В. В. Григорьев. Русская политика в отношении к Средней Азии (2/3)
В. В. Григорьев. Русская политика в отношении к Средней Азии. Исторический очерк // Сборник государственных знаний. Том I. 1874.
ЧАСТЬ 1. ЧАСТЬ 2. ЧАСТЬ 3.
При преемниках и преемницах Петра Великого прониклись передовые русские люди таким глубоким неуважением ко всему своему прошлому, и с таким усердием устремились усваивать себе, без разбора, всякую западную европейщину, что в скором времени совершенно забыли про все, что знали прежде, в том числе утратили и всякое знание, всякое понимание Азии, которыми обладала Московская Русь. По невежеству относительно всего, касавшегося до Азии вообще и Средней в особенности, достигли они вполне своей цели - сделались настоящими европейцами, которые ни о кочевой жизни, ни о степных обстоятельствах никогда никакого понятия не имели. Независимо от того, и в службу русскую набилось множество иноземцев с Запада, и пришлецы эти употреблялись безразлично, как по нашим европейским, так по внутренним и азиатским делам. Естественно, что при таких условиях политика наша по отношению к Средней Азии в течение XVIII столетия должна была сильно понизиться в уровне против таковой же политики не только XVI, но даже и XVII века, с немалым от того ущербом как для интересов русского народа, так и для достоинства самого правительства.
Петр, замечено сейчас, начал уже было вникать в джунгарские обстоятельства, из верного понимания которых могли быть извлечены нами огромные выгоды по отношению к Китаю. Умей мы маневрировать искусно в продолжение борьбы, завязавшейся у маньчжуров с калмыками, мы могли бы вынудить пекинский двор ко всевозможным уступкам на пользу нашей торговли, к исполнению всяких исполнимых желаний наших (вроде допущения русского консула в Пекин и т. п.); могли бы пробраться даже, по мысли Петра, и до самой Иркети (Яркяни, Яркенда). К сожалению, значение джунгарских дел для наших интересов было, по кончине великого государя, упущено из виду, и мы, в переговорах с китайцами, являлись не в роли требовательных заимодавцев, а в роли ннзкопоклонных должников, что нигде и никогда не вело в успеху. Вместо того, чтобы поддерживать калмыков, насколько соответствовало то нашим государственным выгодам, равнодушно допустили мы маньчжуров раздавить этот соседний нам народ, и угодливость нашу перед завоевателем Джунгарии, надменным Цяньлуном, простерли до такой степени, что когда последней боец за независимость родины, неутомимый Амурсана, вынужден был укрыться в пределах Сибири и умер там от оспы, власти сибирские, для удостоверения пекинского двора в действительности его гибели, дважды возили труп державного несчастливца на границу Китая. Раз же допустивши Джунгарию до падения, не могли уже мы, если бы и хотели, добиться чего-либо от Китая, и волею-неволею должны были, в сношении с китайцами, подчиняться всяким их прихотям. Еще более выносили голландцы в Нагасаки от надменности японцев, так, по крайней мере, было из-за чего; наша же торговля с китайцами, в позорном виде выставляя народный наш характер, являлась, с тем вместе, и невыгодною в государственном смысле: русские товары постоянно почти доставлялись китайцам по ценам, не оплачивавшим их производства, а за китайские товары русским их потребителям столь же постоянно приходилось платить втридорога. Причины тому заключались, как известно, в отсутствии у купечества нашего, торговавшего с Китаем, духа товарищества и сознания солидарности в поведении его членов, тогда как китайские торговцы отличались, напротив, единодушием и примерною дружностью действий. Положим, что устранение этих причин лежало вне власти нашего правительства: так к чему же были тогда все хлопоты его о поддержании торга, который, принося убыток государству и подрывая кредит русского имени в Азии, служил к предосудительной наживе лишь небольшого числа лишенных всякого патриотизма тузов и мелочников? Заметим также, что, по неумению вести дело, мы сами отказались от предоставленного нам Нерчинским и подтвержденного Буринским (1727 г.) трактатами права посылать торговые караваны в Пекин, и сами сузили торговлю нашу с Китаем, ограничившись производством ее в одной порубежной Кяхте. Оставалось за нами право, которого не имело никакое другое европейское государство, право держать постоянно в Пекине русскую духовную миссию; но миссия эта, единственною причиною существования своего имевшая поддержание православия в окитаившемся потомстве плененных защитников Албазина, по образованию и характеру членов своих не способна была соперничать с учеными и ловкими иезуитами, и никогда никакого влияния на ход наших коммерческих или других дел в Китае не обнаруживала и обнаруживать не могла.
Не лучше, чем на южно-сибирской, велись дела наши, в XVIII столетии, и на заволжской границе России. Царствование императрицы Анны Ивановны ознаменовано было - читаем в учебниках отечественной истории - добровольною покорностью, дотоле враждебной нам, многочисленной орды киргиз-кайсацкой. Случилось это в 1734 году. В Петербурге очень радовались такому событию, припоминая, что сам Петр Великий был (будто бы) того мнения, что «хотя оная орда народ степной и легкомысленный, токмо всем азиатским странам и землям ключ она и врата», ибо, по-европейски судя, полагали, что через принятие подданства нашего одним из киргиз-кайсацких ханов, повернули мы этим ключом и вступили в те вожделенные врата, за которыми открывались нам сокровища Индии. Вследствие этого, собирались уже мы завесть флотилию на Аральском море, и отправлять караваны в Ташкент, Бухарию и далее. На деле вышло не совсем то. Открылось зрелище другого рода, едва ли виданное до тех пор на памяти истории - от новых подданных своих нашлись мы вынужденными ограждать себя линиями крепостей с многочисленными гарнизонами, тогда как дотоле граница противу них была открытая. Произошло это оттого, что у нас забыли про вышеприведенную аксиому: «принятие подданства рассматривается кочевниками как сделка, ни к чему их не обязывающая, но на которой рассчитывают они выиграть четыреста на сто; за неудачу же в этом расчете мстят набегами и хищничеством». Мы приняли слова за дело, и, разумеется, должны были испытывать последствия такой непрозорливости: новые подданные оказались злейшими врагами, так что в течение почти целого столетия все усилия правительства обратить их к покорности, усилия, стоившие не дешево, оказывались совершенно бесплодными. Из-за линий наших на Яике (Урале) и Иртыше, во весь этот период, не подвинулись мы почти ни на шаг вглубь Киргизских степей, и считали великим счастьем, если обитатели их не прорывались сквозь эти линии, не разоряли наших селений, и не увлекали жителей их в неволю. Задача приручить кочевников, сильных численностью, защищаемых безмерностью и бесплодием их степей, хитрых, алчных к добыче, страстных к дикой свободе, была, конечно, задачею не легкою, но все-таки исполнимою, ибо была же она наконец разрешена нами. Таким образом, если до разрешения этой задачи пробились мы бесплодно около сотни лет, выходит, не умели мы взяться за нее. И действительно, история подходов наших к обращению киргизов из номинальных подданных в действительные представляется в высшей степени комичною, по несообразности с целью и непрактичности употреблявшихся для того мер, несообразности и непрактичности вытекавших из полнейшего незнакомства заправлявших этим делом не только со страстями кочевников и пружинами, приводящими их в действие, но даже с языком их, религиею, понятиями и нравами: разумеется, что при таких условиях чуть не каждый шаг наш долженствовал быть промахом.
Каких размеров были эти промахи, можно судить по немногим следующим указаниям. Мы вообразили, что киргизы тождественны этнографически с нашими поволжскими татарами, и потому сто двадцать лет всю переписку с ними вели на татарском языке, в полной уверенности, что относимся к киргизам на их родном, вполне понятном им наречии, тогда как это было то же, что писать испанцам по-итальянски или итальянцам по-испански, сербам по-польски или полякам по-сербски. Еще худшими последствиями сопровождалось другое наше недоразумение, будто киргизы - магометане, тогда как в прошлом столетии почти все они были шаманистами и остаются значительною частью таковыми и до сих пор. В эпоху номинального присоединения этого народа к России, только немногие из ханов и султанов его имели смутное понятие о догматах ислама и исполняли кое-какие из его обрядов; ни одной мечети не существовало еще в степях киргизских, ни один мулла не отправлял еще там общественного мусульманского богослужения. И если с тех пор киргизы действительно в значительной степени омусульманились, так благодаря тому единственно, что мы принимали их за мусульман, что мы относились к ним как к мусульманам. Неопровержимым свидетельством, что мусульманская пропаганда, в том или другом виде, шла в степи киргизские со стороны России, служит то обстоятельство, что омусульманились в особенности киргизы, обитающие по соседству с нашими линиями, тогда как древний, исконный шаманизм сохраняется и до настоящего времени преимущественно между теми из них, которые кочуют поблизости к хивинским, бухарским и бывшим коканским пределам, т. е. к настоящим мусульманским странам. В чисто же политическом отношении самою важною нашею ошибкою была та, что на ханов киргизских смотрели мы как на европейских государей, а на султанство - как на какую-то феодальную аристократию, вследствие чего полагали, что если ханы и султаны будут на нашей стороне, то покорен будет нами и народ, почему ласкали ханов и султанов, прикамливали, дарили, и только с ними одними носились и якшались. Между тем нигде в мире главы народа и аристократ по происхождению не имели так мало значения, так мало действительной силы, как ханы и султаны у киргизов. Если кто-либо из них и достигал влияния, так что мог увлекать за собою толпы, то достигал этого не в силу своей «белой кости», а в силу личных достоинств; но личными достоинствами точно такое же влияние приобретали между своими и простые киргизы, «черная кость».
Самые решительные из попыток изменить странные отношения между киргизами и Россиею, существовавшие с принятия их в подданство, сделаны были в царствование императрицы Екатерины II. Намерения ее были благие, но осуществление их не удалось, как потому, что великая государыня стремилась к невозможному еще по времени и обстоятельствам, так и потому, что меры, которые приняты были для приведения намерений ее в исполнение, отличались идиллическим европеизмом и, вместе, непроходимым бюрократизмом. По взгляду на киргизов, какой установился на некоторое время в Петербурге, это были простодушные, невежественные пастушки, которые не ели хлеба потому, что вкуса в нем не знали, не занимались земледелием потому, что приняться за него не умели, давали скоту своему гибнуть от буранов потому, что не ведали о существовали хлевов, мерзли сами зимою в войлочных кибитках потому, что с плотничным ремеслом знакомы не были, и если предавались иногда грабежам, то не иначе как вызываемые к тому всякими несправедливостями и притеснениями, каким подвергались от казаков наших и вообще русского народонаселения на Уральской, Оренбургской и Иртышской линиях. Сообразно с таким взглядом, повелено было приучать киргизов к употреблению хлеба, давать им уроки сенокошения, строить сараи, где бы зимовал их скот, и дома, где бы сами они проживали; запрещено высылать военные отряды в степь для наказания хищников; отпущены значительные суммы для постройки на линиях мечетей и при них школ и караван-сараев, с тем чтобы школьники-киргизы получали ежедневно кормовые деньги, а отцы их привлекаемы были к отдаче детей в школы подарками, похвальными листами и тому подобным; решено, наконец, распространить на киргизов действие «Учреждения для управления губерний», подготовив их к тому предварительно устройством: в Оренбурге - пограничного суда, где бы киргизы заседали вместе с русскими, а в Степи - судебных расправ, подведомственных этому суду, из одних киргизских членов (безграмотных), с письмоводителем из мулл (татарских), которые должны были соблюдать все порядки, установленные для делопроизводства в присутственных местах по «Учреждению о губерниях» - помечать все вступающие бумаги, вписывать их в журналы, составлять извлечения, вести протоколы и настольные реестры, записывать часы присутствия, снимать допросы, сочинять рапорты, сообщения, предписания и т. д. - все по формам, данным от русского начальства. Лица, избранные в исчисленные и другие должности, приведены были к присяге, и утверждены в званиях своих императрицею с назначением им значительного жалованья деньгами и хлебом. - Бо́льшая часть изложенных мер приведена была в неполноте; но, как и следовало ожидать, киргизы не могли ни понять, ни оценить такой попечительной о них заботливости: не хотели ни селиться в выстроенных для них избах, ни учиться в учрежденных для них школах, ни молиться в возведенных ради них мечетях, ни судиться и разбираться в устроенных для них управах (одни только члены последних ездили аккуратно в Оренбург за получением назначенного им жалованья), и продолжали, по-прежнему, усобничать между собою и делать грабительские наезды на соседей. Пришлось, по необходимости, отказаться от приятной надежды водворить порядок в степях посредством такой панацеи, как «Учреждение о губерниях», оставить всякие попытки к цивилизированию полудикарей, прикармливая их и пригревая, и не только отменить распоряжение о непреследовании хищников вооруженною рукою, но и усилить меры справедливого возмездия, разрешением захватывать родственников их и даже соседей.
Но между мерами, непрактичными по идилличности их или канцеляризму, была одна вполне меткая и вполне соответствовавшая цели водворить между киргизами возможное спокойствие: это - устранение главного к тому препятствия, заключавшегося, как поняло наконец правительство, в ханской над киргизами власти, нисколько, по характеру народному, не обуздывавшей своеволия, а по личным стремлениям облекавшихся ею служившей лишь к возбуждению страстей и неурядиц. В 1786 году, хан Меньшей киргизской орды, Нурали, был, после 37-летнего, вредного для России и подвластных его управления, изгнан этими последними, и кончил жизнь в Уфе; правительство же наше, пользуясь этим обстоятельством, сочло полезнейшим не назначать ему преемника; к сожалению, решимость эта не была выдержана до конца: в 1791 году возведен был императрицею в ханское достоинство сын Нуралиев, Ирали, и потянулась, в отношениях между Россиею и киргизами, опять на десятки лет, та же предосудительная для нас и нисколько для самих киргизов неутешительная бестолковщина.
Непокорливость и хищничество киргизов огорчали нас и тем еще, что препятствовали производству торговли нашей с оседлыми владениями Средней Азии. Развитие этой торговли и расширение ее до пределов Индии были постоянными мечтами тогдашних государственных умов России, обращавших внимание на Азию. Преимущественно в надежде на достижение этих целой радовались, видели мы, и подданству киргиз-кайсаков. Ханы их постоянно подтверждали обязательство препровождать торговые караваны от нас туда и обратно в совершенной безопасности, а подданные их столь же постоянно облагали караваны эти тяжелыми поборами или подвергали их полному разграблению. При таких условиях, торговые сношения наши с Среднею Азиею процветать не могли, и нередко вовсе прекращались на долгие сроки. Да и производились они, с Оренбургской линии, почти исключительно лишь с Бухарою и Хивою. В видах упрочения этих отношений, кокетничали мы даже с мусульманством - известно, что одно из лучших медресе (семинарий) в Бухаре построено на счет императрицы Екатерины II, пожаловавшей для того 40.000 рубл. сер. - и предполагалось не раз основать город при устье Сыр-Дарьи, населив его первоначально, по неприютности местоположения, преступниками, приговоренными к ссылке; но мысль эта никогда с бумаги в дело не переходила. С Хивою могли мы вести торг еще из Астрахани через Каспийское море и Туркменскую степь; но туркмены прикаспийские, хотя некоторые старшины их тоже присягали на подданство России еще при Петре Великом, по расположению к хищничеству ничем не уступали киргиз-кайсакам, да и хивинцы, памятуя о гибели Бековича и постоянно опасаясь мщения за тогдашнее вероломство свое, избегали сближаться с нами с этой стороны, с которой считали себя наименее безопасными от русского оружия. Судя по собственным чувствам и понятиям, они никак не могли представить себе, чтобы в России совершено забыли об участи нескольких тысяч сограждан, или умерщвленных мучительно, или томившихся в тяжкой неволе. У нас же, за другими, важнейшими заботами, вовсе не думали о возмездии, которого страшились хивинцы, и готовы были протянуть им дружескую руку во всякое время: когда инак (правитель ханства) хивинский, ослепнув, решился, в таком положении, просить, в 1792 году, русское правительство о присылке к нему медика-окулиста, желание его исполнено было немедленно. Подобной гуманности в Азии ценить не умеют; снисходительность и долготерпенье наше принимаемы были ни за что иное, как за слабость; а это, в соединении с крайней неумелостью нашей по ведению киргизских дел, над которою не могли не насмехаться в Азии, и с излишнею любезностью, какая оказывалась посольствам от ничтожных владельцев ее, если не совсем, то сильно уронило то уважение, каким со времен Грозного пользовалось русское имя на соседнем Востоке. Нас привыкли считать за людей, которые ничего не понимают, которых можно обманывать в глаза, которые позволяют оскорблять себя безнаказанно. И, надо сознаться, мы заслуженно пользовались такою незавидною репутациею. К концу екатерининского царствования неудовлетворительность познаний наших об Азии и проистекавшая оттуда неудовлетворительность действий признаны были, по-видимому, и самим правнтельством: по крайней мере видим, что для ознакомления со странами в бассейнах Аму и Сыра посланы были туда в 1790-х годах русские чиновники из Сибири, которые (Бурнашов и Поспелов) и доставили весьма любопытные по тому времени сведения о бухарском и ташкентском владениях.
Еще менее значительна была торговля, производившаяся с оседлым населением Средней Азии из Семипалатинска и Петропавловска на Иртышской линии, куда пробирались иногда купцы из Ташкента, Кокана и городов Восточного Туркестана. Но, должно сказать, что с самими киргизами скоро установилась у нас, на новооснованных противу них линиях, меновая торговля, весьма важная по своим оборотам и весьма для нас выгодная. Эта выгода была единственною, какую приносило номинальное их подданство.
Одновременно с киргиз-кайсаками присылали к императрице Анне депутацию о принятии их в подданство, и, разумеется, приняты были - каракалпаки, полуоседлый-полукочевой народ, сидевший в то время по рекам Сыру и Кувану. После того, и они об нас, и мы об них, за взаимною ненадобностью, позабыли. Заметим также, что в 1740 году ханство Хивинское признано было состоящим в подданстве России даже со стороны знаменитого Надир-шаха персидского, на том основании, что ханом туда избран был, и ханствовал там несколько дней, присяжник наш Абул-Хаир, хан киргиз-кайсацкий.
К XVIII-му же столетию относятся и первые попытки наши завязать сношения с Япониею, отказавшеюся с 1637 года, как известно, от всяких связей с христианскими нациями, за исключением голландцев (вследствие того, что последние объявили себя нехристианами). Поводом к тому послужили несколько японцев, в 1780-х годах заброшенных бурею на берега Сибири. Попытки эти не привели ни к какому результату, кроме того, что на означенных японцев возложено было преподавание отечественного языка их в иркутском народном училище, с целью образовать, для сношений с Япониею, переводчиков из русских. Японский язык был, таким образом, первый из восточных, которому стали обучать у нас официально.
ОКОНЧАНИЕ
ЧАСТЬ 1. ЧАСТЬ 2. ЧАСТЬ 3.
При преемниках и преемницах Петра Великого прониклись передовые русские люди таким глубоким неуважением ко всему своему прошлому, и с таким усердием устремились усваивать себе, без разбора, всякую западную европейщину, что в скором времени совершенно забыли про все, что знали прежде, в том числе утратили и всякое знание, всякое понимание Азии, которыми обладала Московская Русь. По невежеству относительно всего, касавшегося до Азии вообще и Средней в особенности, достигли они вполне своей цели - сделались настоящими европейцами, которые ни о кочевой жизни, ни о степных обстоятельствах никогда никакого понятия не имели. Независимо от того, и в службу русскую набилось множество иноземцев с Запада, и пришлецы эти употреблялись безразлично, как по нашим европейским, так по внутренним и азиатским делам. Естественно, что при таких условиях политика наша по отношению к Средней Азии в течение XVIII столетия должна была сильно понизиться в уровне против таковой же политики не только XVI, но даже и XVII века, с немалым от того ущербом как для интересов русского народа, так и для достоинства самого правительства.
Петр, замечено сейчас, начал уже было вникать в джунгарские обстоятельства, из верного понимания которых могли быть извлечены нами огромные выгоды по отношению к Китаю. Умей мы маневрировать искусно в продолжение борьбы, завязавшейся у маньчжуров с калмыками, мы могли бы вынудить пекинский двор ко всевозможным уступкам на пользу нашей торговли, к исполнению всяких исполнимых желаний наших (вроде допущения русского консула в Пекин и т. п.); могли бы пробраться даже, по мысли Петра, и до самой Иркети (Яркяни, Яркенда). К сожалению, значение джунгарских дел для наших интересов было, по кончине великого государя, упущено из виду, и мы, в переговорах с китайцами, являлись не в роли требовательных заимодавцев, а в роли ннзкопоклонных должников, что нигде и никогда не вело в успеху. Вместо того, чтобы поддерживать калмыков, насколько соответствовало то нашим государственным выгодам, равнодушно допустили мы маньчжуров раздавить этот соседний нам народ, и угодливость нашу перед завоевателем Джунгарии, надменным Цяньлуном, простерли до такой степени, что когда последней боец за независимость родины, неутомимый Амурсана, вынужден был укрыться в пределах Сибири и умер там от оспы, власти сибирские, для удостоверения пекинского двора в действительности его гибели, дважды возили труп державного несчастливца на границу Китая. Раз же допустивши Джунгарию до падения, не могли уже мы, если бы и хотели, добиться чего-либо от Китая, и волею-неволею должны были, в сношении с китайцами, подчиняться всяким их прихотям. Еще более выносили голландцы в Нагасаки от надменности японцев, так, по крайней мере, было из-за чего; наша же торговля с китайцами, в позорном виде выставляя народный наш характер, являлась, с тем вместе, и невыгодною в государственном смысле: русские товары постоянно почти доставлялись китайцам по ценам, не оплачивавшим их производства, а за китайские товары русским их потребителям столь же постоянно приходилось платить втридорога. Причины тому заключались, как известно, в отсутствии у купечества нашего, торговавшего с Китаем, духа товарищества и сознания солидарности в поведении его членов, тогда как китайские торговцы отличались, напротив, единодушием и примерною дружностью действий. Положим, что устранение этих причин лежало вне власти нашего правительства: так к чему же были тогда все хлопоты его о поддержании торга, который, принося убыток государству и подрывая кредит русского имени в Азии, служил к предосудительной наживе лишь небольшого числа лишенных всякого патриотизма тузов и мелочников? Заметим также, что, по неумению вести дело, мы сами отказались от предоставленного нам Нерчинским и подтвержденного Буринским (1727 г.) трактатами права посылать торговые караваны в Пекин, и сами сузили торговлю нашу с Китаем, ограничившись производством ее в одной порубежной Кяхте. Оставалось за нами право, которого не имело никакое другое европейское государство, право держать постоянно в Пекине русскую духовную миссию; но миссия эта, единственною причиною существования своего имевшая поддержание православия в окитаившемся потомстве плененных защитников Албазина, по образованию и характеру членов своих не способна была соперничать с учеными и ловкими иезуитами, и никогда никакого влияния на ход наших коммерческих или других дел в Китае не обнаруживала и обнаруживать не могла.
Не лучше, чем на южно-сибирской, велись дела наши, в XVIII столетии, и на заволжской границе России. Царствование императрицы Анны Ивановны ознаменовано было - читаем в учебниках отечественной истории - добровольною покорностью, дотоле враждебной нам, многочисленной орды киргиз-кайсацкой. Случилось это в 1734 году. В Петербурге очень радовались такому событию, припоминая, что сам Петр Великий был (будто бы) того мнения, что «хотя оная орда народ степной и легкомысленный, токмо всем азиатским странам и землям ключ она и врата», ибо, по-европейски судя, полагали, что через принятие подданства нашего одним из киргиз-кайсацких ханов, повернули мы этим ключом и вступили в те вожделенные врата, за которыми открывались нам сокровища Индии. Вследствие этого, собирались уже мы завесть флотилию на Аральском море, и отправлять караваны в Ташкент, Бухарию и далее. На деле вышло не совсем то. Открылось зрелище другого рода, едва ли виданное до тех пор на памяти истории - от новых подданных своих нашлись мы вынужденными ограждать себя линиями крепостей с многочисленными гарнизонами, тогда как дотоле граница противу них была открытая. Произошло это оттого, что у нас забыли про вышеприведенную аксиому: «принятие подданства рассматривается кочевниками как сделка, ни к чему их не обязывающая, но на которой рассчитывают они выиграть четыреста на сто; за неудачу же в этом расчете мстят набегами и хищничеством». Мы приняли слова за дело, и, разумеется, должны были испытывать последствия такой непрозорливости: новые подданные оказались злейшими врагами, так что в течение почти целого столетия все усилия правительства обратить их к покорности, усилия, стоившие не дешево, оказывались совершенно бесплодными. Из-за линий наших на Яике (Урале) и Иртыше, во весь этот период, не подвинулись мы почти ни на шаг вглубь Киргизских степей, и считали великим счастьем, если обитатели их не прорывались сквозь эти линии, не разоряли наших селений, и не увлекали жителей их в неволю. Задача приручить кочевников, сильных численностью, защищаемых безмерностью и бесплодием их степей, хитрых, алчных к добыче, страстных к дикой свободе, была, конечно, задачею не легкою, но все-таки исполнимою, ибо была же она наконец разрешена нами. Таким образом, если до разрешения этой задачи пробились мы бесплодно около сотни лет, выходит, не умели мы взяться за нее. И действительно, история подходов наших к обращению киргизов из номинальных подданных в действительные представляется в высшей степени комичною, по несообразности с целью и непрактичности употреблявшихся для того мер, несообразности и непрактичности вытекавших из полнейшего незнакомства заправлявших этим делом не только со страстями кочевников и пружинами, приводящими их в действие, но даже с языком их, религиею, понятиями и нравами: разумеется, что при таких условиях чуть не каждый шаг наш долженствовал быть промахом.
Каких размеров были эти промахи, можно судить по немногим следующим указаниям. Мы вообразили, что киргизы тождественны этнографически с нашими поволжскими татарами, и потому сто двадцать лет всю переписку с ними вели на татарском языке, в полной уверенности, что относимся к киргизам на их родном, вполне понятном им наречии, тогда как это было то же, что писать испанцам по-итальянски или итальянцам по-испански, сербам по-польски или полякам по-сербски. Еще худшими последствиями сопровождалось другое наше недоразумение, будто киргизы - магометане, тогда как в прошлом столетии почти все они были шаманистами и остаются значительною частью таковыми и до сих пор. В эпоху номинального присоединения этого народа к России, только немногие из ханов и султанов его имели смутное понятие о догматах ислама и исполняли кое-какие из его обрядов; ни одной мечети не существовало еще в степях киргизских, ни один мулла не отправлял еще там общественного мусульманского богослужения. И если с тех пор киргизы действительно в значительной степени омусульманились, так благодаря тому единственно, что мы принимали их за мусульман, что мы относились к ним как к мусульманам. Неопровержимым свидетельством, что мусульманская пропаганда, в том или другом виде, шла в степи киргизские со стороны России, служит то обстоятельство, что омусульманились в особенности киргизы, обитающие по соседству с нашими линиями, тогда как древний, исконный шаманизм сохраняется и до настоящего времени преимущественно между теми из них, которые кочуют поблизости к хивинским, бухарским и бывшим коканским пределам, т. е. к настоящим мусульманским странам. В чисто же политическом отношении самою важною нашею ошибкою была та, что на ханов киргизских смотрели мы как на европейских государей, а на султанство - как на какую-то феодальную аристократию, вследствие чего полагали, что если ханы и султаны будут на нашей стороне, то покорен будет нами и народ, почему ласкали ханов и султанов, прикамливали, дарили, и только с ними одними носились и якшались. Между тем нигде в мире главы народа и аристократ по происхождению не имели так мало значения, так мало действительной силы, как ханы и султаны у киргизов. Если кто-либо из них и достигал влияния, так что мог увлекать за собою толпы, то достигал этого не в силу своей «белой кости», а в силу личных достоинств; но личными достоинствами точно такое же влияние приобретали между своими и простые киргизы, «черная кость».
Самые решительные из попыток изменить странные отношения между киргизами и Россиею, существовавшие с принятия их в подданство, сделаны были в царствование императрицы Екатерины II. Намерения ее были благие, но осуществление их не удалось, как потому, что великая государыня стремилась к невозможному еще по времени и обстоятельствам, так и потому, что меры, которые приняты были для приведения намерений ее в исполнение, отличались идиллическим европеизмом и, вместе, непроходимым бюрократизмом. По взгляду на киргизов, какой установился на некоторое время в Петербурге, это были простодушные, невежественные пастушки, которые не ели хлеба потому, что вкуса в нем не знали, не занимались земледелием потому, что приняться за него не умели, давали скоту своему гибнуть от буранов потому, что не ведали о существовали хлевов, мерзли сами зимою в войлочных кибитках потому, что с плотничным ремеслом знакомы не были, и если предавались иногда грабежам, то не иначе как вызываемые к тому всякими несправедливостями и притеснениями, каким подвергались от казаков наших и вообще русского народонаселения на Уральской, Оренбургской и Иртышской линиях. Сообразно с таким взглядом, повелено было приучать киргизов к употреблению хлеба, давать им уроки сенокошения, строить сараи, где бы зимовал их скот, и дома, где бы сами они проживали; запрещено высылать военные отряды в степь для наказания хищников; отпущены значительные суммы для постройки на линиях мечетей и при них школ и караван-сараев, с тем чтобы школьники-киргизы получали ежедневно кормовые деньги, а отцы их привлекаемы были к отдаче детей в школы подарками, похвальными листами и тому подобным; решено, наконец, распространить на киргизов действие «Учреждения для управления губерний», подготовив их к тому предварительно устройством: в Оренбурге - пограничного суда, где бы киргизы заседали вместе с русскими, а в Степи - судебных расправ, подведомственных этому суду, из одних киргизских членов (безграмотных), с письмоводителем из мулл (татарских), которые должны были соблюдать все порядки, установленные для делопроизводства в присутственных местах по «Учреждению о губерниях» - помечать все вступающие бумаги, вписывать их в журналы, составлять извлечения, вести протоколы и настольные реестры, записывать часы присутствия, снимать допросы, сочинять рапорты, сообщения, предписания и т. д. - все по формам, данным от русского начальства. Лица, избранные в исчисленные и другие должности, приведены были к присяге, и утверждены в званиях своих императрицею с назначением им значительного жалованья деньгами и хлебом. - Бо́льшая часть изложенных мер приведена была в неполноте; но, как и следовало ожидать, киргизы не могли ни понять, ни оценить такой попечительной о них заботливости: не хотели ни селиться в выстроенных для них избах, ни учиться в учрежденных для них школах, ни молиться в возведенных ради них мечетях, ни судиться и разбираться в устроенных для них управах (одни только члены последних ездили аккуратно в Оренбург за получением назначенного им жалованья), и продолжали, по-прежнему, усобничать между собою и делать грабительские наезды на соседей. Пришлось, по необходимости, отказаться от приятной надежды водворить порядок в степях посредством такой панацеи, как «Учреждение о губерниях», оставить всякие попытки к цивилизированию полудикарей, прикармливая их и пригревая, и не только отменить распоряжение о непреследовании хищников вооруженною рукою, но и усилить меры справедливого возмездия, разрешением захватывать родственников их и даже соседей.
Но между мерами, непрактичными по идилличности их или канцеляризму, была одна вполне меткая и вполне соответствовавшая цели водворить между киргизами возможное спокойствие: это - устранение главного к тому препятствия, заключавшегося, как поняло наконец правительство, в ханской над киргизами власти, нисколько, по характеру народному, не обуздывавшей своеволия, а по личным стремлениям облекавшихся ею служившей лишь к возбуждению страстей и неурядиц. В 1786 году, хан Меньшей киргизской орды, Нурали, был, после 37-летнего, вредного для России и подвластных его управления, изгнан этими последними, и кончил жизнь в Уфе; правительство же наше, пользуясь этим обстоятельством, сочло полезнейшим не назначать ему преемника; к сожалению, решимость эта не была выдержана до конца: в 1791 году возведен был императрицею в ханское достоинство сын Нуралиев, Ирали, и потянулась, в отношениях между Россиею и киргизами, опять на десятки лет, та же предосудительная для нас и нисколько для самих киргизов неутешительная бестолковщина.
Непокорливость и хищничество киргизов огорчали нас и тем еще, что препятствовали производству торговли нашей с оседлыми владениями Средней Азии. Развитие этой торговли и расширение ее до пределов Индии были постоянными мечтами тогдашних государственных умов России, обращавших внимание на Азию. Преимущественно в надежде на достижение этих целой радовались, видели мы, и подданству киргиз-кайсаков. Ханы их постоянно подтверждали обязательство препровождать торговые караваны от нас туда и обратно в совершенной безопасности, а подданные их столь же постоянно облагали караваны эти тяжелыми поборами или подвергали их полному разграблению. При таких условиях, торговые сношения наши с Среднею Азиею процветать не могли, и нередко вовсе прекращались на долгие сроки. Да и производились они, с Оренбургской линии, почти исключительно лишь с Бухарою и Хивою. В видах упрочения этих отношений, кокетничали мы даже с мусульманством - известно, что одно из лучших медресе (семинарий) в Бухаре построено на счет императрицы Екатерины II, пожаловавшей для того 40.000 рубл. сер. - и предполагалось не раз основать город при устье Сыр-Дарьи, населив его первоначально, по неприютности местоположения, преступниками, приговоренными к ссылке; но мысль эта никогда с бумаги в дело не переходила. С Хивою могли мы вести торг еще из Астрахани через Каспийское море и Туркменскую степь; но туркмены прикаспийские, хотя некоторые старшины их тоже присягали на подданство России еще при Петре Великом, по расположению к хищничеству ничем не уступали киргиз-кайсакам, да и хивинцы, памятуя о гибели Бековича и постоянно опасаясь мщения за тогдашнее вероломство свое, избегали сближаться с нами с этой стороны, с которой считали себя наименее безопасными от русского оружия. Судя по собственным чувствам и понятиям, они никак не могли представить себе, чтобы в России совершено забыли об участи нескольких тысяч сограждан, или умерщвленных мучительно, или томившихся в тяжкой неволе. У нас же, за другими, важнейшими заботами, вовсе не думали о возмездии, которого страшились хивинцы, и готовы были протянуть им дружескую руку во всякое время: когда инак (правитель ханства) хивинский, ослепнув, решился, в таком положении, просить, в 1792 году, русское правительство о присылке к нему медика-окулиста, желание его исполнено было немедленно. Подобной гуманности в Азии ценить не умеют; снисходительность и долготерпенье наше принимаемы были ни за что иное, как за слабость; а это, в соединении с крайней неумелостью нашей по ведению киргизских дел, над которою не могли не насмехаться в Азии, и с излишнею любезностью, какая оказывалась посольствам от ничтожных владельцев ее, если не совсем, то сильно уронило то уважение, каким со времен Грозного пользовалось русское имя на соседнем Востоке. Нас привыкли считать за людей, которые ничего не понимают, которых можно обманывать в глаза, которые позволяют оскорблять себя безнаказанно. И, надо сознаться, мы заслуженно пользовались такою незавидною репутациею. К концу екатерининского царствования неудовлетворительность познаний наших об Азии и проистекавшая оттуда неудовлетворительность действий признаны были, по-видимому, и самим правнтельством: по крайней мере видим, что для ознакомления со странами в бассейнах Аму и Сыра посланы были туда в 1790-х годах русские чиновники из Сибири, которые (Бурнашов и Поспелов) и доставили весьма любопытные по тому времени сведения о бухарском и ташкентском владениях.
Еще менее значительна была торговля, производившаяся с оседлым населением Средней Азии из Семипалатинска и Петропавловска на Иртышской линии, куда пробирались иногда купцы из Ташкента, Кокана и городов Восточного Туркестана. Но, должно сказать, что с самими киргизами скоро установилась у нас, на новооснованных противу них линиях, меновая торговля, весьма важная по своим оборотам и весьма для нас выгодная. Эта выгода была единственною, какую приносило номинальное их подданство.
Одновременно с киргиз-кайсаками присылали к императрице Анне депутацию о принятии их в подданство, и, разумеется, приняты были - каракалпаки, полуоседлый-полукочевой народ, сидевший в то время по рекам Сыру и Кувану. После того, и они об нас, и мы об них, за взаимною ненадобностью, позабыли. Заметим также, что в 1740 году ханство Хивинское признано было состоящим в подданстве России даже со стороны знаменитого Надир-шаха персидского, на том основании, что ханом туда избран был, и ханствовал там несколько дней, присяжник наш Абул-Хаир, хан киргиз-кайсацкий.
К XVIII-му же столетию относятся и первые попытки наши завязать сношения с Япониею, отказавшеюся с 1637 года, как известно, от всяких связей с христианскими нациями, за исключением голландцев (вследствие того, что последние объявили себя нехристианами). Поводом к тому послужили несколько японцев, в 1780-х годах заброшенных бурею на берега Сибири. Попытки эти не привели ни к какому результату, кроме того, что на означенных японцев возложено было преподавание отечественного языка их в иркутском народном училище, с целью образовать, для сношений с Япониею, переводчиков из русских. Японский язык был, таким образом, первый из восточных, которому стали обучать у нас официально.
ОКОНЧАНИЕ