Три дня в мазарке (2/2)
Н. Н. Каразин. Три дня в мазарке.
НАЧАЛО
В. В. Верещагин. Могила богатого киргиза
Прежде чем продолжать путь, мы устроили нечто вроде военного совета. Нас было теперь трое русских и два ямщика киргиза. В числе первых я считал и Надежду Васильевну. Она хоть и женщина, но… во всяком случае, она стоит больше, чем храбрецы приказчики и оставшиеся на станции ротмистр Колупаев со своим пьяным товарищем.
На ямщиков мы рассчитывать особенно не могли. Они ведь, все-таки, киргизы. Впрочем, оба эти скуластые малые смотрели так просто и честно, что у меня ни на минуту не шевельнулось против них никакого подозрения.
В нашем маленьком совете решено было, что я пересяду в сани Воробьевых, а мои сани поедут сзади. Из саней, так сказать, пассажирских, лишний багаж был перенесен в мои, чтобы облегчить первые, на случай, если нам будет предстоять продолжительная скачка.
Мы даже перепрягли с этою целью одну из пристяжных, начинавшую уже уставать, и тщательно осмотрели свою упряжку. Боже сохрани, если в критическую минуту что-нибудь порвется или развяжется.
Если придется жертвовать, то, во всяком случае, этою жертвою послужат вторые, багажные сани.
Дорога, сколько я помню, ровная, оврагов нет; тут, левее, должны быть киргизские мазарки, в стороне от дороги, от них уже недалеко станция… Пока еще этих мазарок не видно, а странно: эти сооружения далеко видны в степи, особенно в такой ясный день… Вон что-то синеется вдали… как будто курган… не они ли…
- Ну, с Богом, трогай! Задние сани, держись вплотную, не отставай… Не гони шибко, не мори лошадей… ровною рысью… Трогай…
Колокольчики мы оба сняли… зачем поднимать шум на всю степь… Впрочем, эта предосторожность почти излишня, - глаз киргиза видит дальше, нежели слышит его ухо…
Антип Михайлович нахмурился что-то и косо смотрит на свою Надежду Васильевну… он все прикрывает ковриком ребенка. Хорошо, что мальчик все время крепко спит… Дай Бог ему покойно проснуться… уже на следующей станции… Надежда Васильевна тоже призадумалась и даже не ответила на мою шутку, попытку развеселить общество, придать всему более веселый характер…
- Если б я знал, что так случится, - нагнувшись ко мне, шепотом произнес Воробьев, - если бы я знал, что эта сволочь бросит нас, я бы не выехал… Я один не боялся бы, но теперь… поймите…
И он опять покосился на свою жену, опять потянул коврик и совсем уже с головою покрыл им спавшего мальчика.
- Э, пустяки, - бравировал я, - они были уже давно здесь… чего им тут рыскать… Эта шайка - теперь уже верст за двести отсюда… пустяки!..
- Эта - может быть, - а другая… Надя, выпей-ко рюмку хересу… у тебя губы дрожат; ты, кажется, озябла…
- Я-то? - отвечала Надежда Васильевна. - Нисколько, напротив… Вот посмотри - какая горячая!..
И она освободила свою руку из-за пазухи и приложила ее к лицу своего мужа.
- Для бодрости выпей… - улыбнулся тот. - Для куражу… хватим-ко вместе!
Он достал свою дорожную бутылку, зашитую в войлок, оловянный стаканчик, и развернул бумажный сверток с кусочками раскрошившегося полузамерзшего сыра.
Не успели мы позавтракать, как услышали фразу ямщика, фразу, заставившую нас встрепенуться и взяться за оружие.
- Вон человек гуляет! - произнес киргиз, не оборачиваясь к нам, словно про себя.
Черная точка двигалась в степи, в стороне от дороги; эта точка двигалась с одинаковой скоростью с нами… она была еще очень далеко и направлялась как будто наперерез нашего пути… по крайней мере, расстояние между нами и ею мало-помалу уменьшалось.
Минут пять спустя, мы ясно могли уже рассмотреть, что это был всадник… Но этот всадник был один… Кругом ничего другого подозрительного не было видно. Если он один и не избегает встречи с нами, значит, это не враг.
- Не наш, букеевец… - сообщил нам ямщик. - У него ружье за плечами, и конь воровски оседлан… это яу!
Посмотрим, что этот одинокий яу намерен делать дальше.
Опередив нас, он подъехал почти к самой дороге, оглянулся, посмотрел на нас и шагом поехал дальше… через минуту мы его догнали… мы поравнялись…
Тогда киргиз прибавил рыси и стал равняться с передней тройкою, не отставая уже ни на шаг.
Всадник держался теперь не более как в двадцати шагах от нас. Он был одет в яргак - халат, сшитый из жеребячьих шкур мехом вверх, малахай на голове, подшитый рыжим лисьим мехом, закрывал почти все его лицо… за плечами у всадника было кремневое, старое ружье, и у пояса болталась туземная шашка (клынч), с разорванными ножнами, из которых на свет Божий выглядывало заржавленное лезвие…
Крепкий, горбоносый кон шел, раскачиваясь, иноходью, вытянув вперед свою косматую голову… Вьюк за седлом был самый умеренный, две переметные сумки, тщательно притороченные, плотно пригнанные к задней луке седла… это и назвал наш ямщик «воровскою седловкою»…
Он ехал и только изредка, словно украдкою, взглядывал на нас из-под своего малахая.
Наши ямщики вступили с ним в переговоры.
- Эй, Божий человек!.. Куда путь твой лежит? - крикнул один.
Тот не отвечал.
- Куда едешь, эй? - крикнул в свою очередь Антип Михайлович, привстав на своем месте.
Киргиз молча протянул нагайку вперед и лаконически отвечал наконец:
- Туда!..
Мы оставили его пока с расспросами и только следили за его движениями.
Мало-помалу мы заметили, однако, что расстояние, отделявшее нас от букеевца, стало увеличиваться… он взял наискосок, в степь… затем с места погнал свою лошадь в карьер… и словно провалился разом… по крайней мере, мы уже его более не видали.
- Там балка есть! - пояснил нам ямщик его исчезновение.
Маневр этот был совершенно понятен для нас… По крайней мере, в нем то хорошо, что мы были предуведомлены. Букеевец видел нас, он хорошо высмотрел наше вооружение, он заметил полную готовность нашу к отпору и уведомит об этом своих товарищей. Если тех немного, они не решатся атаковать… Если же их много - то…
- Он из барсуковских аулов… а те человек по двадцати высылают и больше! - сообщил ямщик, словно угадывая наши мысли и соображения…
Однако мы подвигаемся и подвигаемся вперед… До станции теперь не должно быть далеко, верст десять, может быть, одиннадцать, не более… «До станции» теперь… А что мы встретим на той станции?.. Если она цела, если там есть люди, готовые оказать нам помощь, - ну, тогда все еще идет хорошо, а если нет, если эта станция уже разбита и занята бандитами?..
Мы старались отогнать от себя подальше это последнее предположение, оно рисовало нам такую мрачную картину, что… теперь, только теперь, мы позавидовали в душе - трусам, оставившим нас… если только эти трусы выиграли что-нибудь своим бегством…
Ба!.. Я даже вздрогнул от неожиданности… Едва только мы поравнялись с устьем балки, подходившим почти к самой дороге, как оттуда выехало человек десять вооруженных всадников и загородили нам дорогу… Эти всадники не стали лицом против нас… Они гурьбою ехали шагом впереди, мы видели их спины в яргаках и верблюжьих халатах, ружья, болтающиеся за плечами, и коренастые крупы лошадей, помахивающих своими подвязанными хвостами…
Нам оставалось на выбор: или ехать за ними шагом же, или заставить их расступиться и дать нам дорогу…
Они не выказывали пока ничего враждебного, но могли выказать это каждую минуту… они словно заставляли нас первых показать зубы…
Такой способ атаки показался бы нам чрезвычайно оригинальным, если бы мы не знали хорошо степных, разбойничьих обычаев…
- Надо дать им заметить, что мы их не боимся… - шепнул мне Воробьев…
- Пошел рысью!.. - толкнул я нашего ямщика… и, обернувшись, велел задним саням держаться совсем вплотную, чтобы между нами не мог проскочить ни один верховой…
Ямщик посмотрел на меня как-то просительно и не сразу исполнил мое приказание… он сильно оробел, и его руки дрожали, сжимая войлочные возжи.
- Пошел!.. - крикнул я громко. - Эй, там, впереди… дорогу…
Кое-кто из верховых засмеялся, заслышав мой крик, - кое-кто обернулся, однако все раздались вправо и влево и пропустили наш поезд… Теперь они уже и сами прибавили рыси и не отставали ни на шаг от саней.
- Поезжайте своею дорогою… а то стрелять будем! - крикнул им Воробьев.
- Мы этого и ждем! - отозвался один из всадников, в котором мы узнали первого, встретившегося нам четверть часа тому назад.
- Разве стрельнуть для страха?.. - шепнул мне на ухо Антип Михайлович.
- Погодите… - отвечал я… - ямщик, держи по дороге!..
- Нельзя… они лошадей сбивают… жмут справа… нельзя держать по дороге…
Действительно, тут только мы заметили маневр всадников с правой стороны… Они нажимали на правую пристяжную, помахивая ногайками у ее морды, и тем заставляли ее - сбивать всю тройку… Дорога осталась уже саженях в трех справа.
- А если так, так вот же вам!.. - неожиданно выстрелил Воробьев в ближайшую спину…
Пегий конь брыкнул задом… верблюжий халат как-то перекинулся на сторону и тяжело рухнул на землю…
- Гони во весь мах!.. - крикнул я. - Дуй по всем!.. Ага!..
Пуля щелкнулась о верх нашей кибитки…
Минута - и мы отделились сразу от нападавших сажен на десять… Те гикнули и охватили нас полукругом.
В это время сзади раздался стон и жалобные крики: я выглянул через кибитку и увидел, что вторые сани уже отрезаны. Я не заметил, что сделалось с тем ямщиком, и только слышал его крики и мольбы о помощи…
Мы неслись во весь дух… старались снова выбиться на дорогу, но это было положительно невозможно… Теперь уже за нами открыта была настоящая травля, и киргизы, словно волки, охватили нас своею хищною стаею…
Вот еще что-то щелкнулось о кибитку.
- Господи!.. - простонала Надежда Васильевна. - Чуть было Колю не убили!..
Пуля пробила войлок кибитки и расплюснулась в угол кованого погребца…
Я привстал на санях, оперся локтем о верх и ловил на прицел ближайшего всадника, того самого, в руках которого еще дымился его кремневый мултук… Сани подпрыгивали на замерзших кочках… Эти дробные, неожиданные толчки мешали целить.
Наконец мне удалось уловить мгновение. Еще одна лошадь зарыла мордою снег, еще один халат перелетел ей через голову.
Но в ту же минуту и у нас одна из пристяжных упала на всем скаку и, дрыгая ногами, протащилась несколько шагов на туго натянутых постромках…
Воробьев кинулся с ножом обрезать эти веревки…
- Прямо на мазарку!.. Туда-туда!.. - крикнул он во все горло.
В пылу схватки мы и не заметили, как очутились почти у самого подножия кургана, вершину которого занимала большая мазарка, с фронтоном с передней стороны и полукруглым куполом.
Да, эта мазарка может послужить нам несравненно лучшим прикрытием от пуль бандитов, чем войлочная кибитка наших саней…
Ударив по лошадям, заставив их собрать последние свои усилия, - мы вскарабкались кое-как на холм и пустили еще по выстрелу в преследователей.
В десяти шагах от нас, не более, зиял черный четвероугольник, заваленный снизу до половины входа в мазарку… Мешкать было нечего, я высадил Надежду Васильевну, выхватил Колю и бегом кинулся к этому спасительному входу.
Заметив наш маневр, преследователи остановились у подножья холма; они этим дали нам возможность перебраться из саней в наше новое убежище… Ямщик только что соскочил на землю, - как вдруг схватился за бок и упал… Ранен он или убит, я не заметил… не до того было… Порог, загораживающий вход, был высок, с трудом я пересадил через него Надежду Васильевну и обернулся, чтобы еще раз выстрелить… Смотрю, а Воробьев опустил ружье вниз, страшно побледнел и держит себя рукою за голову…
- Задели, подлецы, - простонал он… - Кажется, плечо!
Я кинулся к нему на помощь - и помог ему тоже пролезть в мазарку. Я забрался туда последним…
В данную минуту мы были относительно в безопасности…
Внутреннее помещение нашего убежища было не более четырех квадратных сажен. Свет в него проникал только из входного отверстия, но так как это отверстие было довольно велико, то света было совершенно достаточно, чтобы рассмотреть аляповатые фрески, которыми испещрены были стены мазарки…
В своих прежних этнографических очерках я часто описывал во всех подробностях подобные могильные сооружения номадов, а потому и пропускаю эти подробности теперь, тем более что в нашем настоящем положении не до того было, чтобы восхищаться наивными рисунками кочевых художников.
Да, наше положение, когда мы осмотрелись, оказалось гораздо хуже, чем мы предполагали…
Антип Михайлович был ранен серьезно… Едва только я помог ему спрятаться, правильнее, втащил его в мазарку на руках, как он впал в беспамятство… Он только успел пробормотать: «Колю… Колю не забыли ли…» - и уже более не произносил ни слова…
Несчастный отец, вероятно, думал, что его ребенок впопыхах оставлен в санях. Надежда Васильевна нагнулась к самому уху мужа и громко крикнула:
- Здесь… все здесь… спасены…
Она не заплакала, она не потеряла нисколько присутствия духа и, закутав ребенка в свой бурнус, уложила его на пол, к стенке, выбрав наиболее безопасное место от выстрелов.
Пули хищников могли только влетать в этот четвероугольный вход, заваленный снизу порогом… Стены же мазарки настолько толсты, что их не могла бы пробить никакая пуля, даже из лучшего оружия, чем мултуки и дрянные ружья нападающих…
Подкравшись осторожно к выходу, я взглянул, что делается в степи…
Наши сани стояли всего в нескольких шагах… Одна пристяжная, как я уже говорил, была раньше убита, другая успела-таки оторваться и ускакать, а коренная, запутавшись в своей упряжи, упала и лежала на сломанной оглобле, силясь подняться на ноги… Может быть, и она была ранена… Я не знаю… Ямщик киргиз лежал неподвижно, ничком и, казалось, был убит наповал… Я не имел никакой возможности убедиться в этом… Я его пробовал окликнуть, но мой призывный оклик остался без всякого ответа…
В мазарке холодно и сыро… Надежда Васильевна дрожит как в лихорадке… В санях есть запасное платье, но его нельзя достать… Зоркие разбойники заметили, как я выглянул, и тотчас же несколько пуль влетело в мазарку и шлепнулось о стены… В санях есть также вино и съестные припасы… Мы в них пока не нуждаемся, но скоро будем нуждаться… Все это для нас тоже недосягаемо… Мы можем утешаться только тем, что и киргизы, в свою очередь, не рискнут подступить близко к саням, эта попытка была бы для них слишком рискованна…
Мы с Надеждою Васильевною решили дождаться ночи - темноты… Попытаемся тогда что-нибудь сделать…
Я сижу и наблюдаю вход; Надежда Васильевна возится около мужа, она ощупывает ему раненую голову и пробует остановить кровь, медленно текущую густою, темно-красною струею… Коля не плачет, он слишком напуган, чтобы плакать, и робко смотрит вокруг своими серьезными, широко раскрытыми глазенками…
Разбойники держатся вне верного выстрела; они съехались в кучу и совещаются… Вот от этой кучи отделился один всадник и поскакал в степь… Вот его окликнули, вернули… Тот махнул рукой и снова поскакал… Вдали чернеет еще какая-то группа: это наши вторые сани… Что там делается, разобрать невозможно…
Солнце уже спускается к горизонту… Я его не могу видеть и замечаю только розовые отблески, скользящие по степи, голубые тени на низких местах и впадинах… Этот отблеск становится ярче, золотистей, тени темнее… Последние все расширяются и расширяются, первый суживается… Вот уже только на гребнях холмов вытягиваются чуть заметные полоски… Вот и те потухли… В мазарке уже совершенно темно… Темнеет и степь, охваченная покровом ночи… Звезды высыпали на небе… Морозно… Воздух чист и прозрачен… Завтра тоже хороший день, что только он принесет нам!..
- Рана не опасна, - произнесла в эту минуту Надежда Васильевна, - вот пуля: она только кожу пробила, а кость, кажется, не тронула… Я помню, мне говорил доктор, в прошлом году, кажется… Он говорил, что если трогать руками череп и не слышно треска, значит, он цель… Попробуйте, пожалуйста, попробуйте… Я, может быть, ошибаюсь… Попробуйте…
Я исполнил ее желание… Она была права…
- Ну, что… ну, что? - спросила она, схватив меня за плечо… - Ну, как вы нашли?..
В голосе ее слышалось столько тревоги, столько затаенного, мучительного страха за жизнь мужа, что я бы решился солгать ей, если бы это надо было… Но, к счастью, мне лгать не приходилось.
- Слава Богу! - произнес я.
- Слава Богу! - повторила она чуть слышно и нагнулась зачем-то к ребенку…
Когда стемнело окончательно, мне удалось ползком добраться до саней и перетаскать оттуда все необходимое, я захватил ковер, полушубок, мешки из волчьей шкуры, которыми обыкновенно проезжие кутают себе ноги, погребец с чайными принадлежностями и кулек с замороженным хлебом…
- Там у меня спиртовая кострюлька есть… Она сзади уложена, под сиденьем. Вот бы ее хорошо теперь… Там и спирт есть в плетеной бутыли… Поищите… - просила меня Надежда Васильевна.
Все это было, действительно, хорошо в настоящем нашем положении, настолько хорошо, что стоило рискнуть еще раз и отправиться на вторичную экскурсию к саням…
Эта вторая экскурсия была менее удачна: едва только я отыскал все, что следует, как послышались разом два выстрела, и одна из пуль щелкнулась почти около моих ног, заставив меня, как лисицу в нору, юркнуть поскорее в спасительное убежище…
Сколько времени придется нам просидеть в этой мазарке - неизвестно… Может быть, счастливый случай выведет нас завтра же отсюда, может быть, еще не раз придется нам встречать и приветствовать светлую полосу утренней зари, ту самую, что мы ясно видим теперь, выглядывая украдкою из отверстия мазарки…
Кроме того, что киргизы могут долго держать нас в осаде, держать до тех пор, пока голод не заставит нас добровольно сдаться, они могут даже и не трудиться рыскать вокруг этого могильного холма и оставить нас пока в относительном покое… Мы ведь все равно не можем уйти… Мы должны сидеть и ждать случая… Как мы уйдем отсюда?.. Пешком? Да разве это возможно для Надежды Васильевны с ее ребенком! А несчастный Антип Михайлович… разве его можно бросить?.. Ну а что, если киргизы уйдут, чтобы дать нам возможность выйти и отойти подальше от мазарок… Тогда им, конечно, ничего не будет стоить захватить нас пеших в открытой степи и поставить нас сразу в полную невозможность к защите…
Положим, станция должна быть близка… Но это-то и есть плохой признак. Если б эта станция была цела и не занята бандитами, - эти не могли бы так безнаказанно рыскать в ее окрестностях… Значит, и с той стороны нет никакой надежды на помощь…
Да, мы сделали непростительную глупость, что решились выехать… Впрочем, выезжай мы все вместе, никакой бы беды не случилось, мы были бы достаточно сильны, если бы эти негодяи не остались, если бы эти два труса не бежали от нас, при первом намеке на опасность.
Соображая все это, я должен был придти к тому убеждению, что нам долго еще придется просидеть в приютившей нас мазарке, а потому не мешает счесть и проверить наши съестные, а отчасти и боевые запасы.
Проверка первых дала нам самые плачевные результаты! Четверть фунта чаю, с фунт, не больше, колотого сахару, небольшой остаток промерзшей ветчины и два хлеба, оба фунта в четыре… Вот все, что я нашел в санях Антипа Михайловича. Спирта в бутылке тоже осталось немного; вина едва бы хватило на несколько добрых глотков…
Тут только мы с Надеждою Васильевною вспомнили, что, перекладывая лишние вещи из этих саней в мои, мы переложили также и короб с провизией, короб, который, будь только теперь с нами, заставил бы нас несравненно лучшими глазами смотреть на наше положение… Но этого короба не было…
Печально встретили мы и провели этот второй день осады.
Киргизы уезжали и снова возвращались, часть их бивакировала у подножья холма, раскладывая огни из сухой колючки, торчащей повсюду из-под тонкого снежного покрова; другие рыскали по окрестностям и, казалось, очень мало обращали на нас внимания…
Раз я, вымерив глазами отделяющее нас расстояние и рассчитав полет пули из моего карабина, захотел их попугать и выстрелил… Пуля рикошетировала и пронеслась над головами группы, сидевшей у огня… Бандиты встревожились, вскочили на ноги и замахали руками, указывая в нашу сторону… Они кричали что-то, но что именно, нельзя было расслышать, и кончили тем, что переместили свой бивуак подальше, на такое расстояние, что трата зарядов была бы для меня совершенно бесполезна…
В этом отступлении было, по крайней мере, то хорошо, что теперь открылось безопасное сообщение с санями, чем я и воспользовался для того, чтобы осмотреть нашего ямщика и перетащить его в мазарку, если он только ранен.
Но увы! Тело его успело уже окостенеть… Несчастный уже не нуждался ни в каких попечениях…
У коренной лошади тоже оказалась сломанною одна из передних ног… Я распутал ее, заставил подняться на ноги, и бедное животное, жалобно заржав, заковыляло на трех ногах в степь, скусывая на ходу торчащие из-под снега былинки…
Киргизы видели мои попытки и проделки, стреляли по мне, но безуспешно… Их пули теперь уже почти не достигали, и их рикошеты едва достигали подножья холма, бесполезно бороздя ни в чем не повинную снежную поверхность.
Мы зажгли спирт, растопили снегу в кострюльке и сварили чай. Надежда Васильевна пила жадно и много… Она только очень умеренно отнеслась к хлебу, и, взяв один, незаметно от меня сунула его под коврик, на котором лежал маленький Коля… Она, вероятно, думала, что я не заметил ее маневра… Бедная женщина, бедная мать…
- Знаете, что?.. - сказал я ей. - Этот хлеб, - я ей протянул тот, который остался, - этот хлеб вы берегите только для себя и для Коли… Мне не нужно… Я, в случае чего, могу довольствоваться вон и тем…
Я указал ей глазами на убитую лошадь… Надежда Васильевна покраснела, слезы заблестели у нее на глазах, она протянула руку ко мне…
- Я привык к конскому мясу, оно очень вкусно… Вот погодите, когда стемнеет, я проберусь туда и вырежу великолепный бифштекс… Вы сами увидите, как это вкусно… Только бы эти не воспользовались им раньше…
Моя шутка развеселила несколько Надежду Васильевну, и она сквозь слезы улыбнулась…
- Еще чаю, мама! - настойчиво потребовал ребенок. - С булкою хоцу…
Господи, что будет, когда мы снова услышим эту детскую просьбу и не будем иметь возможности ее удовлетворить!..
С Антипом Михайловичем делается что-то странное… Он дышит покойно и ровно, он, видимо, не страдает, - он спит… Но от этого сна ничем нельзя его разбудить… Он не вздрагивает даже, когда своды мазарки гулко отражают звук выстрелов… Когда ему прикладывают к голове компрессы из снега, - в его лице не дрогнет ни одна жилка… он не чувствует холода…
Разжав крепко, судорожно стиснутые губы, я влил ему в рот немного чаю с вином, не более чайной ложки… Проглотил ли он это или нет, я не мог заметить… Надежда Васильевна говорит, что будто проглотил…
Вот и второй день подходит к концу: положение дел не меняется… Только к киргизам, осаждавшим наш холм, прибыла еще большая партия, человек до пятидесяти… Половина из них осталась здесь, а другие уехали и угнали с собой большой смешанный косяк лошадей и рогатого скота, отбитый ими, вероятно, у не принявших участия в восстании мирных киргизов…
Все это не предвещает ничего хорошего… Даже самое относительное бездействие осаждавших доказывало только полную уверенность их в успехе и безнаказанности… Они, значит, хорошо знали, что к нам ниоткуда не может придти никакая помощь…
Я не делился, конечно, с Надеждою Васильевною моими грустными выводами, но она сама была опытная степнячка, отлично понимала и отлично оценила все происходящее…
Она быстро похудела, в глазах ее я не раз читал полную безнадежность. Она, по-видимому, равнодушно относилась к положению мужа… Да и чем же оно худо, чем оно хуже нашего… Он теперь покоен и не сознает ничего, мы волнуемся и бедствуем; он, может быть, не сегодня-завтра умрет, а мы… Кто поручится нам, что мы сами завтра будем живы!..
Только ребенок сильно смущал и огорчал Надежду Васильевну… Бедная мать, вероятно, себя обвиняла во всем случившемся и считала своего Колю жертвою ее ошибки…
Раз даже это самое обвинение сорвалось с ее языка в виде фразы:
- Если бы я была одна с мужем, я могла бы рисковать… а теперь…
Она не договорила, но мысль ее была совершенно понятна…
Я услышал легкий стон в углу, где лежал Антип Михайлович. Надежда Васильевна стремительно бросилась в ту сторону, я тоже. Больной раскрыл до половины глаза и тотчас же сомкнул их снова… Он пошевелил губами… и теперь уже ясно, заметно проглотил еще одну ложку чаю. Пожалуй, он будет… виноват - он мог бы быть жив…
Провизия вся съедена… Осталось только несколько крох… Надежда моя на убитую лошадь не сбылась: ее еще прежде заката солнечного утащили к себе киргизы… Правда, это им стоило одного тяжело раненого, но что значит этот один, когда их теперь человек сорок, если не больше…
И спирт наш приходит к концу, как мы умеренно ни употребляем его, греться нечем… Желудок пуст… Меня трясет почти непрерывный, лихорадочный озноб. Надежда Васильевна съежилась в углу, закутавшись ковром, там с ней и ее Коля. Мне остается только бегать по мазарке из угла в угол, чтобы согреть себя хоть движением.
Странно, когда я выходил на воздух, там было несравненно теплей, чем под этим сырым, могильным сводом… Какая тишина в степи, какое безветрие… Кругом заволакивает густым туманом: мороз сменился заметною оттепелью… Солнце, красное, багровое такое, спускается в эту дымчатую, тяжелую мглу… Между киргизами заметно какое-то беспокойное волнение… они сговариваются… уже не готовятся ли они к последней, решительной атаке?..
Между тем киргизы, сбившись в кучу, поговорили-поговорили и вдруг понеслись крупною рысью не к нам, а совсем в противоположную сторону.
Вот они выбрались на дорогу, оглянулись на наш курган, приостановились на минуту и снова тронулись в путь…
Я вылез из мазарки и наблюдал за их маневрами… Вот вся вереница скрылась за холмом… там ли она остановилась или пошла дальше, я уже не мог видеть…
Заунывный гул несся по степи с противоположной стороны. Тяжелая, молочно-свинцовая туча медленно поднималась из-за горизонта, расползаясь по всему небу… Солнце зашло за эту тучу, и багровый, кровавый свет заискрился на ее окраинах.
Гул и вой в степи с каждою минутою усиливался… Мелкие хлопья снега замелькали и закружились в воздухе… Ветер налетал с порывами, но в промежутках между этими шквалами мгновенно водворялась полная тишина… Темнело быстро, и скоро уже было невозможно различать предметов… Даже тяжелые очертания мазарки сливались в общем мраке… Только в той стороне, где опустилось солнце, чуть-чуть светились, словно накаливались, менее сгущенные слои надвигающейся тучи… Да в высоте, над самыми головами, одна за другою погасали чуть мерцающие звезды…
Я понял теперь причину внезапного бегства степных бандитов… Они вовремя заметили приближение страшного бурана, снежного урагана, заметающего иногда и срывающего целые становища и аулы…
Я едва успел вскочить в мазарку, как разразился первый удар могучей мятели… В той стороне, где находились наши сани, послышался треск… Жалобный волчий вой раздался у самого входа… Эти бездомные бродяги, вероятно, сами рассчитывали спастись и укрыться в мазарке, они это часто делают в подобных случаях, но теперь, почуяв там присутствие человека, они не решились отбить себе силою занятое место и только невыносимым, то злобным, то жалобным, почти страдальческим вытьем выражали свое огорчение…
Нам было не до волков, но на всякий случай я выстрелил, выставив ружье в отверстие.
Порыв ветра словно у самого дула оборвал звук выстрела… Я, по крайней мере, его не слышал…
Всю ночь бушевал буран, и его удары глухо отражались под сводами мазарки… В страшной, непроницаемой темноте сидели мы, прижавшись к стене, и прислушивались к этим могучим ударам… Иногда нам казалось, что стены мазарки не выдержат и рухнут, придавив нас, расплющив своими развалинами, но это были напрасные опасения… Сколько десятков, а может быть, и сотен лет стоит такое приземистое, самобытное сооружение… сколько десятков степных бурь выдержало уже оно, выдержит и теперь… А кто знает, может быть, эта буря послана нам для спасения; может быть, она далеко угонит разбойников, может быть, заметет их под своими сугробами и откроет нам свободную и безопасную дорогу… будем же ждать утра и надеяться…
За час до рассвета ураган начал заметно стихать… Дальше и дальше уносилось его завывание… Снова замелькали на горизонте разрозненные звезды… Вот и рассвет начинает золотить край неба… брр… как холодно стало… зубы у меня выбивают дробь, я не в силах удержать дрожание своих челюстей… Коля плачет и тоскливо жалуется, что ему холодно… Надежда Васильевна закутала его всем, что только осталось у ней годного для этой цели… Антип Михайлович очнулся; должно быть, тоже от холода, и чуть слышно, едва внятно произнес:
- Где мы?..
Рассвело.
Я снова вышел для осмотра окрестностей… Нигде ни одной живой души не было видно. Наши сани стащило ветром к подножью холма, и на них навалило целую гору снега; там, где лежал труп нашего ямщика, тоже виднелось одно только незначительное возвышение… Я вернулся, чтобы вдвоем с Надеждою Васильевною обсудить, что нам предстоит делать дальше…
Надо было на что-нибудь решиться… Если идти было опасно, если, оставляя наше убежище, мы рисковали своими головами, то оставаться в нем тоже не было ничего утешительного…
Смерть от голода и холода настолько ужасная смерть, что заставит предпочесть более легкую смерть от ножа разбойника или плен… Значит, надо было идти…
Но Надежда Васильевна была настолько изнурена, что путешествие пешком было уже ей не под силу… Да она бы и не решилась оставить своего мужа, как я уже говорил, значит, идти мог только один я.
На эту идею навела меня сама Надежда Васильевна.
- Вы идите, - сказала она, - кто знает: может быть, на той станции еще есть люди, не враги; если вам удастся добраться туда и известить их о нашем положении… ну и слава Богу… Если же нет, если вас схватят и убьют, то… - Она не договорила, что именно, но ее мысль была совершенно ясна и убедительна…
- Я и одна останусь здесь, в случае чего! - попробовала она улыбнуться и взяла ружье своего мужа… - Идите же…
Я пожал ей руку, поцеловал ребенка и вышел…
Разговаривать более не о чем… Все великодушные, величественные фразы так легко льющиеся с пера писателя, описывающего подобные события, не вяжутся на языке, на самом деле…
Я шел и шел вперед, даже не оглядываясь на мазарку… В голове у меня стоял мучительный звон, уши заложило, ноги подкашивались, глаза не видели… Слава Богу! Дорога все под гору, снег не так глубок… По временам только я попадал в наметанные сугробы и с трудом вылезал оттуда… Мне кажется, что я не шел по прямому направлению… Меня качало из стороны в сторону, руки мои ослабели, и я чуть-чуть не уронил ружья у себя, а если бы я его уронил, я, очень может быть, поднять его был бы не в силах… Если бы я упал сам или присел отдохнуть, я бы уже более не поднялся на ноги…
Вот что-то чернеет впереди, что - разобрать не могу, да и не стараюсь вовсе… Мне как будто решительно нет никакого дела до каких бы то ни было встреч… Я даже забываю цель своего движения… Я уже двигаюсь бессознательно, машинально, словно в силу раз взятого направления… Я ничего больше не помню… Мне показалось, что меня окликнули какие-то голоса… Эти голоса говорили по-русски… Около меня ходили, хлопотали… Лили в рот что-то теплое, что так приятно расплывалось по моим внутренностям… Мне самому было тепло, так хорошо…
Я пришел в себя, вспомнил все разом и очнулся…
Смотрю: какое-то обгорелое строение… Закопченные, полуразвалившиеся стены со сгоревшим потолком, все следы разрушения и погрома… На дворе, в коновязях, стоит десятка три казачьих лошадей, бродят люди в серых шинелях, в фуражках с синими околышами…
- А уж мы думали, что вы не очнетесь… Капут, значит… - весело улыбаясь, говорит мне казачий офицер и подносит стаканчик с подогретым ромом… - На-ко, хватите - чудесно будет. И как это вы очутились в таком положении?..
Это была казачья сотня, которая выслана была из Казалинска, чтобы усилить станционные гарнизоны… Она уже много израсходовала людей, идя по тракту, и только сегодня пришла на эту станцию, найдя ее разбитою и ограбленною…
Казаки подняли меня не более как в ста шагах от станционного дома и принесли… Так как я впал в обморок единственно от голода и изнурения, то, понятно, несколько глотков рому сразу привели меня в чувство, а стакан горячего чая с куском холодной баранины развязал мне язык и заставил энергично приняться за спасение оставшихся в мазарке.
Тотчас же несколько казаков отправились туда; мне дали лошадь, и я их повел, не забыв захватить с собою кое-чего съестного.
Часа через три, к вечеру того же дня, мы, уже все вместе, весело толковали о прошедших бедах, а на другой день, уложив в сани тоже пришедшего в себя Антипа Михайловича, тронулись в путь, под конвоем десяти казаков, до следующей станции, с которой, как нам сказали, путь до самого Казалинска совершенно свободен и безопасен.
В Казалинске Антип Михайлович выздоровел окончательно от своей раны, и мы все четверо, считая и маленького Колю, стали с тех пор большими друзьями и не раз, за дружескою беседою, вспоминали свои дорожные бедствия, эти трое суток в мазарке…
После мы узнали, что станция, с которой мы выехали, была атакована в тот же день многочисленною партиею киргизов… Она была сожжена дотла, урядник, двое казаков и ротмистр Колупаев убиты, и трупы их найдены под обгоревшими развалинами. Что же касается до храбрецов Яши и Паши, то оба они доскакали все-таки до станции, но прибыли туда как раз в минуту погрома и катастрофы, - и оба были уведены в Хиву, в плен, вместе с полупьяным товарищем ротмистра Колупаева.
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман); [ В камышах] (отрывок из повести); [ Юнуска-головорез]; [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай]; [ Докторша]; [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту]; [ Байга]; [ Джигитская честь]; [ Тюркмен Сяркей]; [ Наурусова яма]; [ Кочевья по Иссык-Кулю].
НАЧАЛО
В. В. Верещагин. Могила богатого киргиза
Прежде чем продолжать путь, мы устроили нечто вроде военного совета. Нас было теперь трое русских и два ямщика киргиза. В числе первых я считал и Надежду Васильевну. Она хоть и женщина, но… во всяком случае, она стоит больше, чем храбрецы приказчики и оставшиеся на станции ротмистр Колупаев со своим пьяным товарищем.
На ямщиков мы рассчитывать особенно не могли. Они ведь, все-таки, киргизы. Впрочем, оба эти скуластые малые смотрели так просто и честно, что у меня ни на минуту не шевельнулось против них никакого подозрения.
В нашем маленьком совете решено было, что я пересяду в сани Воробьевых, а мои сани поедут сзади. Из саней, так сказать, пассажирских, лишний багаж был перенесен в мои, чтобы облегчить первые, на случай, если нам будет предстоять продолжительная скачка.
Мы даже перепрягли с этою целью одну из пристяжных, начинавшую уже уставать, и тщательно осмотрели свою упряжку. Боже сохрани, если в критическую минуту что-нибудь порвется или развяжется.
Если придется жертвовать, то, во всяком случае, этою жертвою послужат вторые, багажные сани.
Дорога, сколько я помню, ровная, оврагов нет; тут, левее, должны быть киргизские мазарки, в стороне от дороги, от них уже недалеко станция… Пока еще этих мазарок не видно, а странно: эти сооружения далеко видны в степи, особенно в такой ясный день… Вон что-то синеется вдали… как будто курган… не они ли…
- Ну, с Богом, трогай! Задние сани, держись вплотную, не отставай… Не гони шибко, не мори лошадей… ровною рысью… Трогай…
Колокольчики мы оба сняли… зачем поднимать шум на всю степь… Впрочем, эта предосторожность почти излишня, - глаз киргиза видит дальше, нежели слышит его ухо…
Антип Михайлович нахмурился что-то и косо смотрит на свою Надежду Васильевну… он все прикрывает ковриком ребенка. Хорошо, что мальчик все время крепко спит… Дай Бог ему покойно проснуться… уже на следующей станции… Надежда Васильевна тоже призадумалась и даже не ответила на мою шутку, попытку развеселить общество, придать всему более веселый характер…
- Если б я знал, что так случится, - нагнувшись ко мне, шепотом произнес Воробьев, - если бы я знал, что эта сволочь бросит нас, я бы не выехал… Я один не боялся бы, но теперь… поймите…
И он опять покосился на свою жену, опять потянул коврик и совсем уже с головою покрыл им спавшего мальчика.
- Э, пустяки, - бравировал я, - они были уже давно здесь… чего им тут рыскать… Эта шайка - теперь уже верст за двести отсюда… пустяки!..
- Эта - может быть, - а другая… Надя, выпей-ко рюмку хересу… у тебя губы дрожат; ты, кажется, озябла…
- Я-то? - отвечала Надежда Васильевна. - Нисколько, напротив… Вот посмотри - какая горячая!..
И она освободила свою руку из-за пазухи и приложила ее к лицу своего мужа.
- Для бодрости выпей… - улыбнулся тот. - Для куражу… хватим-ко вместе!
Он достал свою дорожную бутылку, зашитую в войлок, оловянный стаканчик, и развернул бумажный сверток с кусочками раскрошившегося полузамерзшего сыра.
Не успели мы позавтракать, как услышали фразу ямщика, фразу, заставившую нас встрепенуться и взяться за оружие.
- Вон человек гуляет! - произнес киргиз, не оборачиваясь к нам, словно про себя.
Черная точка двигалась в степи, в стороне от дороги; эта точка двигалась с одинаковой скоростью с нами… она была еще очень далеко и направлялась как будто наперерез нашего пути… по крайней мере, расстояние между нами и ею мало-помалу уменьшалось.
Минут пять спустя, мы ясно могли уже рассмотреть, что это был всадник… Но этот всадник был один… Кругом ничего другого подозрительного не было видно. Если он один и не избегает встречи с нами, значит, это не враг.
- Не наш, букеевец… - сообщил нам ямщик. - У него ружье за плечами, и конь воровски оседлан… это яу!
Посмотрим, что этот одинокий яу намерен делать дальше.
Опередив нас, он подъехал почти к самой дороге, оглянулся, посмотрел на нас и шагом поехал дальше… через минуту мы его догнали… мы поравнялись…
Тогда киргиз прибавил рыси и стал равняться с передней тройкою, не отставая уже ни на шаг.
Всадник держался теперь не более как в двадцати шагах от нас. Он был одет в яргак - халат, сшитый из жеребячьих шкур мехом вверх, малахай на голове, подшитый рыжим лисьим мехом, закрывал почти все его лицо… за плечами у всадника было кремневое, старое ружье, и у пояса болталась туземная шашка (клынч), с разорванными ножнами, из которых на свет Божий выглядывало заржавленное лезвие…
Крепкий, горбоносый кон шел, раскачиваясь, иноходью, вытянув вперед свою косматую голову… Вьюк за седлом был самый умеренный, две переметные сумки, тщательно притороченные, плотно пригнанные к задней луке седла… это и назвал наш ямщик «воровскою седловкою»…
Он ехал и только изредка, словно украдкою, взглядывал на нас из-под своего малахая.
Наши ямщики вступили с ним в переговоры.
- Эй, Божий человек!.. Куда путь твой лежит? - крикнул один.
Тот не отвечал.
- Куда едешь, эй? - крикнул в свою очередь Антип Михайлович, привстав на своем месте.
Киргиз молча протянул нагайку вперед и лаконически отвечал наконец:
- Туда!..
Мы оставили его пока с расспросами и только следили за его движениями.
Мало-помалу мы заметили, однако, что расстояние, отделявшее нас от букеевца, стало увеличиваться… он взял наискосок, в степь… затем с места погнал свою лошадь в карьер… и словно провалился разом… по крайней мере, мы уже его более не видали.
- Там балка есть! - пояснил нам ямщик его исчезновение.
Маневр этот был совершенно понятен для нас… По крайней мере, в нем то хорошо, что мы были предуведомлены. Букеевец видел нас, он хорошо высмотрел наше вооружение, он заметил полную готовность нашу к отпору и уведомит об этом своих товарищей. Если тех немного, они не решатся атаковать… Если же их много - то…
- Он из барсуковских аулов… а те человек по двадцати высылают и больше! - сообщил ямщик, словно угадывая наши мысли и соображения…
Однако мы подвигаемся и подвигаемся вперед… До станции теперь не должно быть далеко, верст десять, может быть, одиннадцать, не более… «До станции» теперь… А что мы встретим на той станции?.. Если она цела, если там есть люди, готовые оказать нам помощь, - ну, тогда все еще идет хорошо, а если нет, если эта станция уже разбита и занята бандитами?..
Мы старались отогнать от себя подальше это последнее предположение, оно рисовало нам такую мрачную картину, что… теперь, только теперь, мы позавидовали в душе - трусам, оставившим нас… если только эти трусы выиграли что-нибудь своим бегством…
Ба!.. Я даже вздрогнул от неожиданности… Едва только мы поравнялись с устьем балки, подходившим почти к самой дороге, как оттуда выехало человек десять вооруженных всадников и загородили нам дорогу… Эти всадники не стали лицом против нас… Они гурьбою ехали шагом впереди, мы видели их спины в яргаках и верблюжьих халатах, ружья, болтающиеся за плечами, и коренастые крупы лошадей, помахивающих своими подвязанными хвостами…
Нам оставалось на выбор: или ехать за ними шагом же, или заставить их расступиться и дать нам дорогу…
Они не выказывали пока ничего враждебного, но могли выказать это каждую минуту… они словно заставляли нас первых показать зубы…
Такой способ атаки показался бы нам чрезвычайно оригинальным, если бы мы не знали хорошо степных, разбойничьих обычаев…
- Надо дать им заметить, что мы их не боимся… - шепнул мне Воробьев…
- Пошел рысью!.. - толкнул я нашего ямщика… и, обернувшись, велел задним саням держаться совсем вплотную, чтобы между нами не мог проскочить ни один верховой…
Ямщик посмотрел на меня как-то просительно и не сразу исполнил мое приказание… он сильно оробел, и его руки дрожали, сжимая войлочные возжи.
- Пошел!.. - крикнул я громко. - Эй, там, впереди… дорогу…
Кое-кто из верховых засмеялся, заслышав мой крик, - кое-кто обернулся, однако все раздались вправо и влево и пропустили наш поезд… Теперь они уже и сами прибавили рыси и не отставали ни на шаг от саней.
- Поезжайте своею дорогою… а то стрелять будем! - крикнул им Воробьев.
- Мы этого и ждем! - отозвался один из всадников, в котором мы узнали первого, встретившегося нам четверть часа тому назад.
- Разве стрельнуть для страха?.. - шепнул мне на ухо Антип Михайлович.
- Погодите… - отвечал я… - ямщик, держи по дороге!..
- Нельзя… они лошадей сбивают… жмут справа… нельзя держать по дороге…
Действительно, тут только мы заметили маневр всадников с правой стороны… Они нажимали на правую пристяжную, помахивая ногайками у ее морды, и тем заставляли ее - сбивать всю тройку… Дорога осталась уже саженях в трех справа.
- А если так, так вот же вам!.. - неожиданно выстрелил Воробьев в ближайшую спину…
Пегий конь брыкнул задом… верблюжий халат как-то перекинулся на сторону и тяжело рухнул на землю…
- Гони во весь мах!.. - крикнул я. - Дуй по всем!.. Ага!..
Пуля щелкнулась о верх нашей кибитки…
Минута - и мы отделились сразу от нападавших сажен на десять… Те гикнули и охватили нас полукругом.
В это время сзади раздался стон и жалобные крики: я выглянул через кибитку и увидел, что вторые сани уже отрезаны. Я не заметил, что сделалось с тем ямщиком, и только слышал его крики и мольбы о помощи…
Мы неслись во весь дух… старались снова выбиться на дорогу, но это было положительно невозможно… Теперь уже за нами открыта была настоящая травля, и киргизы, словно волки, охватили нас своею хищною стаею…
Вот еще что-то щелкнулось о кибитку.
- Господи!.. - простонала Надежда Васильевна. - Чуть было Колю не убили!..
Пуля пробила войлок кибитки и расплюснулась в угол кованого погребца…
Я привстал на санях, оперся локтем о верх и ловил на прицел ближайшего всадника, того самого, в руках которого еще дымился его кремневый мултук… Сани подпрыгивали на замерзших кочках… Эти дробные, неожиданные толчки мешали целить.
Наконец мне удалось уловить мгновение. Еще одна лошадь зарыла мордою снег, еще один халат перелетел ей через голову.
Но в ту же минуту и у нас одна из пристяжных упала на всем скаку и, дрыгая ногами, протащилась несколько шагов на туго натянутых постромках…
Воробьев кинулся с ножом обрезать эти веревки…
- Прямо на мазарку!.. Туда-туда!.. - крикнул он во все горло.
В пылу схватки мы и не заметили, как очутились почти у самого подножия кургана, вершину которого занимала большая мазарка, с фронтоном с передней стороны и полукруглым куполом.
Да, эта мазарка может послужить нам несравненно лучшим прикрытием от пуль бандитов, чем войлочная кибитка наших саней…
Ударив по лошадям, заставив их собрать последние свои усилия, - мы вскарабкались кое-как на холм и пустили еще по выстрелу в преследователей.
В десяти шагах от нас, не более, зиял черный четвероугольник, заваленный снизу до половины входа в мазарку… Мешкать было нечего, я высадил Надежду Васильевну, выхватил Колю и бегом кинулся к этому спасительному входу.
Заметив наш маневр, преследователи остановились у подножья холма; они этим дали нам возможность перебраться из саней в наше новое убежище… Ямщик только что соскочил на землю, - как вдруг схватился за бок и упал… Ранен он или убит, я не заметил… не до того было… Порог, загораживающий вход, был высок, с трудом я пересадил через него Надежду Васильевну и обернулся, чтобы еще раз выстрелить… Смотрю, а Воробьев опустил ружье вниз, страшно побледнел и держит себя рукою за голову…
- Задели, подлецы, - простонал он… - Кажется, плечо!
Я кинулся к нему на помощь - и помог ему тоже пролезть в мазарку. Я забрался туда последним…
В данную минуту мы были относительно в безопасности…
Внутреннее помещение нашего убежища было не более четырех квадратных сажен. Свет в него проникал только из входного отверстия, но так как это отверстие было довольно велико, то света было совершенно достаточно, чтобы рассмотреть аляповатые фрески, которыми испещрены были стены мазарки…
В своих прежних этнографических очерках я часто описывал во всех подробностях подобные могильные сооружения номадов, а потому и пропускаю эти подробности теперь, тем более что в нашем настоящем положении не до того было, чтобы восхищаться наивными рисунками кочевых художников.
Да, наше положение, когда мы осмотрелись, оказалось гораздо хуже, чем мы предполагали…
Антип Михайлович был ранен серьезно… Едва только я помог ему спрятаться, правильнее, втащил его в мазарку на руках, как он впал в беспамятство… Он только успел пробормотать: «Колю… Колю не забыли ли…» - и уже более не произносил ни слова…
Несчастный отец, вероятно, думал, что его ребенок впопыхах оставлен в санях. Надежда Васильевна нагнулась к самому уху мужа и громко крикнула:
- Здесь… все здесь… спасены…
Она не заплакала, она не потеряла нисколько присутствия духа и, закутав ребенка в свой бурнус, уложила его на пол, к стенке, выбрав наиболее безопасное место от выстрелов.
Пули хищников могли только влетать в этот четвероугольный вход, заваленный снизу порогом… Стены же мазарки настолько толсты, что их не могла бы пробить никакая пуля, даже из лучшего оружия, чем мултуки и дрянные ружья нападающих…
Подкравшись осторожно к выходу, я взглянул, что делается в степи…
Наши сани стояли всего в нескольких шагах… Одна пристяжная, как я уже говорил, была раньше убита, другая успела-таки оторваться и ускакать, а коренная, запутавшись в своей упряжи, упала и лежала на сломанной оглобле, силясь подняться на ноги… Может быть, и она была ранена… Я не знаю… Ямщик киргиз лежал неподвижно, ничком и, казалось, был убит наповал… Я не имел никакой возможности убедиться в этом… Я его пробовал окликнуть, но мой призывный оклик остался без всякого ответа…
В мазарке холодно и сыро… Надежда Васильевна дрожит как в лихорадке… В санях есть запасное платье, но его нельзя достать… Зоркие разбойники заметили, как я выглянул, и тотчас же несколько пуль влетело в мазарку и шлепнулось о стены… В санях есть также вино и съестные припасы… Мы в них пока не нуждаемся, но скоро будем нуждаться… Все это для нас тоже недосягаемо… Мы можем утешаться только тем, что и киргизы, в свою очередь, не рискнут подступить близко к саням, эта попытка была бы для них слишком рискованна…
Мы с Надеждою Васильевною решили дождаться ночи - темноты… Попытаемся тогда что-нибудь сделать…
Я сижу и наблюдаю вход; Надежда Васильевна возится около мужа, она ощупывает ему раненую голову и пробует остановить кровь, медленно текущую густою, темно-красною струею… Коля не плачет, он слишком напуган, чтобы плакать, и робко смотрит вокруг своими серьезными, широко раскрытыми глазенками…
Разбойники держатся вне верного выстрела; они съехались в кучу и совещаются… Вот от этой кучи отделился один всадник и поскакал в степь… Вот его окликнули, вернули… Тот махнул рукой и снова поскакал… Вдали чернеет еще какая-то группа: это наши вторые сани… Что там делается, разобрать невозможно…
Солнце уже спускается к горизонту… Я его не могу видеть и замечаю только розовые отблески, скользящие по степи, голубые тени на низких местах и впадинах… Этот отблеск становится ярче, золотистей, тени темнее… Последние все расширяются и расширяются, первый суживается… Вот уже только на гребнях холмов вытягиваются чуть заметные полоски… Вот и те потухли… В мазарке уже совершенно темно… Темнеет и степь, охваченная покровом ночи… Звезды высыпали на небе… Морозно… Воздух чист и прозрачен… Завтра тоже хороший день, что только он принесет нам!..
- Рана не опасна, - произнесла в эту минуту Надежда Васильевна, - вот пуля: она только кожу пробила, а кость, кажется, не тронула… Я помню, мне говорил доктор, в прошлом году, кажется… Он говорил, что если трогать руками череп и не слышно треска, значит, он цель… Попробуйте, пожалуйста, попробуйте… Я, может быть, ошибаюсь… Попробуйте…
Я исполнил ее желание… Она была права…
- Ну, что… ну, что? - спросила она, схватив меня за плечо… - Ну, как вы нашли?..
В голосе ее слышалось столько тревоги, столько затаенного, мучительного страха за жизнь мужа, что я бы решился солгать ей, если бы это надо было… Но, к счастью, мне лгать не приходилось.
- Слава Богу! - произнес я.
- Слава Богу! - повторила она чуть слышно и нагнулась зачем-то к ребенку…
Когда стемнело окончательно, мне удалось ползком добраться до саней и перетаскать оттуда все необходимое, я захватил ковер, полушубок, мешки из волчьей шкуры, которыми обыкновенно проезжие кутают себе ноги, погребец с чайными принадлежностями и кулек с замороженным хлебом…
- Там у меня спиртовая кострюлька есть… Она сзади уложена, под сиденьем. Вот бы ее хорошо теперь… Там и спирт есть в плетеной бутыли… Поищите… - просила меня Надежда Васильевна.
Все это было, действительно, хорошо в настоящем нашем положении, настолько хорошо, что стоило рискнуть еще раз и отправиться на вторичную экскурсию к саням…
Эта вторая экскурсия была менее удачна: едва только я отыскал все, что следует, как послышались разом два выстрела, и одна из пуль щелкнулась почти около моих ног, заставив меня, как лисицу в нору, юркнуть поскорее в спасительное убежище…
Сколько времени придется нам просидеть в этой мазарке - неизвестно… Может быть, счастливый случай выведет нас завтра же отсюда, может быть, еще не раз придется нам встречать и приветствовать светлую полосу утренней зари, ту самую, что мы ясно видим теперь, выглядывая украдкою из отверстия мазарки…
Кроме того, что киргизы могут долго держать нас в осаде, держать до тех пор, пока голод не заставит нас добровольно сдаться, они могут даже и не трудиться рыскать вокруг этого могильного холма и оставить нас пока в относительном покое… Мы ведь все равно не можем уйти… Мы должны сидеть и ждать случая… Как мы уйдем отсюда?.. Пешком? Да разве это возможно для Надежды Васильевны с ее ребенком! А несчастный Антип Михайлович… разве его можно бросить?.. Ну а что, если киргизы уйдут, чтобы дать нам возможность выйти и отойти подальше от мазарок… Тогда им, конечно, ничего не будет стоить захватить нас пеших в открытой степи и поставить нас сразу в полную невозможность к защите…
Положим, станция должна быть близка… Но это-то и есть плохой признак. Если б эта станция была цела и не занята бандитами, - эти не могли бы так безнаказанно рыскать в ее окрестностях… Значит, и с той стороны нет никакой надежды на помощь…
Да, мы сделали непростительную глупость, что решились выехать… Впрочем, выезжай мы все вместе, никакой бы беды не случилось, мы были бы достаточно сильны, если бы эти негодяи не остались, если бы эти два труса не бежали от нас, при первом намеке на опасность.
Соображая все это, я должен был придти к тому убеждению, что нам долго еще придется просидеть в приютившей нас мазарке, а потому не мешает счесть и проверить наши съестные, а отчасти и боевые запасы.
Проверка первых дала нам самые плачевные результаты! Четверть фунта чаю, с фунт, не больше, колотого сахару, небольшой остаток промерзшей ветчины и два хлеба, оба фунта в четыре… Вот все, что я нашел в санях Антипа Михайловича. Спирта в бутылке тоже осталось немного; вина едва бы хватило на несколько добрых глотков…
Тут только мы с Надеждою Васильевною вспомнили, что, перекладывая лишние вещи из этих саней в мои, мы переложили также и короб с провизией, короб, который, будь только теперь с нами, заставил бы нас несравненно лучшими глазами смотреть на наше положение… Но этого короба не было…
Печально встретили мы и провели этот второй день осады.
Киргизы уезжали и снова возвращались, часть их бивакировала у подножья холма, раскладывая огни из сухой колючки, торчащей повсюду из-под тонкого снежного покрова; другие рыскали по окрестностям и, казалось, очень мало обращали на нас внимания…
Раз я, вымерив глазами отделяющее нас расстояние и рассчитав полет пули из моего карабина, захотел их попугать и выстрелил… Пуля рикошетировала и пронеслась над головами группы, сидевшей у огня… Бандиты встревожились, вскочили на ноги и замахали руками, указывая в нашу сторону… Они кричали что-то, но что именно, нельзя было расслышать, и кончили тем, что переместили свой бивуак подальше, на такое расстояние, что трата зарядов была бы для меня совершенно бесполезна…
В этом отступлении было, по крайней мере, то хорошо, что теперь открылось безопасное сообщение с санями, чем я и воспользовался для того, чтобы осмотреть нашего ямщика и перетащить его в мазарку, если он только ранен.
Но увы! Тело его успело уже окостенеть… Несчастный уже не нуждался ни в каких попечениях…
У коренной лошади тоже оказалась сломанною одна из передних ног… Я распутал ее, заставил подняться на ноги, и бедное животное, жалобно заржав, заковыляло на трех ногах в степь, скусывая на ходу торчащие из-под снега былинки…
Киргизы видели мои попытки и проделки, стреляли по мне, но безуспешно… Их пули теперь уже почти не достигали, и их рикошеты едва достигали подножья холма, бесполезно бороздя ни в чем не повинную снежную поверхность.
Мы зажгли спирт, растопили снегу в кострюльке и сварили чай. Надежда Васильевна пила жадно и много… Она только очень умеренно отнеслась к хлебу, и, взяв один, незаметно от меня сунула его под коврик, на котором лежал маленький Коля… Она, вероятно, думала, что я не заметил ее маневра… Бедная женщина, бедная мать…
- Знаете, что?.. - сказал я ей. - Этот хлеб, - я ей протянул тот, который остался, - этот хлеб вы берегите только для себя и для Коли… Мне не нужно… Я, в случае чего, могу довольствоваться вон и тем…
Я указал ей глазами на убитую лошадь… Надежда Васильевна покраснела, слезы заблестели у нее на глазах, она протянула руку ко мне…
- Я привык к конскому мясу, оно очень вкусно… Вот погодите, когда стемнеет, я проберусь туда и вырежу великолепный бифштекс… Вы сами увидите, как это вкусно… Только бы эти не воспользовались им раньше…
Моя шутка развеселила несколько Надежду Васильевну, и она сквозь слезы улыбнулась…
- Еще чаю, мама! - настойчиво потребовал ребенок. - С булкою хоцу…
Господи, что будет, когда мы снова услышим эту детскую просьбу и не будем иметь возможности ее удовлетворить!..
С Антипом Михайловичем делается что-то странное… Он дышит покойно и ровно, он, видимо, не страдает, - он спит… Но от этого сна ничем нельзя его разбудить… Он не вздрагивает даже, когда своды мазарки гулко отражают звук выстрелов… Когда ему прикладывают к голове компрессы из снега, - в его лице не дрогнет ни одна жилка… он не чувствует холода…
Разжав крепко, судорожно стиснутые губы, я влил ему в рот немного чаю с вином, не более чайной ложки… Проглотил ли он это или нет, я не мог заметить… Надежда Васильевна говорит, что будто проглотил…
Вот и второй день подходит к концу: положение дел не меняется… Только к киргизам, осаждавшим наш холм, прибыла еще большая партия, человек до пятидесяти… Половина из них осталась здесь, а другие уехали и угнали с собой большой смешанный косяк лошадей и рогатого скота, отбитый ими, вероятно, у не принявших участия в восстании мирных киргизов…
Все это не предвещает ничего хорошего… Даже самое относительное бездействие осаждавших доказывало только полную уверенность их в успехе и безнаказанности… Они, значит, хорошо знали, что к нам ниоткуда не может придти никакая помощь…
Я не делился, конечно, с Надеждою Васильевною моими грустными выводами, но она сама была опытная степнячка, отлично понимала и отлично оценила все происходящее…
Она быстро похудела, в глазах ее я не раз читал полную безнадежность. Она, по-видимому, равнодушно относилась к положению мужа… Да и чем же оно худо, чем оно хуже нашего… Он теперь покоен и не сознает ничего, мы волнуемся и бедствуем; он, может быть, не сегодня-завтра умрет, а мы… Кто поручится нам, что мы сами завтра будем живы!..
Только ребенок сильно смущал и огорчал Надежду Васильевну… Бедная мать, вероятно, себя обвиняла во всем случившемся и считала своего Колю жертвою ее ошибки…
Раз даже это самое обвинение сорвалось с ее языка в виде фразы:
- Если бы я была одна с мужем, я могла бы рисковать… а теперь…
Она не договорила, но мысль ее была совершенно понятна…
Я услышал легкий стон в углу, где лежал Антип Михайлович. Надежда Васильевна стремительно бросилась в ту сторону, я тоже. Больной раскрыл до половины глаза и тотчас же сомкнул их снова… Он пошевелил губами… и теперь уже ясно, заметно проглотил еще одну ложку чаю. Пожалуй, он будет… виноват - он мог бы быть жив…
Провизия вся съедена… Осталось только несколько крох… Надежда моя на убитую лошадь не сбылась: ее еще прежде заката солнечного утащили к себе киргизы… Правда, это им стоило одного тяжело раненого, но что значит этот один, когда их теперь человек сорок, если не больше…
И спирт наш приходит к концу, как мы умеренно ни употребляем его, греться нечем… Желудок пуст… Меня трясет почти непрерывный, лихорадочный озноб. Надежда Васильевна съежилась в углу, закутавшись ковром, там с ней и ее Коля. Мне остается только бегать по мазарке из угла в угол, чтобы согреть себя хоть движением.
Странно, когда я выходил на воздух, там было несравненно теплей, чем под этим сырым, могильным сводом… Какая тишина в степи, какое безветрие… Кругом заволакивает густым туманом: мороз сменился заметною оттепелью… Солнце, красное, багровое такое, спускается в эту дымчатую, тяжелую мглу… Между киргизами заметно какое-то беспокойное волнение… они сговариваются… уже не готовятся ли они к последней, решительной атаке?..
Между тем киргизы, сбившись в кучу, поговорили-поговорили и вдруг понеслись крупною рысью не к нам, а совсем в противоположную сторону.
Вот они выбрались на дорогу, оглянулись на наш курган, приостановились на минуту и снова тронулись в путь…
Я вылез из мазарки и наблюдал за их маневрами… Вот вся вереница скрылась за холмом… там ли она остановилась или пошла дальше, я уже не мог видеть…
Заунывный гул несся по степи с противоположной стороны. Тяжелая, молочно-свинцовая туча медленно поднималась из-за горизонта, расползаясь по всему небу… Солнце зашло за эту тучу, и багровый, кровавый свет заискрился на ее окраинах.
Гул и вой в степи с каждою минутою усиливался… Мелкие хлопья снега замелькали и закружились в воздухе… Ветер налетал с порывами, но в промежутках между этими шквалами мгновенно водворялась полная тишина… Темнело быстро, и скоро уже было невозможно различать предметов… Даже тяжелые очертания мазарки сливались в общем мраке… Только в той стороне, где опустилось солнце, чуть-чуть светились, словно накаливались, менее сгущенные слои надвигающейся тучи… Да в высоте, над самыми головами, одна за другою погасали чуть мерцающие звезды…
Я понял теперь причину внезапного бегства степных бандитов… Они вовремя заметили приближение страшного бурана, снежного урагана, заметающего иногда и срывающего целые становища и аулы…
Я едва успел вскочить в мазарку, как разразился первый удар могучей мятели… В той стороне, где находились наши сани, послышался треск… Жалобный волчий вой раздался у самого входа… Эти бездомные бродяги, вероятно, сами рассчитывали спастись и укрыться в мазарке, они это часто делают в подобных случаях, но теперь, почуяв там присутствие человека, они не решились отбить себе силою занятое место и только невыносимым, то злобным, то жалобным, почти страдальческим вытьем выражали свое огорчение…
Нам было не до волков, но на всякий случай я выстрелил, выставив ружье в отверстие.
Порыв ветра словно у самого дула оборвал звук выстрела… Я, по крайней мере, его не слышал…
Всю ночь бушевал буран, и его удары глухо отражались под сводами мазарки… В страшной, непроницаемой темноте сидели мы, прижавшись к стене, и прислушивались к этим могучим ударам… Иногда нам казалось, что стены мазарки не выдержат и рухнут, придавив нас, расплющив своими развалинами, но это были напрасные опасения… Сколько десятков, а может быть, и сотен лет стоит такое приземистое, самобытное сооружение… сколько десятков степных бурь выдержало уже оно, выдержит и теперь… А кто знает, может быть, эта буря послана нам для спасения; может быть, она далеко угонит разбойников, может быть, заметет их под своими сугробами и откроет нам свободную и безопасную дорогу… будем же ждать утра и надеяться…
За час до рассвета ураган начал заметно стихать… Дальше и дальше уносилось его завывание… Снова замелькали на горизонте разрозненные звезды… Вот и рассвет начинает золотить край неба… брр… как холодно стало… зубы у меня выбивают дробь, я не в силах удержать дрожание своих челюстей… Коля плачет и тоскливо жалуется, что ему холодно… Надежда Васильевна закутала его всем, что только осталось у ней годного для этой цели… Антип Михайлович очнулся; должно быть, тоже от холода, и чуть слышно, едва внятно произнес:
- Где мы?..
Рассвело.
Я снова вышел для осмотра окрестностей… Нигде ни одной живой души не было видно. Наши сани стащило ветром к подножью холма, и на них навалило целую гору снега; там, где лежал труп нашего ямщика, тоже виднелось одно только незначительное возвышение… Я вернулся, чтобы вдвоем с Надеждою Васильевною обсудить, что нам предстоит делать дальше…
Надо было на что-нибудь решиться… Если идти было опасно, если, оставляя наше убежище, мы рисковали своими головами, то оставаться в нем тоже не было ничего утешительного…
Смерть от голода и холода настолько ужасная смерть, что заставит предпочесть более легкую смерть от ножа разбойника или плен… Значит, надо было идти…
Но Надежда Васильевна была настолько изнурена, что путешествие пешком было уже ей не под силу… Да она бы и не решилась оставить своего мужа, как я уже говорил, значит, идти мог только один я.
На эту идею навела меня сама Надежда Васильевна.
- Вы идите, - сказала она, - кто знает: может быть, на той станции еще есть люди, не враги; если вам удастся добраться туда и известить их о нашем положении… ну и слава Богу… Если же нет, если вас схватят и убьют, то… - Она не договорила, что именно, но ее мысль была совершенно ясна и убедительна…
- Я и одна останусь здесь, в случае чего! - попробовала она улыбнуться и взяла ружье своего мужа… - Идите же…
Я пожал ей руку, поцеловал ребенка и вышел…
Разговаривать более не о чем… Все великодушные, величественные фразы так легко льющиеся с пера писателя, описывающего подобные события, не вяжутся на языке, на самом деле…
Я шел и шел вперед, даже не оглядываясь на мазарку… В голове у меня стоял мучительный звон, уши заложило, ноги подкашивались, глаза не видели… Слава Богу! Дорога все под гору, снег не так глубок… По временам только я попадал в наметанные сугробы и с трудом вылезал оттуда… Мне кажется, что я не шел по прямому направлению… Меня качало из стороны в сторону, руки мои ослабели, и я чуть-чуть не уронил ружья у себя, а если бы я его уронил, я, очень может быть, поднять его был бы не в силах… Если бы я упал сам или присел отдохнуть, я бы уже более не поднялся на ноги…
Вот что-то чернеет впереди, что - разобрать не могу, да и не стараюсь вовсе… Мне как будто решительно нет никакого дела до каких бы то ни было встреч… Я даже забываю цель своего движения… Я уже двигаюсь бессознательно, машинально, словно в силу раз взятого направления… Я ничего больше не помню… Мне показалось, что меня окликнули какие-то голоса… Эти голоса говорили по-русски… Около меня ходили, хлопотали… Лили в рот что-то теплое, что так приятно расплывалось по моим внутренностям… Мне самому было тепло, так хорошо…
Я пришел в себя, вспомнил все разом и очнулся…
Смотрю: какое-то обгорелое строение… Закопченные, полуразвалившиеся стены со сгоревшим потолком, все следы разрушения и погрома… На дворе, в коновязях, стоит десятка три казачьих лошадей, бродят люди в серых шинелях, в фуражках с синими околышами…
- А уж мы думали, что вы не очнетесь… Капут, значит… - весело улыбаясь, говорит мне казачий офицер и подносит стаканчик с подогретым ромом… - На-ко, хватите - чудесно будет. И как это вы очутились в таком положении?..
Это была казачья сотня, которая выслана была из Казалинска, чтобы усилить станционные гарнизоны… Она уже много израсходовала людей, идя по тракту, и только сегодня пришла на эту станцию, найдя ее разбитою и ограбленною…
Казаки подняли меня не более как в ста шагах от станционного дома и принесли… Так как я впал в обморок единственно от голода и изнурения, то, понятно, несколько глотков рому сразу привели меня в чувство, а стакан горячего чая с куском холодной баранины развязал мне язык и заставил энергично приняться за спасение оставшихся в мазарке.
Тотчас же несколько казаков отправились туда; мне дали лошадь, и я их повел, не забыв захватить с собою кое-чего съестного.
Часа через три, к вечеру того же дня, мы, уже все вместе, весело толковали о прошедших бедах, а на другой день, уложив в сани тоже пришедшего в себя Антипа Михайловича, тронулись в путь, под конвоем десяти казаков, до следующей станции, с которой, как нам сказали, путь до самого Казалинска совершенно свободен и безопасен.
В Казалинске Антип Михайлович выздоровел окончательно от своей раны, и мы все четверо, считая и маленького Колю, стали с тех пор большими друзьями и не раз, за дружескою беседою, вспоминали свои дорожные бедствия, эти трое суток в мазарке…
После мы узнали, что станция, с которой мы выехали, была атакована в тот же день многочисленною партиею киргизов… Она была сожжена дотла, урядник, двое казаков и ротмистр Колупаев убиты, и трупы их найдены под обгоревшими развалинами. Что же касается до храбрецов Яши и Паши, то оба они доскакали все-таки до станции, но прибыли туда как раз в минуту погрома и катастрофы, - и оба были уведены в Хиву, в плен, вместе с полупьяным товарищем ротмистра Колупаева.
Другие произведения Николая Каразина: [ На далеких окраинах] (роман); [ В камышах] (отрывок из повести); [ Юнуска-головорез]; [ Богатый купец бай Мирза-Кудлай]; [ Докторша]; [ Как чабар Мумын берег вверенную ему казенную почту]; [ Байга]; [ Джигитская честь]; [ Тюркмен Сяркей]; [ Наурусова яма]; [ Кочевья по Иссык-Кулю].