришь, они и растаят… Да и Ассаль подари чем-нибудь!.. Все пойдет по-старому…
- Я им материи ференчи подарю, а Ассаль шаи полосатой на халат… Она давно просила…
- Вот и прекрасно!
Полегли мы спать.
Как я ни уговаривал своего друга улечься у меня на оттоманке, он на своем уперся: «Пойду спать в конюшню, к джигитам», да и только. Так и ушел, от ужина предложенного отказался.
Разделся я, лег, свечу потушил… Только первый сон… Шум, гвалт у меня за окном, в дверь стучат… Что случилось? Вскочил я, накинул пальто, револьвер пристегнул поверх белья наскоро, отворяю дверь, а мне навстречу, прямо в объятия, что-то теплое, мягкое и как будто бы даже оголенное… слышу голос Нины Леонтьевны.
- Спасите, спасите!..
Прибежал Шарип-джигит, он был у ворот дежурный, светит фонарем, смотрю: передо мною докторша, босая, в одном белье, и юбка какая-то на плеча накинута… Продрогла вся, бедняжка, а лицо как у полоумной, глаза навыкате, и волосы все растрепаны.
- Он меня убить хотел… Он в меня из револьвера целился.
- Кто, что?
- Муж… Спасите! он за мною гонится!..
Взял я ее на руки, отнес на свою кровать (в другой комнате стояла), закутал в халат и велел Шарипу самовар ставить поскорее… сам с расспросами.
Долго, минут этак десять, моя барынька путем в себя не приходила. А я тем временем шепнул Шарипу, чтобы разбудил еще джигита, да вдвоем бы Годдая моего берегли, как бы не проснулся и тоже сюда не ворвался… Хорошо, что конюшня далеко, за другим садом. Принесли кипятку, заставил я докторшу коньяку проглотить рюмочку, кипятком разбавленного, сахарцем закусить… рассказывает:
- Нас, - говорит, - вчера Бобков видел… Муж в лазарет уходил, а Годдай приехал… Бобков мимо проходил и в щелку ставни подглядел, даже кулаком постучал, нахал этакий, а сегодня все мужу рассказал. Тот дождался ночи, да с допросом. «Я, - кричит, - не потерплю - я и себя, и тебя пристрелю». Ударил меня, с постели стащил на пол и за револьвером потянулся, что на стенке висел. Я насилу вырвалась, да в дверь. Бежала, не помнила ничего… собаки гнались, лаяли… часовой хотел задержать. Все мне казалось, что муж гонится и целит в меня из пистолета. Теперь к вам, вы мое спасение. Не выдавайте меня, голубчик, миленький. Вы такой добрый, хороший!
И зачем я подошел так близко?! Если бы я подальше держался, может быть, Нина Леонтьевна не кинулась бы опять обнимать меня и целовать даже мои руки.
- Успокойтесь, голубушка моя, - сталь я ее по головке гладить. - Вот вы опять распахнулись вся… простудитесь еще, Боже сохрани. Эх, да успокойтесь же. Ведь я тоже мужчина - не каменный истукан.
- А… «мужчина»!
Шарип в эту минуту сунулся со стаканами чая на подносике, чай-то поставил на стол наскоро, сам отвернулся и назад ушел, дверь притворил.
Удивительные, право, существа эти женщины!
Только что эта Нина Леонтьевна стала успокаиваться, новая неожиданность; за дверью голос доктора.
- Жена у вас?
Спрашиваю я у докторши.
- Пустить?
- Что вы… Ради Бога… Он меня убьет.
- При мне не посмеет. Я его в первой комнате приму.
Я отворил.
- Жена у вас, не отпирайтесь!.. Мне сказали, что она сюда побежала, я шел по ее следам. Жена у вас, и извольте мне ее немедленно выдать.
Доктор проговорил это все тоном, не терпящим никаких возражений, и с решительным видом взял стул и сел посреди комнаты.
Хотел было я ответить ему на его тон как следует, да взглянул на эту печальную фигуру, даже жалко стало. Полуодетый, в руках один кобур от револьвера, в туфлях, без шапки, на щеках так и горят чахоточные пятна, глаза, как уголья, а рот широко открывает, воздуху ему все мало, дух перевести.
- Успокойтесь, - снова начал я, теперь уже супругу.
Доктор увидел стакан с чаем, жадно схватил его и принялся пить большими глотками, я тотчас же пододвинул другой, да кстати и тарелку с виноградом, оставшимся от ужина.
- Благодарю, благодарю. Я так страдаю, так страдаю!.. Нина, Нина! Слышишь ли ты меня?.. Я так страдаю. Сжалься ты надо мною. Ведь мне жить уже немного осталось…
- А драться умеешь, а из пистолета убить грозишься, - послышался за ковром голос Нины Леонтьевны.
- Ты здесь?..
Это был крик и болезненный, и радостный вместе с тем. Доктор рванулся с своего места и упал к ногам показавшейся в дверях своей супруги.
«Ну, - думаю, - слава Богу, кажется, все сейчас уладится, супруги помирятся и меня в покое оставят».
Распорядился даже, чтобы поскорее запрягли арбу крытую и ковер постлали, чтобы отвести их домой; заупрямилась моя Нина Леонтьевна: «не поеду», да и только!
- После всего, что случилось, - говорит, - вы, милостивый государь, меня больше не увидите. Ваш Бобков, подлец, наклеветал за то, что я его ухаживания отвергла, а вы поверили и позволили себе так гнусно оскорбить жену свою, данную вам самим Богом!.. Прочь с моих глаз, презренный!..
- Ниночка, я виноват, я глубоко виноват, и скорблю. Вот перед ним, перед этим благородным человеком, я даю тебе клятву… Нина, ангел мой, мои дни сочтены… Я ведь сам доктор, я понимаю…
- Вы мне уже четыре года говорите, что дни ваши сочтены. Вы все меня обманываете.
- Нина, это жестоко!
- Нина Леонтьевна, - вмешался и я, - как я ни уважаю вас, а нахожу, что это уже слишком. Это может лишить вас моего покровительства.
- И вы, и вы… Ах вы, этакий неблагодарный!
- Нина Леонтьевна, я очень ценю, я вполне доволен… Я даже могу сказать…
Я, может быть, наговорил бы еще больших глупостей, так меня выбил из седла укор в неблагодарности, но докторша быстро изменила свое решение: она слышала мое распоряжение об арбе и, обратясь к входящему Шарипу, спросила:
- Готово?
- Есть!
- Ну, собирайся ты, чучело! Я вот халат беру с собою, прощайте. И, пожалуйста, чтобы об этом завтра болтать поменьше. До свиданья!
Доктор хотел было предложить ей руку, но она толкнула его вперед, обернулась ко мне, послала через плечо воздушный поцелуй и скрылась в темноте южной, хотя и осенней, но еще довольно теплой ночи.
Лошадь заржала, заскрипело колесо арбы, луч света из распахнутой настежь двери скользнул на мгновение по гребню ее верха. Уехали примиренные супруги.
- Нет, - подумал я, - сюда жен выписывать из России пока рановато.
Конечно, я сам не проболтался, за молчаливость и скромность моих джигитов я могу поручиться смело, но тем не менее, на другой же день, ночной скандал стал темою общих разговоров. Враги все немилосердно говорили, что доктор вызвал меня и Годдай-Агаллыка на дуэль, что полковник пишет в Ташкент секретное донесение… То есть, таких глупостей наговорили, что наш начальник действительно должен был вызвать меня для личных объяснений.
Надел форменный китель с орденами, пристягнул саблю, являюсь.
- Садитесь, - говорит полковник довольно суховато.
Сели.
- До меня дошли слухи, что как в лагере, так равно и в городе, это еще важнее, спокойствие нарушено, потрудитесь не перебивать, на базаре волнение и представителей нашей власти, положим, туземных представителей, безнаказанно оскорбляют… Кроме того, нравственный принцип, первое основание дисциплины, поколеблен… Вам все это известно более, чем кому-либо другому, и потому сообщите подробно и обстоятельно все, что вы знаете по этому скандальному делу.
- По какому, осмелюсь спросить?
- Как по какому?.. Я говорю, что там такое натворил ваше протеже, ваш хваленый сборщик податей?
- До сих пор он очень аккуратно и вполне добросовестно исполняет возложенные на него обязанности: по последней ревизии, всего месяц тому назад, все сборы приведены в точность, цифры верны и соответствуют оправдательным документам, и жалобы от населения на неправильность поборов ниоткуда не поступало.
- Это все прекрасно, я не об этом и спрашиваю вас. Что там у него с этою докторшею случилось? Что за скандал?
- Ну, это его дело и дело докторши, а ко мне вовсе не относится. И поверьте, господин полковник, вопрос такой я могу, как офицер, счесть для себя даже оскорбительным.
- Ну, вот вы и обиделись, эх, какой вы! Конечно, я понимаю, но как же нам быть, ведь нельзя же серьезно допускать, чтобы какой-нибудь туземец посягал на обладание русскою женщиною, скажу больше, русскою дамою и женой, хотя и доктора, но по чину все-таки штаб-офицера. Ведь это, согласитесь сами, некоторый подрыв авторитета власти. Это может повести к такой политической ошибке, влиять вредно на ход и развитие русского принципа в землях, вновь завоеванных и, заметьте, завоеванных потом и кровью русского солдата, этою святою серою шинелью, как выражается наш знаменитый полководец, а я этого сяркера намерен сменить и выслать из края.
- Простите великодушно, полковник, вы придаете данному, чисто частному, эпизоду совсем неподобающее ему значение. Вот если вы действительно приведете в исполнение свое намерение лишить должности и выслать неповинное лицо, честно исполняющее относительно нас свой долг, да еще безо всякого суда, это действительно может подорвать доверие к справедливости русской власти, а насчет амурных, так сказать, дел, причем тут политика? Не понимаю.
- Да я и сам не понимаю, однако надо же что-нибудь сделать, надо же помочь нашему бедному Карлу Богдановичу, он человек больной, и, наконец, право же, жалко и обидно, такая милая, красивая, образованная дама достается какому-то чумазому дикарю… это ни на что не похоже. Наши офицеры прямо-таки оскорблены… Я, право, ничего не желаю худого этому почтенному вашему приятелю, но вы все-таки поговорите с ним, постарайтесь его убедить… Наконец, нельзя ли его услать куда-нибудь подальше, на время, дать очень почетное поручение, а я возьму на себя труд лично воздействовать на нашу милую шалунью… Она ведь сердцем такая добрая, неиспорченная, душа у нее, как я заметил, детски чиста и невинна. Ну, знаете, молодость, болезненность мужа, особенные свойства южного климата… Я берусь с нею поговорить и почти ручаюсь за успех, а вы обуздайте пока Годдая-Агаллыка… Как-никак, но этот скандал надо прекратить неотлагательно, так!.. Я вполне-вполне уверен в вашем содействии… Вы завтракали?
- Нет еще!
- И прекрасно!.. Разделите со мною мою простую, солдатскую хлеб-соль. А этого Бобкова я все-таки велел посадить на три дня под арест. Не дело офицера посматривать в окна и после звонить по лагерю… нехорошо!
- Вот с этим я вполне согласен.
- Не правда ли?..
Позавтракали мы с полковником и решили действовать.
Годдай-Агаллык, слава Аллаху, проспал у меня в конюшне очень крепко и не подозревал ничего, что произошло в эту роковую ночь. По моему совету, он скоро устроил полное примирение со своим многочисленным семейством и даже готовился к новому празднеству, по случаю примирения с самим грозным каззы. Он только сомневался, удобно ли теперь приглашать также и доктора с его супругой, и можно ли будет обойти их приглашением, чтобы они не обиделись… Вопрос этот, конечно, был весьма щекотливый. Годдай за разрешением своего сомнения обратился опять-таки ко мне, и я мог посоветовать ему лишь одно: не торопиться праздником и отложить его на более или менее неопределенное время. Отправил Годдая, пожелав ему еще раз очнуться и стряхнуть с себя беспокойные чары чужеземной волшебницы, а сам пошел в лагерь; только поравнялся с докторскою квартирой, сама меня из окна окликает.
- Зайдите!
Зашел.
- Мужа дома нет. А позвольте вас спросить: это вы на меня полковника натравили?..
- Это еще что такое, дорогая Нина Леонтьевна, я даже вас не понимаю.
- Да как же, - говорит, - он начал даже с того, что будто по соглашению с вами, он это очень замысловато начал… Говорил о разности рас и возможности роковых последствий… Много говорил…
- Красноречиво, значит, убеждал?..
- Да как убеждал, руки целовал, потом на колена стал… Я испугалась, покосилась на окно, а он говорит: «Не беспокойтесь, я Бобкова под арест запрятал»… Сколько ему лет?..
- Кому? Бобкову?
- Да нет, полковнику.
- Лет за пятьдесят, порядочно даже это за…
- Я так и решила… А, право, он мне сначала казался гораздо моложе с вида, этак лет тридцать пять, не более…
- Ну, как же, - спрашиваю, - вы покончили ваше объяснение?
Нина Леонтьевна расхохоталась.
- Да так ничем и не окончили… Так на одном предисловии и остановились. Полковник выразил мне, что он все-таки надеется.
- Так… Эх, дорогая моя барынька, и зачем это вас принесло к нам, на передовую позицию?!.. Только мирный наш монастырь потревожили…
- А вы разве недовольны?
- Я? Нет, отчего же, конечно, один боевые лавры, без роз, пресноваты, да шипы-то у этих роз больно колючие… беды вы здесь как бы не натворили… Друг Годдай совсем у меня с ума сходит, а человек был солидный, и нам очень нужный. Скажите откровенно, вы ведь сами на эту откровенность назвались, и не ошиблись, я человек верный и от души и вам желаю всякого добра и счастья. Так вот и извольте говорить прямо, начистоту: изволили вы шалить только с прирученным джулбарсом или действительно чувствуете к нему серьезное влечение?..
Задумалась Нина Леонтьевна, замолчала, а я ей опомниться не даю, продолжаю:
- Правду говорите, потому мне сяркера жалко, и я его от ваших шалостей защитить сумею и в обиду не дам… Он хоть, по-вашему, и азиат небезынтересный, а по-моему, человек с душою и сердцем, человек, что и меж нами, русскими, днем с огнем поискать… Ну-с, извольте исповедываться!
- Вы куда шли? - оборвала меня Нина Леонтьевна.
- Шел по делу в походную канцелярию.
- Так и идите своею дорогой… До свиданья!.. Знаю я вашу дружбу к бедному Годдаю, с тех пор, как прибегала к вам за помощью…
Почесал я затылок и тут только заметил, что сидел я у докторши, не снимая с головы шапки, извинился, задел за ковер шпорою и направился к выходу.
- Назад пойдете, обедать к нам, слышите?! - крикнула вслед докторша.
- Слушаю-с!
Разговаривай после этого серьезно с барынями!
Покончив дела, часу во втором - у нас ведь не по-аристократическому, встают в шесть часов утра, завтракают в восемь, сейчас же после утреннего ученья, а обедают в два - захожу к докторше. Там кое-кто собрались: Мюндельберг, два казачьих офицера, Шеломов и Подпругин, и приезжий из Ташкента интендантский чиновник. Минут через десять пришел и сам доктор под руку с полковником. Оказалось - хозяйские именины, по немецкому календарю.
Сели обедать. Нина Леонтьевна веселая, любезная, нарядная, ну просто бабочки такие бывают только, пестрокрылые. Полковничий денщик в штатском платье при белых перчатках блюда разносит. Парад полнейший, одно слово!
Только есть стали, вдруг… трум-трум-бум!.. Музыка батальонная неожиданно на дворе заиграла - Бобков с гауптвахты распорядился.
Хозяйка пристала к начальству: «выпустите» да «выпустите».
- Если вы сами просите… - любезно чокнулся стаканом полковник, - противоречить не смею. Освободить!
Послали денщика с запискою. Очень весело было за обедом, а сидел я рядом с Ниною Леонтьевною, сама усадила; полковник с другой стороны, доктор напротив. Мюндельберг карандашом все что-то писал на левом рукаве крахмальной рубашки - напишет, губами пошепчет что-то и опять за карандаш…
- Это он экспромт сочиняет, - вслух догадался интендантский чиновник.
- И не думаю вовсе, - отозвался артиллерист.
Бобков влетел как ураган, и прямо к хозяйкиной ручке; потом почтительно раскланялся с полковником и проговорил:
- Мерси-с.
- Не меня. Вот кого извольте благодарить… Садитесь!
Действительно ли так хороша собою была Нина Леонтьевна или это нам только казалось на безбабье, но ее роскошная фигура положительно электризовала все общество. Ведь вот теперь, много лет спустя, припоминаю. Да, довольно недурненькая, полненькая блондинка, каких у нас в России сколько угодно, особенно в Петербурге, из немок; волосы, правда, изумительные, да и сама-то, собственно говоря, не первой молодости, а ведь поди же ты - фея сияющая - сверкала меж нами, явление волшебное из мира заоблачного! Помани глазком, пальчиком кивни, - в огонь и в воду, к черту на рога полезешь, не задумавшись. Или же, действительно, как говорил полковник, свойства такие у здешнего климата.
Даже Нина Леонтьевна под конец конфузиться начала, заметя, как ее, словно бичами, хлещут со всех сторон нескромные взоры.
Подали шампанское. Полковник предложил первый тост: здоровье генерал-губернатора. Выпили, крикнули «ура», музыка проиграла походный марш нашего батальона. Второй тост провозгласил казачий есаул Подпругин: здоровье именинника, гостеприимного хозяина дома сего - ура! Покричали, музыка отбарабанила туш. Третий тост, все разом поднялись за хозяйку. Пошел дым коромыслом, стулья отлетали в сторону, кто-то посуду разбил, Бобков кричит: «Качать!..» Насилу мы с полковником отбили хозяйку, а то бы летать ей к потолку, по лагерному обычаю.
Поднялся Мюндельберг и крикнул почему-то, по-немецки, должно быть:
- Силенсиум!..
- Что такое?
- Позвольте мне, - торжественно заговорил артиллерист, - при сем удобном случае мне пришел в голову стихотворный экспромт…
- Позволяем! - кивнул головою полковник.
Мюндельберг откашлялся, посмотрел еще раз на левый обшлаг. Он это очень <…> сделал, будто бы пенснэ золотое на носу поправил, и начал:
Явились вы в наш лагерь боевой
И поразили всех своею красотой…
О, для чего вы к нам явились?..
Без вас мы скромно все постились…
Теперь же без ума влюбилась…
В карьер несемся к вам мечтой…
- Спи, ангел мой, спи, Бог со тобой! - вставил от себя Бобков.
Мюндельберг рассердился, окинул строгим, холодным взглядом адъютанта и отчетливо произнес:
- Это неприлично.
Ну, тут поднялся такой взрыв восторгов по адресу хозяйки дома, что она вскочила и выбежала в другую комнату.
- Господа! - начал было укоризненно доктор, но ему помешал совершенно охмелевший интендантский чиновник, бросившись ему на шею и зарыдав во все горло.
- Ты мне друг… выпьем на ты…
Бобков принялся сливать все остатки вина в суповую чашку, обещая сделать удивительную жженку, полковник, покачнувшись, сунулся было за внезапно исчезнувшей Ниной Леонтьевной, но дверь оказалась запертою на крючок.
Я тихонько отыскал свою фуражку и, не прощаясь, вышел на воздух. И вдруг почему-то мне стала жалко нашу красавицу, да как жалко. Если бы я встретил ее сию минуту, я бы бросился к ее ногам, я бы умолил ее уехать отсюда, я бы, может быть, и больших глупостей наделал, если бы не почувствовал, что моя собственная голова закружилась от излишне выпитой безобразной смеси плохого маркитанского вина, и что мне пора домой.
Только на другой день я узнал, как кончился пир у немецкого именинника.
Интендант напился до того, что его должны были уложить, как тюк, в его собственный тарантас, полковника на руках, с музыкой впереди, отнесли на квартиру, Мюндельберг вызвал на дуэль Бобкова, а Бобков - Мюндельберга, потом за импровизированною жженкой помирились и вдвоем уже написали такой мадригал в честь хозяйки, что, проспавшись, не могли разобрать ни слова. Шеломов с Подпругиным, войдя в воинственный раж, подняли казачью сотню и произвели залихватское ученье, во время которого есаул, свалившись с лошадью вместе, вывихнул себе колено, доктор серьезно заболел и слег в постель, а Нина Леонтьевна почему-то плакала всю ночь и писала какое-то длинное письмо. Это уже из собрания сведений моего любопытного Шарипа, сведшего особенную дружбу с докторским денщиком, тоже татарином.
О, Боже мой! до чего может довести подавляющая скука боевого лагеря в мирное время! Хотя бы в поход выступать скорее.
Утром я уехать по делам в Пеншанби, довольно далеко отсюда, провел там суток трое; Годдая не видал, вернулся домой, а через полчаса с базара мальчишка сартенок и подал мне письмо.
- От кого бы? - думаю. Почерк твердый на конверте, а все-таки похожий на женский; распечатываю, смотрю на подпись: «Нина Блюм»; стал читать:
Вы вызвали меня на откровенность, - извольте, я буду вполне откровенна с вами. Я знаю, что вы искренний друг Годдая и принимаете в нем теплое участие. Наши считают туземцев чем-то низшим, вы же относитесь к ним иначе, особенно к вашему избранному приятелю. Вы спрашивали меня, шалю ли я только сердцем Годдая, - или отношусь к нему с более серьезными чувствами. Да, сначала я только шалила - он мне понравился, и даже очень. Ведь не правда ли, что он очень красив? Ведь не назовете же вы мой выбор неудачным?.. Да?.. Я ветрена, я неверна своему мужу, я позволяю себе выходки, недостойные порядочной женщины, а кто же меня втянул в эту жизнь, кто поощрял на каждом шагу мои - скажу совершенно откровенно - чисто скотские порывы? Кто?..
Предоставляю вам самим ответить на эти вопросы, а сама перехожу к делу: я мужа не любила и любить не могу. Я никого, даже из тех, кто обладал мною, не любила также. Нас так мало, русских женщин, в этом крае, ведь туземные гаремы для вас недоступны, и каждая из нас, появившись в вашем кругу, делается поневоле центром всех ваших гнусных вожделений. Вы все только желали обладать не мною, а моим телом, вы все клялись мне в любви, вымаливали каждую ласку у моих ног, даже насмерть дрались из-за меня, но ни один из вас меня не любил. Временный обладатель забывал обо мне до нового прилива животной страсти, отверженный обливал меня помоями и грязью. Я была то предметом обожания для других, то предметом всевозможных оскорбительных сплетет и насмешек, но стоило мне только ласково улыбнуться оскорбителю, он превращался немедленно в обожателя, и наоборот.
Вас было много, я одна. Право и возможность выбора были на моей стороне, я и выбирала, не стесняясь. То есть, я делала все то, что вы сами делали там, где женщин было более. Но, я повторяю, ко мне относились с презрением, прикрытым, впрочем, лестью и грубыми похвалами; я же, не прикрываясь, в душе и на деле, презирала вас всех и, как вы заметили, никогда не льстила. Только там, где вы разражались непристойною бранью - непременно заглазною, - я платила вам нисколько не скрываемыми насмешками. А вы ведь все думали: «Какая, мол, веселая барынька!»
У вас я познакомилась с Годдаем. Он остановил мое внимание своею внешнею красотой. Чудный экземпляр самца! Я наметила его. Почему же нет… это так ново и оригинально. Годдай тоже заинтересовался мною. Он, я думала, как и вы, смотрит на эту белую, сильно оголенную русскую женщину - тоже животными глазами. Вы помните, как я поощряла это чувство, разжигая эту дикую страсть. Я сама даже немного увлекалась таким же далеко не чистым, отвлеченным чувством. Вы знаете, что было при первом нашем свидании, глаз на глаз?.. Нет, вы не знаете. В отдаленном саду, далеко за городом, где никто, никакой Бобков, не мог бы подглядеть, я была у Годдая в руках. Он нес меня как ребенка, он, мощный мужчина, имел полную возможность обладать мною. Но я сделала опыт… довольно было одного моего взгляда… ни слова, ни мольбы, - одного только взгляда, и разъяренный, ослепленный страстью тигр мгновенно стал человеком… я благословила небо за такой опыт… я почувствовала в это мгновение нечто новое, отрадное, поднявшее меня, падшую в моих собственных глазах. Этот человек меня уважал - инстинктивно или сознательно, - но ему дорого было то, что творилось в моей душе. Вы, недикие, европейцы, способны ли были бы на этот подвиг? Вы не можете видеть тех несчастных созданий, что, как зверки, заперты в гареме Годдая - я их видела… Знаете ли вы, что там есть две женщины - такие замечательные красавицы, такие молодые, что я, износившаяся кокетка, не стою их мизинца? Разве я злилась бы и ругала их, если бы действительно встретила бы там «чумазых обезьян»? Если вы тогда поверили мне - вы, значит, совсем не знаете женщин. Сплетня Бобкова ложь. Годдай до вчерашней ночи не был моим любовником. Этот проклятый обед, эта пьяная оргия, это постыдное мое положение между вами сделали меня любовницею Годдая - я этою потребовала от него сама. Я молила его: возьми меня, запри под замок… делай что хочешь, только избавь, вырви меня из нашей позорной свободы. И Годдай понимал меня… он ласкал меня и плакал вместе со мною. Он говорил мне то, чего я никогда, никогда в жизни ни от кого не слыхала. Простите, я увлеклась, я написала много лишнего, но мне жалко зачеркивать написанное. Теперь к делу. Выручайте меня, выручайте нас, как умеете. Я поехала к сяркеру ночью, мой муж в беспамятстве и бреду, около него фельдшер, я оделась в платье джигита, Шарип мне дал <лошадь> и проводил в город, Годдай был дома и меня ждал. Нас застала эта мегера-Ассаль и подняла на ноги весь женский двор. Я едва спаслась. Я должна видаться с сяркером - непременно, это можно удобно только у вас. Мы решили так это пока, потому что мой тигр-человек хочет непременно посоветоваться с вами. Он очень богат, он все продает, превратит все в деньги, отпустит жен, просто бросит их, обеспечит вполне их существование, и мы уедем далеко, далеко, где, конечно, будем вполне счастливы. Помогите же нам все это устроить. Пришлите ответ, по возможности скорее.
Нина Блюм.
Подумал я над этим письмом; заговорило женское сердце, униженное, оскорбленное, озаренное новою, светлою, чистою любовью… так и бьет живым ключом живое, горячее слово - и сила в нем, и правда слышатся. Заговорил практический рассудок: что за бабья чепуха выходит!
«Продаем, разрушаем все, сжигаем корабли и летим, два голубка, искать какую-то Аркадию…»
А помочь надо. Вот в эту-то минуту и надо показать себя истинным другом, да кстати загладить и свою невольную провинность.
Решил завтра же свести влюбленных у себя, приняв все меры предосторожности, и тут обсудить все дела, разумно, правильно и пристойно.
Но, увы! В ту же ночь случилось событие, разрушившее разом все наши планы.
Перед самым рассветом, в слободке, под лагерем, поднялась тревога. Шарип влетел, как бомба, ко мне в комнату с криком:
- Тюра! у доктора в доме большая беда случилась.
Оделся я наскоро, побежал; что уже тут, думаю, расспрашивать, сам на месте узнаю, в чем дело. Прибегаю, а на докторском дворе уже большая толпа собралась, в дверях даже протискаться невозможно.
- Что такое?
- Да докторшу веревкою удавили… женщину одну поймали, старуху - она и удавила, вот в углу ее связанную держат, где казак стоит с шашкою.
- Умерла?
- Давно уже! Вся закоченела!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Другие произведения Н. Н. Каразина, опубликованные в журнале: [ На далеких окраинах] (роман); [ В камышах] (отрывок из повести); [ Юнуска-головорез]; [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай]; [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту]; [ Байга]; [ Джигитская честь]; [ Тюркмен Сяркей]; [ Кочевья по Иссык-Кулю]; [ Наурусова яма]; [ Три дня в мазарке].
НАЧАЛО
Кятты-Курган. Вид из цитадели. 1871-1872
Ждать долго не пришлось. Не прошло недели после докторского чаепития, приезжает ко мне этот Дон-Жуан, да поздно, часу в одиннадцатом вечера.
- Я, - говорит, - к тебе на всю ночь. Я тебя не стесню. Мне хоть в конюшне, на сене, выспаться, а домой ехать я не хочу.
- Что так?
- Дома у меня нехорошо, и не знаю даже, как теперь справиться с ними…
- С кем это?
- Да с женами и, главное, с этою старухой проклятою…
- Знаешь, что я тебе скажу, Годдай, - начал я самым серьезным тоном. - Во-первых, скажи, совершенно откровенно, считаешь ты меня своим другом?
- Считаю!
Годдай-Агаллык вспыхнул, оживился, даже в объятия ко мне потянулся.
- Понимаешь, - говорил он, - понимаешь, моя душа - половина твоей души. Мой ум - половина твоего, мои руки обе… вот они, хоть отрежь сейчас и бери себе, обе для тебя.
- Постой, постой!.. рук твоих я резать не стану, а вот, коли ты друг, говори все по правде. Да, смотри, ничего не скрывай - ни для чьей, для твоей же пользы спрашиваю. Говори всю правду… Ты ведь знаешь, что я никому и ничего не разболтаю, а боюсь, чтобы ты таких глупостей не наделал, что после не будешь знать, как и поправить. Давно видел эту докторшу? Видались после того раза, когда чай пили у ее мужа?
- Ну, видались…
- Где же это вы встречаетесь?
- Да у меня два раза, а раз еще в том саду, где тогда…
- Видишь сам теперь, какая это женщина. Ну, станет ли хорошая жена от мужа такие дела делать, как думаешь?..
- Ох, какая хорошая! Это не женщина, а сама радость небесная… Вот у нас в коране обещано хорошему мусульманину на том свете, будто бы гурии обнимать да целовать будут… Эти гурии ведь то же, что наши жены, только получше, может быть, а все, верно, не такие… Где нашим так уметь, как эта!.. О, если бы ты знал, как эта любить умеет… И прикоснуться-то к ней страшно… Так и кажется, что вот-вот сам умрешь, потому сердце не выдержит, разорваться может… Что мне эти гурии!.. А на своих обезьян бессловесных я и смотреть теперь не желаю… Нина говорит мне - ты не сердись, она сама велела мне называть ее просто Нина, только не при других, а меня Годдашка-Агаллашка называет. А то, говорит: «Ты мой джуль-барс прирученный»… Так вот, Нина говорит мне: «Разгони всю эту дрянь из твоего третьего двора, чтобы никого, никого не осталось, тогда я мужа брошу и к тебе на всю жизнь переселюсь… Ни тебе, ни мне и веры менять не нужно». Я послушал ее, сегодня утром объявляю своим, что отпускаю их на все стороны, что пока даю им сад, за городом, там у меня есть особенный, пускай там живут, обещаю бумагу от каззы вытребовать, чтобы они полною волею пользовались, все равно как разведенные жены… Что же они, особенно эта Ассаль злая, что же они сделали?..
- Что такое?
- А помнишь мой халат голубой, двести рублей по-вашему стоит, помнишь?
- Ну, помню…
- В клочья изодрали… В самые маленькие кусочки… Я только успевал закрывать лицо да бороду… Как они Нину ругали, какими словами называли!.. Говорят: «Пускай еще раз приедет к нам, мы ее самое в мелкие клочья исщиплем»… А отчего они так забылись, отчего этой прыти набрались?.. как ты думаешь? Ведь они не смели слова наперекор пикнуть, ведь, когда я приходил не то что сердитый, а просто не в духе, они по углам прятались, оттуда взгляды мои ловили. Между собою поссорятся, до драки дойдет дело, пригрожу, и стихнут… А тут, посмотри-ка: на меня с кулаками… Отчего это, ты как полагаешь?
- Очень просто, - отвечаю, - Ассаль каззы пожаловалась, тот их сторону держит. Вот и храбрятся.
- То-то, каззы. Я вчера базаром ехал, в меня кто-то грязью швырнул вдогонку… Я курбаши (полицеймейстеру) пожаловался, а тот говорит: «В хорошего человека не станут грязью швыряться». Этому какое дело?
- Больших тебе неприятностей наделает этот каззы, - говорю я, - положим, порядки теперь другие, не зарежут, а все-таки могут так доканать, что хоть беги вон из города, в другое место переселяйся… Вот то-то и дело. А все Нина твоя… Я тебе, как друг, скажу откровенно: и твой-то пыл пройдет, и она скоро в другую сторону метнуться может… Неужели же ты думаешь, что так навек и сойдетесь оба. Ни она к вашей жизни не привыкнет, ни ты к ее порядкам. Опостылите друг другу так, что врозь разбежитесь, а скандалу сколько наберетесь - и ты, и она, упаси Господи!.. Ведь у нас тоже хоть и полегче на такие дела смотрят, а уж коли через край хватило, тоже не щадят… И мой совет тебе такой: приказ о выселении твоих жен отмени… Пообещай это докторше, но отложи на неопределенное время, к каззы отошли хорошие подарки и обещай принести повинную во грехах своих, это сильно поможет: во-первых, грязью не станут швыряться, и доверие плательщиков к тебе не будет подорвано. Ведь, посуди сам, ты едешь за сборами, а от тебя все отвертываются. Сам попадешь в опалу. Теперь тебя хорошим слугою Белому Царю считают; слышал, говорил полковник, что сам генерал тобою доволен, а тут вдруг сменить тебя придется… А это очень легко может случиться. А насчет Нины Леонтьевны, я сам поговорю с нею. Поверь мне на слово, что эта блажь у нее пройдет скоро…
Побледнел мой Годда-Агаллык, да как!.. Я уже думал, не дурно ли с ним сделалось, и говорит мне глухим таким подавленным голосом:
- Ты против меня говорить будешь?.. Да?..
- Зачем против, это не мое дело. Я даже в твою пользу поговорю, только урезоню ее, чтобы она от тебя глупостей разных не требовала… рада силу свою бабью над мужскою пробовать, недаром тебя джуль-барсом прирученным называет…
- Что же, поговори. Я тебе верю… Но помни: если меня ты обманешь, я тогда ни одному русскому больше верить не стану… Так и помни.
- Да уж будь покоен. А теперь, коли устал, ложись спать у меня, а завтра утром отправляйся домой и улаживай дело как умеешь. Скажи им там, что вчера пошутил и только верность их хотел испытать… приласкаешь, да по платку подаришь, они и растаят… Да и Ассаль подари чем-нибудь!.. Все пойдет по-старому…
- Я им материи ференчи подарю, а Ассаль шаи полосатой на халат… Она давно просила…
- Вот и прекрасно!
Полегли мы спать.
Как я ни уговаривал своего друга улечься у меня на оттоманке, он на своем уперся: «Пойду спать в конюшню, к джигитам», да и только. Так и ушел, от ужина предложенного отказался.
Разделся я, лег, свечу потушил… Только первый сон… Шум, гвалт у меня за окном, в дверь стучат… Что случилось? Вскочил я, накинул пальто, револьвер пристегнул поверх белья наскоро, отворяю дверь, а мне навстречу, прямо в объятия, что-то теплое, мягкое и как будто бы даже оголенное… слышу голос Нины Леонтьевны.
- Спасите, спасите!..
Прибежал Шарип-джигит, он был у ворот дежурный, светит фонарем, смотрю: передо мною докторша, босая, в одном белье, и юбка какая-то на плеча накинута… Продрогла вся, бедняжка, а лицо как у полоумной, глаза навыкате, и волосы все растрепаны.
- Он меня убить хотел… Он в меня из револьвера целился.
- Кто, что?
- Муж… Спасите! он за мною гонится!..
Взял я ее на руки, отнес на свою кровать (в другой комнате стояла), закутал в халат и велел Шарипу самовар ставить поскорее… сам с расспросами.
Долго, минут этак десять, моя барынька путем в себя не приходила. А я тем временем шепнул Шарипу, чтобы разбудил еще джигита, да вдвоем бы Годдая моего берегли, как бы не проснулся и тоже сюда не ворвался… Хорошо, что конюшня далеко, за другим садом. Принесли кипятку, заставил я докторшу коньяку проглотить рюмочку, кипятком разбавленного, сахарцем закусить… рассказывает:
- Нас, - говорит, - вчера Бобков видел… Муж в лазарет уходил, а Годдай приехал… Бобков мимо проходил и в щелку ставни подглядел, даже кулаком постучал, нахал этакий, а сегодня все мужу рассказал. Тот дождался ночи, да с допросом. «Я, - кричит, - не потерплю - я и себя, и тебя пристрелю». Ударил меня, с постели стащил на пол и за револьвером потянулся, что на стенке висел. Я насилу вырвалась, да в дверь. Бежала, не помнила ничего… собаки гнались, лаяли… часовой хотел задержать. Все мне казалось, что муж гонится и целит в меня из пистолета. Теперь к вам, вы мое спасение. Не выдавайте меня, голубчик, миленький. Вы такой добрый, хороший!
И зачем я подошел так близко?! Если бы я подальше держался, может быть, Нина Леонтьевна не кинулась бы опять обнимать меня и целовать даже мои руки.
- Успокойтесь, голубушка моя, - сталь я ее по головке гладить. - Вот вы опять распахнулись вся… простудитесь еще, Боже сохрани. Эх, да успокойтесь же. Ведь я тоже мужчина - не каменный истукан.
- А… «мужчина»!
Шарип в эту минуту сунулся со стаканами чая на подносике, чай-то поставил на стол наскоро, сам отвернулся и назад ушел, дверь притворил.
Удивительные, право, существа эти женщины!
Только что эта Нина Леонтьевна стала успокаиваться, новая неожиданность; за дверью голос доктора.
- Жена у вас?
Спрашиваю я у докторши.
- Пустить?
- Что вы… Ради Бога… Он меня убьет.
- При мне не посмеет. Я его в первой комнате приму.
Я отворил.
- Жена у вас, не отпирайтесь!.. Мне сказали, что она сюда побежала, я шел по ее следам. Жена у вас, и извольте мне ее немедленно выдать.
Доктор проговорил это все тоном, не терпящим никаких возражений, и с решительным видом взял стул и сел посреди комнаты.
Хотел было я ответить ему на его тон как следует, да взглянул на эту печальную фигуру, даже жалко стало. Полуодетый, в руках один кобур от револьвера, в туфлях, без шапки, на щеках так и горят чахоточные пятна, глаза, как уголья, а рот широко открывает, воздуху ему все мало, дух перевести.
- Успокойтесь, - снова начал я, теперь уже супругу.
Доктор увидел стакан с чаем, жадно схватил его и принялся пить большими глотками, я тотчас же пододвинул другой, да кстати и тарелку с виноградом, оставшимся от ужина.
- Благодарю, благодарю. Я так страдаю, так страдаю!.. Нина, Нина! Слышишь ли ты меня?.. Я так страдаю. Сжалься ты надо мною. Ведь мне жить уже немного осталось…
- А драться умеешь, а из пистолета убить грозишься, - послышался за ковром голос Нины Леонтьевны.
- Ты здесь?..
Это был крик и болезненный, и радостный вместе с тем. Доктор рванулся с своего места и упал к ногам показавшейся в дверях своей супруги.
«Ну, - думаю, - слава Богу, кажется, все сейчас уладится, супруги помирятся и меня в покое оставят».
Распорядился даже, чтобы поскорее запрягли арбу крытую и ковер постлали, чтобы отвести их домой; заупрямилась моя Нина Леонтьевна: «не поеду», да и только!
- После всего, что случилось, - говорит, - вы, милостивый государь, меня больше не увидите. Ваш Бобков, подлец, наклеветал за то, что я его ухаживания отвергла, а вы поверили и позволили себе так гнусно оскорбить жену свою, данную вам самим Богом!.. Прочь с моих глаз, презренный!..
- Ниночка, я виноват, я глубоко виноват, и скорблю. Вот перед ним, перед этим благородным человеком, я даю тебе клятву… Нина, ангел мой, мои дни сочтены… Я ведь сам доктор, я понимаю…
- Вы мне уже четыре года говорите, что дни ваши сочтены. Вы все меня обманываете.
- Нина, это жестоко!
- Нина Леонтьевна, - вмешался и я, - как я ни уважаю вас, а нахожу, что это уже слишком. Это может лишить вас моего покровительства.
- И вы, и вы… Ах вы, этакий неблагодарный!
- Нина Леонтьевна, я очень ценю, я вполне доволен… Я даже могу сказать…
Я, может быть, наговорил бы еще больших глупостей, так меня выбил из седла укор в неблагодарности, но докторша быстро изменила свое решение: она слышала мое распоряжение об арбе и, обратясь к входящему Шарипу, спросила:
- Готово?
- Есть!
- Ну, собирайся ты, чучело! Я вот халат беру с собою, прощайте. И, пожалуйста, чтобы об этом завтра болтать поменьше. До свиданья!
Доктор хотел было предложить ей руку, но она толкнула его вперед, обернулась ко мне, послала через плечо воздушный поцелуй и скрылась в темноте южной, хотя и осенней, но еще довольно теплой ночи.
Лошадь заржала, заскрипело колесо арбы, луч света из распахнутой настежь двери скользнул на мгновение по гребню ее верха. Уехали примиренные супруги.
- Нет, - подумал я, - сюда жен выписывать из России пока рановато.
Конечно, я сам не проболтался, за молчаливость и скромность моих джигитов я могу поручиться смело, но тем не менее, на другой же день, ночной скандал стал темою общих разговоров. Враги все немилосердно говорили, что доктор вызвал меня и Годдай-Агаллыка на дуэль, что полковник пишет в Ташкент секретное донесение… То есть, таких глупостей наговорили, что наш начальник действительно должен был вызвать меня для личных объяснений.
Надел форменный китель с орденами, пристягнул саблю, являюсь.
- Садитесь, - говорит полковник довольно суховато.
Сели.
- До меня дошли слухи, что как в лагере, так равно и в городе, это еще важнее, спокойствие нарушено, потрудитесь не перебивать, на базаре волнение и представителей нашей власти, положим, туземных представителей, безнаказанно оскорбляют… Кроме того, нравственный принцип, первое основание дисциплины, поколеблен… Вам все это известно более, чем кому-либо другому, и потому сообщите подробно и обстоятельно все, что вы знаете по этому скандальному делу.
- По какому, осмелюсь спросить?
- Как по какому?.. Я говорю, что там такое натворил ваше протеже, ваш хваленый сборщик податей?
- До сих пор он очень аккуратно и вполне добросовестно исполняет возложенные на него обязанности: по последней ревизии, всего месяц тому назад, все сборы приведены в точность, цифры верны и соответствуют оправдательным документам, и жалобы от населения на неправильность поборов ниоткуда не поступало.
- Это все прекрасно, я не об этом и спрашиваю вас. Что там у него с этою докторшею случилось? Что за скандал?
- Ну, это его дело и дело докторши, а ко мне вовсе не относится. И поверьте, господин полковник, вопрос такой я могу, как офицер, счесть для себя даже оскорбительным.
- Ну, вот вы и обиделись, эх, какой вы! Конечно, я понимаю, но как же нам быть, ведь нельзя же серьезно допускать, чтобы какой-нибудь туземец посягал на обладание русскою женщиною, скажу больше, русскою дамою и женой, хотя и доктора, но по чину все-таки штаб-офицера. Ведь это, согласитесь сами, некоторый подрыв авторитета власти. Это может повести к такой политической ошибке, влиять вредно на ход и развитие русского принципа в землях, вновь завоеванных и, заметьте, завоеванных потом и кровью русского солдата, этою святою серою шинелью, как выражается наш знаменитый полководец, а я этого сяркера намерен сменить и выслать из края.
- Простите великодушно, полковник, вы придаете данному, чисто частному, эпизоду совсем неподобающее ему значение. Вот если вы действительно приведете в исполнение свое намерение лишить должности и выслать неповинное лицо, честно исполняющее относительно нас свой долг, да еще безо всякого суда, это действительно может подорвать доверие к справедливости русской власти, а насчет амурных, так сказать, дел, причем тут политика? Не понимаю.
- Да я и сам не понимаю, однако надо же что-нибудь сделать, надо же помочь нашему бедному Карлу Богдановичу, он человек больной, и, наконец, право же, жалко и обидно, такая милая, красивая, образованная дама достается какому-то чумазому дикарю… это ни на что не похоже. Наши офицеры прямо-таки оскорблены… Я, право, ничего не желаю худого этому почтенному вашему приятелю, но вы все-таки поговорите с ним, постарайтесь его убедить… Наконец, нельзя ли его услать куда-нибудь подальше, на время, дать очень почетное поручение, а я возьму на себя труд лично воздействовать на нашу милую шалунью… Она ведь сердцем такая добрая, неиспорченная, душа у нее, как я заметил, детски чиста и невинна. Ну, знаете, молодость, болезненность мужа, особенные свойства южного климата… Я берусь с нею поговорить и почти ручаюсь за успех, а вы обуздайте пока Годдая-Агаллыка… Как-никак, но этот скандал надо прекратить неотлагательно, так!.. Я вполне-вполне уверен в вашем содействии… Вы завтракали?
- Нет еще!
- И прекрасно!.. Разделите со мною мою простую, солдатскую хлеб-соль. А этого Бобкова я все-таки велел посадить на три дня под арест. Не дело офицера посматривать в окна и после звонить по лагерю… нехорошо!
- Вот с этим я вполне согласен.
- Не правда ли?..
Позавтракали мы с полковником и решили действовать.
Годдай-Агаллык, слава Аллаху, проспал у меня в конюшне очень крепко и не подозревал ничего, что произошло в эту роковую ночь. По моему совету, он скоро устроил полное примирение со своим многочисленным семейством и даже готовился к новому празднеству, по случаю примирения с самим грозным каззы. Он только сомневался, удобно ли теперь приглашать также и доктора с его супругой, и можно ли будет обойти их приглашением, чтобы они не обиделись… Вопрос этот, конечно, был весьма щекотливый. Годдай за разрешением своего сомнения обратился опять-таки ко мне, и я мог посоветовать ему лишь одно: не торопиться праздником и отложить его на более или менее неопределенное время. Отправил Годдая, пожелав ему еще раз очнуться и стряхнуть с себя беспокойные чары чужеземной волшебницы, а сам пошел в лагерь; только поравнялся с докторскою квартирой, сама меня из окна окликает.
- Зайдите!
Зашел.
- Мужа дома нет. А позвольте вас спросить: это вы на меня полковника натравили?..
- Это еще что такое, дорогая Нина Леонтьевна, я даже вас не понимаю.
- Да как же, - говорит, - он начал даже с того, что будто по соглашению с вами, он это очень замысловато начал… Говорил о разности рас и возможности роковых последствий… Много говорил…
- Красноречиво, значит, убеждал?..
- Да как убеждал, руки целовал, потом на колена стал… Я испугалась, покосилась на окно, а он говорит: «Не беспокойтесь, я Бобкова под арест запрятал»… Сколько ему лет?..
- Кому? Бобкову?
- Да нет, полковнику.
- Лет за пятьдесят, порядочно даже это за…
- Я так и решила… А, право, он мне сначала казался гораздо моложе с вида, этак лет тридцать пять, не более…
- Ну, как же, - спрашиваю, - вы покончили ваше объяснение?
Нина Леонтьевна расхохоталась.
- Да так ничем и не окончили… Так на одном предисловии и остановились. Полковник выразил мне, что он все-таки надеется.
- Так… Эх, дорогая моя барынька, и зачем это вас принесло к нам, на передовую позицию?!.. Только мирный наш монастырь потревожили…
- А вы разве недовольны?
- Я? Нет, отчего же, конечно, один боевые лавры, без роз, пресноваты, да шипы-то у этих роз больно колючие… беды вы здесь как бы не натворили… Друг Годдай совсем у меня с ума сходит, а человек был солидный, и нам очень нужный. Скажите откровенно, вы ведь сами на эту откровенность назвались, и не ошиблись, я человек верный и от души и вам желаю всякого добра и счастья. Так вот и извольте говорить прямо, начистоту: изволили вы шалить только с прирученным джулбарсом или действительно чувствуете к нему серьезное влечение?..
Задумалась Нина Леонтьевна, замолчала, а я ей опомниться не даю, продолжаю:
- Правду говорите, потому мне сяркера жалко, и я его от ваших шалостей защитить сумею и в обиду не дам… Он хоть, по-вашему, и азиат небезынтересный, а по-моему, человек с душою и сердцем, человек, что и меж нами, русскими, днем с огнем поискать… Ну-с, извольте исповедываться!
- Вы куда шли? - оборвала меня Нина Леонтьевна.
- Шел по делу в походную канцелярию.
- Так и идите своею дорогой… До свиданья!.. Знаю я вашу дружбу к бедному Годдаю, с тех пор, как прибегала к вам за помощью…
Почесал я затылок и тут только заметил, что сидел я у докторши, не снимая с головы шапки, извинился, задел за ковер шпорою и направился к выходу.
- Назад пойдете, обедать к нам, слышите?! - крикнула вслед докторша.
- Слушаю-с!
Разговаривай после этого серьезно с барынями!
Покончив дела, часу во втором - у нас ведь не по-аристократическому, встают в шесть часов утра, завтракают в восемь, сейчас же после утреннего ученья, а обедают в два - захожу к докторше. Там кое-кто собрались: Мюндельберг, два казачьих офицера, Шеломов и Подпругин, и приезжий из Ташкента интендантский чиновник. Минут через десять пришел и сам доктор под руку с полковником. Оказалось - хозяйские именины, по немецкому календарю.
Сели обедать. Нина Леонтьевна веселая, любезная, нарядная, ну просто бабочки такие бывают только, пестрокрылые. Полковничий денщик в штатском платье при белых перчатках блюда разносит. Парад полнейший, одно слово!
Только есть стали, вдруг… трум-трум-бум!.. Музыка батальонная неожиданно на дворе заиграла - Бобков с гауптвахты распорядился.
Хозяйка пристала к начальству: «выпустите» да «выпустите».
- Если вы сами просите… - любезно чокнулся стаканом полковник, - противоречить не смею. Освободить!
Послали денщика с запискою. Очень весело было за обедом, а сидел я рядом с Ниною Леонтьевною, сама усадила; полковник с другой стороны, доктор напротив. Мюндельберг карандашом все что-то писал на левом рукаве крахмальной рубашки - напишет, губами пошепчет что-то и опять за карандаш…
- Это он экспромт сочиняет, - вслух догадался интендантский чиновник.
- И не думаю вовсе, - отозвался артиллерист.
Бобков влетел как ураган, и прямо к хозяйкиной ручке; потом почтительно раскланялся с полковником и проговорил:
- Мерси-с.
- Не меня. Вот кого извольте благодарить… Садитесь!
Действительно ли так хороша собою была Нина Леонтьевна или это нам только казалось на безбабье, но ее роскошная фигура положительно электризовала все общество. Ведь вот теперь, много лет спустя, припоминаю. Да, довольно недурненькая, полненькая блондинка, каких у нас в России сколько угодно, особенно в Петербурге, из немок; волосы, правда, изумительные, да и сама-то, собственно говоря, не первой молодости, а ведь поди же ты - фея сияющая - сверкала меж нами, явление волшебное из мира заоблачного! Помани глазком, пальчиком кивни, - в огонь и в воду, к черту на рога полезешь, не задумавшись. Или же, действительно, как говорил полковник, свойства такие у здешнего климата.
Даже Нина Леонтьевна под конец конфузиться начала, заметя, как ее, словно бичами, хлещут со всех сторон нескромные взоры.
Подали шампанское. Полковник предложил первый тост: здоровье генерал-губернатора. Выпили, крикнули «ура», музыка проиграла походный марш нашего батальона. Второй тост провозгласил казачий есаул Подпругин: здоровье именинника, гостеприимного хозяина дома сего - ура! Покричали, музыка отбарабанила туш. Третий тост, все разом поднялись за хозяйку. Пошел дым коромыслом, стулья отлетали в сторону, кто-то посуду разбил, Бобков кричит: «Качать!..» Насилу мы с полковником отбили хозяйку, а то бы летать ей к потолку, по лагерному обычаю.
Поднялся Мюндельберг и крикнул почему-то, по-немецки, должно быть:
- Силенсиум!..
- Что такое?
- Позвольте мне, - торжественно заговорил артиллерист, - при сем удобном случае мне пришел в голову стихотворный экспромт…
- Позволяем! - кивнул головою полковник.
Мюндельберг откашлялся, посмотрел еще раз на левый обшлаг. Он это очень <…> сделал, будто бы пенснэ золотое на носу поправил, и начал:
Явились вы в наш лагерь боевой
И поразили всех своею красотой…
О, для чего вы к нам явились?..
Без вас мы скромно все постились…
Теперь же без ума влюбилась…
В карьер несемся к вам мечтой…
- Спи, ангел мой, спи, Бог со тобой! - вставил от себя Бобков.
Мюндельберг рассердился, окинул строгим, холодным взглядом адъютанта и отчетливо произнес:
- Это неприлично.
Ну, тут поднялся такой взрыв восторгов по адресу хозяйки дома, что она вскочила и выбежала в другую комнату.
- Господа! - начал было укоризненно доктор, но ему помешал совершенно охмелевший интендантский чиновник, бросившись ему на шею и зарыдав во все горло.
- Ты мне друг… выпьем на ты…
Бобков принялся сливать все остатки вина в суповую чашку, обещая сделать удивительную жженку, полковник, покачнувшись, сунулся было за внезапно исчезнувшей Ниной Леонтьевной, но дверь оказалась запертою на крючок.
Я тихонько отыскал свою фуражку и, не прощаясь, вышел на воздух. И вдруг почему-то мне стала жалко нашу красавицу, да как жалко. Если бы я встретил ее сию минуту, я бы бросился к ее ногам, я бы умолил ее уехать отсюда, я бы, может быть, и больших глупостей наделал, если бы не почувствовал, что моя собственная голова закружилась от излишне выпитой безобразной смеси плохого маркитанского вина, и что мне пора домой.
Только на другой день я узнал, как кончился пир у немецкого именинника.
Интендант напился до того, что его должны были уложить, как тюк, в его собственный тарантас, полковника на руках, с музыкой впереди, отнесли на квартиру, Мюндельберг вызвал на дуэль Бобкова, а Бобков - Мюндельберга, потом за импровизированною жженкой помирились и вдвоем уже написали такой мадригал в честь хозяйки, что, проспавшись, не могли разобрать ни слова. Шеломов с Подпругиным, войдя в воинственный раж, подняли казачью сотню и произвели залихватское ученье, во время которого есаул, свалившись с лошадью вместе, вывихнул себе колено, доктор серьезно заболел и слег в постель, а Нина Леонтьевна почему-то плакала всю ночь и писала какое-то длинное письмо. Это уже из собрания сведений моего любопытного Шарипа, сведшего особенную дружбу с докторским денщиком, тоже татарином.
О, Боже мой! до чего может довести подавляющая скука боевого лагеря в мирное время! Хотя бы в поход выступать скорее.
Утром я уехать по делам в Пеншанби, довольно далеко отсюда, провел там суток трое; Годдая не видал, вернулся домой, а через полчаса с базара мальчишка сартенок и подал мне письмо.
- От кого бы? - думаю. Почерк твердый на конверте, а все-таки похожий на женский; распечатываю, смотрю на подпись: «Нина Блюм»; стал читать:
Вы вызвали меня на откровенность, - извольте, я буду вполне откровенна с вами. Я знаю, что вы искренний друг Годдая и принимаете в нем теплое участие. Наши считают туземцев чем-то низшим, вы же относитесь к ним иначе, особенно к вашему избранному приятелю. Вы спрашивали меня, шалю ли я только сердцем Годдая, - или отношусь к нему с более серьезными чувствами. Да, сначала я только шалила - он мне понравился, и даже очень. Ведь не правда ли, что он очень красив? Ведь не назовете же вы мой выбор неудачным?.. Да?.. Я ветрена, я неверна своему мужу, я позволяю себе выходки, недостойные порядочной женщины, а кто же меня втянул в эту жизнь, кто поощрял на каждом шагу мои - скажу совершенно откровенно - чисто скотские порывы? Кто?..
Предоставляю вам самим ответить на эти вопросы, а сама перехожу к делу: я мужа не любила и любить не могу. Я никого, даже из тех, кто обладал мною, не любила также. Нас так мало, русских женщин, в этом крае, ведь туземные гаремы для вас недоступны, и каждая из нас, появившись в вашем кругу, делается поневоле центром всех ваших гнусных вожделений. Вы все только желали обладать не мною, а моим телом, вы все клялись мне в любви, вымаливали каждую ласку у моих ног, даже насмерть дрались из-за меня, но ни один из вас меня не любил. Временный обладатель забывал обо мне до нового прилива животной страсти, отверженный обливал меня помоями и грязью. Я была то предметом обожания для других, то предметом всевозможных оскорбительных сплетет и насмешек, но стоило мне только ласково улыбнуться оскорбителю, он превращался немедленно в обожателя, и наоборот.
Вас было много, я одна. Право и возможность выбора были на моей стороне, я и выбирала, не стесняясь. То есть, я делала все то, что вы сами делали там, где женщин было более. Но, я повторяю, ко мне относились с презрением, прикрытым, впрочем, лестью и грубыми похвалами; я же, не прикрываясь, в душе и на деле, презирала вас всех и, как вы заметили, никогда не льстила. Только там, где вы разражались непристойною бранью - непременно заглазною, - я платила вам нисколько не скрываемыми насмешками. А вы ведь все думали: «Какая, мол, веселая барынька!»
У вас я познакомилась с Годдаем. Он остановил мое внимание своею внешнею красотой. Чудный экземпляр самца! Я наметила его. Почему же нет… это так ново и оригинально. Годдай тоже заинтересовался мною. Он, я думала, как и вы, смотрит на эту белую, сильно оголенную русскую женщину - тоже животными глазами. Вы помните, как я поощряла это чувство, разжигая эту дикую страсть. Я сама даже немного увлекалась таким же далеко не чистым, отвлеченным чувством. Вы знаете, что было при первом нашем свидании, глаз на глаз?.. Нет, вы не знаете. В отдаленном саду, далеко за городом, где никто, никакой Бобков, не мог бы подглядеть, я была у Годдая в руках. Он нес меня как ребенка, он, мощный мужчина, имел полную возможность обладать мною. Но я сделала опыт… довольно было одного моего взгляда… ни слова, ни мольбы, - одного только взгляда, и разъяренный, ослепленный страстью тигр мгновенно стал человеком… я благословила небо за такой опыт… я почувствовала в это мгновение нечто новое, отрадное, поднявшее меня, падшую в моих собственных глазах. Этот человек меня уважал - инстинктивно или сознательно, - но ему дорого было то, что творилось в моей душе. Вы, недикие, европейцы, способны ли были бы на этот подвиг? Вы не можете видеть тех несчастных созданий, что, как зверки, заперты в гареме Годдая - я их видела… Знаете ли вы, что там есть две женщины - такие замечательные красавицы, такие молодые, что я, износившаяся кокетка, не стою их мизинца? Разве я злилась бы и ругала их, если бы действительно встретила бы там «чумазых обезьян»? Если вы тогда поверили мне - вы, значит, совсем не знаете женщин. Сплетня Бобкова ложь. Годдай до вчерашней ночи не был моим любовником. Этот проклятый обед, эта пьяная оргия, это постыдное мое положение между вами сделали меня любовницею Годдая - я этою потребовала от него сама. Я молила его: возьми меня, запри под замок… делай что хочешь, только избавь, вырви меня из нашей позорной свободы. И Годдай понимал меня… он ласкал меня и плакал вместе со мною. Он говорил мне то, чего я никогда, никогда в жизни ни от кого не слыхала. Простите, я увлеклась, я написала много лишнего, но мне жалко зачеркивать написанное. Теперь к делу. Выручайте меня, выручайте нас, как умеете. Я поехала к сяркеру ночью, мой муж в беспамятстве и бреду, около него фельдшер, я оделась в платье джигита, Шарип мне дал <лошадь> и проводил в город, Годдай был дома и меня ждал. Нас застала эта мегера-Ассаль и подняла на ноги весь женский двор. Я едва спаслась. Я должна видаться с сяркером - непременно, это можно удобно только у вас. Мы решили так это пока, потому что мой тигр-человек хочет непременно посоветоваться с вами. Он очень богат, он все продает, превратит все в деньги, отпустит жен, просто бросит их, обеспечит вполне их существование, и мы уедем далеко, далеко, где, конечно, будем вполне счастливы. Помогите же нам все это устроить. Пришлите ответ, по возможности скорее.
Нина Блюм.
Подумал я над этим письмом; заговорило женское сердце, униженное, оскорбленное, озаренное новою, светлою, чистою любовью… так и бьет живым ключом живое, горячее слово - и сила в нем, и правда слышатся. Заговорил практический рассудок: что за бабья чепуха выходит!
«Продаем, разрушаем все, сжигаем корабли и летим, два голубка, искать какую-то Аркадию…»
А помочь надо. Вот в эту-то минуту и надо показать себя истинным другом, да кстати загладить и свою невольную провинность.
Решил завтра же свести влюбленных у себя, приняв все меры предосторожности, и тут обсудить все дела, разумно, правильно и пристойно.
Но, увы! В ту же ночь случилось событие, разрушившее разом все наши планы.
Перед самым рассветом, в слободке, под лагерем, поднялась тревога. Шарип влетел, как бомба, ко мне в комнату с криком:
- Тюра! у доктора в доме большая беда случилась.
Оделся я наскоро, побежал; что уже тут, думаю, расспрашивать, сам на месте узнаю, в чем дело. Прибегаю, а на докторском дворе уже большая толпа собралась, в дверях даже протискаться невозможно.
- Что такое?
- Да докторшу веревкою удавили… женщину одну поймали, старуху - она и удавила, вот в углу ее связанную держат, где казак стоит с шашкою.
- Умерла?
- Давно уже! Вся закоченела!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Другие произведения Н. Н. Каразина, опубликованные в журнале: [ На далеких окраинах] (роман); [ В камышах] (отрывок из повести); [ Юнуска-головорез]; [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай]; [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту]; [ Байга]; [ Джигитская честь]; [ Тюркмен Сяркей]; [ Кочевья по Иссык-Кулю]; [ Наурусова яма]; [ Три дня в мазарке].