Нравы Нижегородской ярмарки (2/3)
В. П. Безобразов. Очерки Нижегородской ярмарки. - М., 1865.
Другие отрывки: «Наш хлопок», Торжище Востока, Нравы Нижегородской ярмарки (1), Нравы Нижегородской ярмарки (2), Нравы Нижегородской ярмарки (3).
Нижегородская ярмарка. Мечеть и торговые ряды
Мы вовсе не заражены демократическою идеализацией низших классов, но должны высказать здесь несомненный для нас результат всех наших наблюдений на Нижегородской ярмарке, что чем ниже спускаешься по общественной лестнице гульбы и увеселительных заведений, тем менее встречаешь нравственного цинизма и тем менее оскорблений для естественных чувств стыдливости и человеческого достоинства. На простонародных гульбищах (например, на самокатах, где распахивается самая непринужденная русская веселость, и где самодельный рожок и тряпак являются в формах гораздо более свободных, нежели облагороженные русские хоры и подмалеванные представления волжской разбойничьей ватаги на танцовальных вечерах) и в увеселительных заведениях самого низшего разбора, харчевнях и кабаках, народное веселье обезображивается только пьянством, которое у нас все обезображивает. Кроме пьянства вы не заметите здесь никакого посягательства на ваше нравственное чувство. Мы были поражены нравственною пристойностию всего нами здесь виденного (в особенности во взаимном обращении обоих полов), по крайней мере в сравнении с увеселениями высшего сорта. Так, во всех самодельных русских песнях, которые нам удалось слышать, даже в самых секретных, было неизмеримо менее цинических выражений, нежели в усовершенствованных романических и сочиненных песнях этого рода в высших увеселительных заведениях. К тому же, простонародная публика решительно не спрашивает их и услаждается (даже пьяная) преимущественно песнями чувствительного содержания. Только посреди гульбы самых бедных классов ярмарочного народонаселения и простого народа можно было приметить следы некоторых элементов поэзии и идеализма, которые никогда вовсе не покидают человека посреди какой бы то ни было обстановки. Так, единственное поэтическое воспоминание, оставленное в нашей памяти макарьевским весельем, была удивительная по своеобразности русская песня («Ваничка»), которую нам впервые довелось слышать в одной из самых грязных харчевен Нижегородской ярмарки; эта песня, плясовая (сопровождаемая казачком) и вместе с тем глубоко унылая (в минорном тоне), производит, несмотря на пронзительные и сиплые женские голоса, поразительное впечатление. Вот в каком мрачном закаулке макарьевского разгула приходилось отводить душу высшими, идеальными ощущениями.
Здесь мы уже коснулись другой струи в увеселениях Макарьевской ярмарки, противуположной потоку с севера, - струи народного духа. Этот русский народный дух проникает собою весь разгул и весь быт ярмарки; его можно заметить под всяким иностранным лоском, даже и в самых заморских зрелищах, получающих, несмотря на чужестранное происхождение, свой особенный национальный отпечаток, подобно приобщению русских песенников даже к программе танцовальных вечеров, устроенных по парижскому образцу. Как в торговой, так и в нравственной сфере Нижегородской ярмарки представительницей и даже, можно сказать, владычицей этой русской стихии является Москва. Москва, как мы уже не раз говорили, всесильная уставщица Нижегородской ярмарки. На всяком шагу, во всем широком разгуле, во всех принадлежностях трактирной жизни, замечаешь здесь московский отпечаток, московский обряд. «Так делается, так заведено в Москве» - всерешающие слова на ярмарке против всяких порицаний тех или других порядков. «Так заведено в Петербурге» - еще ничего не решает, еще не есть нравственный авторитет, заставляющий подчиняться, а только слова, могущие возбудить любопытство послушать и посмотреть, как это заведено у них там, в Питере, или, что все равно, у иноземщины. Этот московский обряд, что бы ни говорили, по преимуществу и единственный в своем роде, - всероссийский. Хотя Москва не вся Россия, но в Москве главным образом собираются и обобщаются все разнообразные областные и местные элементы русского быта, все его нравы и обычаи, и отсюда, так или иначе обделанные, расходятся по всем концам России. В виде примера, впрочем, маловажного, хотя и довольно характеристического, укажем на рожок, играющий такую заметную роль на народных гульбищах Нижегородской ярмарки. Рожковая музыка, в своем роде прекрасная, исполняется несколькими хорами крестьян из одной местности Владимирской губернии, славящейся этим мастерством; но ныне рожки эти фабрикуются в Москве, у одного мастера музыкальных инструментов, и вытесняют первобытную самодельщину, даже в руках самих ее изобретателей. Этот рожок может, кажется нам, служить образчиком развития и перерождения не только всякой подобной самодельщины, но и вообще самородных нравов и обычаев народной жизни, так видоизменяющихся при беспрерывных встречах с усовершенствованиями искусства и науки в больших городах. Этими немногими словами хотели мы ответить мимоходом и на общий вопрос, часто возбуждаемый, о степени самородности и безыскусственности тех иди других нравов и обычаев народного быта. Нам не раз приходилось слышать, что все по-видимому природные и характерные проявления русского народного духа на Нижегородской ярмарке искусственны и нисколько не самородны, что, например, русская пляска и русская песня на ярмарочных самокатах [самокаты - качели (наподобие каруселей), приводимые в движение людьми и лошадьми, находящимися под полом] и сами эти самокаты не русские и не народные, что все это искажено переделкой, подражанием и обучением, под влиянием иностранных понятий, что все это, наконец, не таково, как оно в русской деревне, удаленной от городов, ярмарок и всяких промышленных перепутий. Что на Нижегородской ярмарке, как и на всякой ярмарке, нельзя изучить русской деревни, это не подлежит сомнению; но так же точно нельзя сомневаться и в том, что народный быт слагается не из одной только деревни и сельского быта. Этого мало; такое великое сходбище людей, как Нижегородская ярмарка, не остается без могущественного влияния (оставляя даже в стороне чисто экономическое ее значение) и на деревню, на самое разобщенное с промышленностию и городскою жизнию сельское захолустье. Новые ткани для простонародной одежды, разные новые принадлежности и украшения наряда и целые готовые наряды, точно так же и самые понятия о жизни и ее веселии быстро расходятся с Нижегородской ярмарки по всем путям и тропинкам народной жизни и незаметно водворяются в отдаленных захолустьях, куда, например, какой-нибудь местный деревенский щеголь заносит ухватки и воззрения, приобретенные в увеселительных заведениях Макария, или научает целую деревню петь какую-нибудь песню на новый манер, так, как ее пропели там московские песенники. Сколько раз мы слыхали от крестьян в наших центральных губерниях, что и у них есть свои моды, как у господ. А что такое мода, как не перемена обычая?
Но кто же не знает, что народный быт и все его проявления беспрерывно видоизменяются, что они, подобно языку, ни на минуту даже не останавливаются в своем движении? В потоке этого движения смешиваются и претворяются, как и в языке, в однородное целое самые чуждые друг другу элементы, - претворяются под действием, конечно, одного народного начала, которое налагает на все элементы один известный народный или племенной тип. Разгадать внутреннюю сущность этого народного типа, а с ним и его причину - тайну народного гения, определить коренные основы народного начала едва ли есть какая-нибудь человеческая возможность; все самые тщательные исследования народной жизни могут только позволить уловить наружные черты и проявления народного типа, господствующие силы и условия его движения. Точно так же нет никакой возможности различить в действительности так называемые естественные элементы народного быта, самородные, созданные самопроизвольным творчеством самой жизни, от искусственных элементов, водворенных в жизни творчеством личной изобретательности, личного произвола и фантазии, или обрядом какой-нибудь местности. Единственным мерилом степени естественности или искусственности может служить только степень водворения того или другого обычая в жизни. Одно принялось, привилось, другое не принялось или только еще начинает приниматься; одно сочинено и навязывается жизни на наших глазах, другое, может быть, и было точно так же когда-то сочинено и даже навязано прихотью отдельных личностей, но претворилось и вошло в жизнь. При этом одна местность обладает силою распространять свои обряды в других соплеменных местностях, а другая нет. Есть средоточия, по преимуществу воспринимающие в себя множество самых различных областных токов народной жизни; в них происходит беспрерывный обмен всех наречий и провинциализмов народа, в них поэтому возникают и самые обобщающие народные элементы. Такова у нас Москва. В этом смысле мы и понимаем господство московского обряда в народном житейском обиходе Нижегородской ярмарки; само собою разумеется, что это господство не исключает притока к Макарию и всех областных русских элементов и обратного действия на Москву обычаев и нравов, слагающихся здесь в вихре великого макарьевского сходбища. Но мы, кажется, не ошибаемся, говоря, что русская стихия является здесь действующею по преимуществу с московским отпечатком. Этот отпечаток лежит и на самодельном рожке, усовершенствованном московским мастером, и на русских песенниках, изощривших свое самодельное искусство в московских трактирах, и на разных принадлежностях русской кухни, солянках, расстегаях, ухе и пр., преобладающих между ярмарочными яствами и также получивших нынешний свой улучшенный вид под рукою московских поваров, - на всей, наконец, трактирной ярмарочной жизни, сложившейся по преимуществу в Москве и под московским началом. Какими бы обольстительными соблазнами ни был вооружен поток мабилей и канканов, обрушившихся на Нижегородскую ярмарку из Петербурга и Парижа, все эти соблазны скользят пока на поверхности народной жизни, не принимаются, не усваиваются ею и не имеют для народа другого значения, кроме иноземных куриозов, - в лучшем случае, - и какой-нибудь пляски Иродиады - в худшем. В этом смысле мы сказали, что струя народного духа, приносящая с собою те питательные вещества, которые усваиваются по всем частям и оконечностям народного организма и переходят в его плоть и кровь, - притекает в нравственную атмосферу макарьевского сходбища из Москвы.
Эту струю, как бы ни были иной раз бурливы, грязны и дики ее разливы, все-таки можно признать облагораживающим нравственным элементом нашего сходбища: ее высшее общественное и политическое значение, действительно принадлежащее этому великому течению народных чувств, мыслей, верований и преданий, находящему в Москве свое главное и коренное средоточие, а в макарьевском сходбище важнейший периодический свой излив, - увидим впоследствии. Пока останемся в кругу рассматриваемых нами увеселений и гульбы Нижегородской ярмарки. Мы уже отчасти указали на облагораживающие, поэтические мотивы народной увеселительной стихии Нижегородской ярмарки: то, что есть в ней грязного и цинического, не только не усиливается, но даже, как мы сказали, само собой уступает успехам времени. Ныне просто немыслимы дикие проявления купеческого разгула, какие описываются в чуть-чуть не мифических преданиях героического периода ярмарки, и в которых баня, эта восточная примесь нашего народного быта, играет, кажется, господствующую роль; немыслимо, например, употребление шампанского вместо воды для мытья, житье в бане в течение нескольких суток в каком-то одичалом, нечеловеческом состоянии и проч. К этой же категории диких забав можно, кажется, отнести и бросанье нескольких сотен рублей на тарелки арфисток, хотя этот вид забавы выражает собою иную область инстинктов, невежественного тщеславия и какой-то страсти к разрушению нажитого, - мотивов, также не мало участвовавших в ярмарочных развлечениях старого времени. Но не было, кажется, никакой исторической необходимости, чтобы место всех этих диких утех на ярмарке заступили утонченные развлечения нашего прогрессивного севера, да они нисколько его и не заступили: первые упразднились сами собою, а нисколько не под влиянием вторых, которые никак не удовлетворяют потребностям русской натуры, или, как здесь выражаются, «русского расположения», искавшего себе простора в кунавинском раздолье. Ни танцовальные ярмарочные вечера, ни балет нисколько не в силах заменить собою это раздолье, если бы даже и можно было ошибочно признать за ними какое-нибудь нравственное превосходство или даже большую наружную благопристойность в сравнении с Кунавиным. Скорее танцовальные вечера способны переродиться в увеселительные заведения Кунавина, без тех, однако, важных преимуществ, которыми, как мы уже упоминали, отличался этот знаменитый пригород Нижнего: без его географического обособления, связанного с тем вместе полицейского и врачебного надзора определенностию разграничительной черты, за которую каждый посетитель ярмарки был волен переступать и не переступать. Для прекрасной же половины ярмарочного народонаселения эти различия неисчислимы: переступая границу Кунавина, она знала и обязана была знать, что она переступает; на танцовальном же вечере, куда уже попадали по ошибке иногородные отцы с семействами, женщина не знает и не обязана знать, где она. Итак, даже и в этом отношении нельзя признать увеселительный прогресс настоящим прогрессом, и нет, кажется, никакого побуждения оказывать ему особое покровительство в ущерб увеселениям старины. Старина, отвратительная своею дикостью, падает от времени сама собою, а новизна, прикрытая лоском, в особенности же новизна привилегированная и чуждая народным нравам, способна к дальнейшему искусственному развитию и преуспеянию. Что является пока только чуждым народной почве куриозом, скользящим на поверхности общества заморским скандалом, - то способно в соединении с болезненными соками самой почвы, рядом неожиданных превращений, привести к последствиям иным, нежели те, которые эти явления имели в своем отечестве, за морем. Таков, в другой области, наш отечественный нигилизм, самый неожиданный и чудовищный выродок теорий, возникших на чужой почве.
Струя народного духа особенно ощутительна в одном явлении новейшего времени: это господство на ярмарке русской песни. Хоры русских песенников сделались необходимою принадлежностью всех трактиров от высших до самых низших; без них не может обойтись никакое пиршество. Они изгоняют арфисток и всяких заезжих иноземных музыкантов, и почти совсем уже изгнали прежде владычествовавшие здесь цыганские таборы. Во главе русских певцов и певиц стоят московские хоры, из коих некоторые действительно достигли музыкальности, способной удовлетворить знатоков. Мы не можем видеть в этом явлении случайность, напротив, видим в нем естественное отражение знаменательных патриотических движений нашего времени. В последнее наше посещение Нижегородской ярмарки (1864 г.) требование со стороны публики на русское пение было сильнее, чем на всякое другое рассеяние, а четыре года тому назад, когда мы были на ярмарке (1860 г.), о русских песенниках не было и помину. Трактир, прославившийся лучшим московским хором, привлекает наибольшее количество посетителей, несмотря на сравнительно лучшее устройство других трактиров. Русская песнь по преимуществу обладает тем нравственным и облагораживающим влиянием, которое принадлежит народному элементу посреди макарьевского веселья: мы сами были свидетелями, как толпы трактирной публики с восторгом и целые ночи напролет окружали песенников, упиваясь их концертами и предавая забвению и вино, и всякие иные утехи. То же самое бывало в старину и с цыганскими таборами. Но действие той и другой музыки на слушателей, нравственное настроение, возбуждаемое тою и другою, совершенно различны. Это настроение так же различно, как заунывная, зарождающая глубокое раздумье и душевную тоску русская песня и раздражающий нервы, вызывающий чувственность цыганский вопль. Упомянем кстати, что наслаждения цыганского табора невозможны без некоторого опьянения, а русское пенье гонит вино даже из среды самых закоренелых забулдыг. В нашем цыганском пенье, сложившемся на основном мотиве той же русской песни, как будто выходят наружу азиатские, чужеядные примеси русского быта. Эти русские мотивы цыганского пенья невольно напоминают о степях нашего юга, где кочевья азиатских варваров нашли так много для себя простора и с трудом могли быть осилены русскою, то есть европейскою стихией нашей истории. Русская стихия, знаменуемая русскою песней, властвует ныне на этом великом сходбище народов Азии и Европы, которое вековыми усилиями русской цивилизации на севере превращено из восточного караван-сарая в одно из важнейших средоточий европейской торговли.
Но возвратимся к исходной точке наших размышлений - к полиции, о которой нам необходимо сказать несколько заключительных слов.
Излишне, кажется, было бы настаивать на необходимости наружной полицейской охраны, обеспечений внешнего порядка и тишины, собственности и личности, от всякого материального насилия; эта первая задача полиции сознается всеми, хотя нельзя сказать, чтоб она была окончательно разрешена на Нижегородской ярмарке. Между тем удовлетворительное разрешение одной этой задачи было бы великим благом, получив которое, участвующие в Макарьевском торге народонаселения, конечно, готовы были бы освободить полицию от всяких иных попечений и забот. Если же полицейская администрация желает простирать свои заботы далее обязанностей наружной полиции, желает, по весьма естественному, впрочем, побуждению, не лишить своих обеспечений и самые народные нравы против всякого соблазна, то задача полиции чрезвычайно усложняется. Мы уже видели, что некоторые благонамеренные начинания на этом трудном пути оказываются пока не совсем успешными. Позволим себе указать бегло на главную и коренную причину непрактичности полицейской системы нравственной охраны, действующей как на Нижегородской ярмарке, так, может быть, и повсеместно у нас. Наша цель была бы достигнута, если бы наши немногие слова могли послужить людям, более нас чувствующим призвание к полицейскому поприщу, поводом к размышлениям, небесплодным для выхода из избитой колеи нашей полицейской рутины. Дело состоит в том, что общее направление всех полицейских усилий к упомянутой цели заключалось у нас до сих пор главным образом в том, чтоб охранять от разврата самый разврат, а не те сферы общественной жизни, которые непричастны ему; бо́льшая часть этих усилий была направлена к охранению от соблазна самих соблазнителей, а не соблазняемых. Отсюда, кажется нам, происходит вся эта стеснительная для свободы жизни и безуспешная в противодействии злу механическая регламентация проявлений разврата, - регламентация, может быть, гораздо более суровая, нежели в каком-нибудь другом государстве, и только потому еще сколько-нибудь сносная у нас, что главная сила ее остается на бумаге и не находит на нашей почве достаточно строгих для себя исполнителей. С другой стороны, из этой же системы происходит и то, что сферы народной жизни, не тронутые нравственною порчей, - подрастающие поколения, женщины, по преимуществу нуждающиеся в защите, наконец, вся посторонняя публика остаются беззащитны против ухищрений разврата и самых наглых оскорблений нравственного чувства, приличия и стыдливости. Что видим мы, например, на Нижегородской ярмарке? Полицейские предписания здесь чрезвычайно заботливы относительно всех наружных проявлений веселия, и не только на так называемых танцовальных вечерах, но даже внутри тех заведений, куда, конечно, не попадают люди, нуждающиеся в защите от соблазна; между тем в то самое время, как даже телодвижения и самые сокровенные принадлежности туалета танцующих подвергаются полицейской регламентации, полиция остается совершенно безучастною зрительницей посещения таких bals Mabiles детьми, остается даже равнодушною зрительницей участия детей в самых диких танцах. Эту беззаботность трудно объяснить чем-либо кроме общего духа нашей полицейской охраны, потому что спасение детей от подобного растления нравов не сопряжено ни с малейшими затруднениями: для этого достаточно одного простого преграждения им входа во все увеселительные заведения подозрительных категорий. Очевидно, что сила такого воспрещения не может останавливаться даже перед волей родителей и родственников, которых права на подрастающее поколение нельзя считать безграничными. Мы упоминаем об этом, потому что дети являются в ярмарочные увеселительные заведения большею частию с родственниками, и это, по мнению многих, парализует действие полиции. Одно механическое преграждение подобного зла уже было бы весьма благодетельно, и освободило бы публику от оскорблений нравственного чувства гораздо более тягостных, нежели какие бы то ни было телодвижения танцующих взрослых людей.
И замечательно, что в то время как у нас никого не удивит вторжение полицейской власти в тайны домашнего очага, для того чтобы получить, при малейшем подозрении и предлоге, доказательства, не совершается ли чего-нибудь безнравственного между взрослыми приятелями, которые никому, кроме самих себя, не вредят своим безнравственным поведением, обыгрывая, например, друг друга втихомолку в азартную карточную игру, - многих изумило бы и, может статься, привело бы в негодование самое скромное требование, чтоб азартные игры и лотереи были строго преследуемы в публичных местах, где с алчностью бросаются на них уже не записные игроки и шулера, а толпы детей и крестьян, впервые узнающих на ярмарке о существовании этих игр и не имеющих понятия о связанных с ними мошеннических проделках. Соблазнительные картинки преследуются в самых аристократических магазинах, куда пойдут покупать их только утонченные развратники; между тем картинки несравненно более цинические показываются в райках, на площади, тысячам простого народа всякого возраста и всякого пола. Подчинив каждый шаг общества опеке, - хотя и ограничивающейся обыкновенно одною бездушною бюрократическою формой и буквой закона, но тем не менее весьма стеснительною, - мы не требуем одной из тех необходимых для общества охран, именно охраны от противузаконного обмана, от противузаконных нарушений общественного доверия. Но и эта охрана наилучшим образом может быть достигнута не путем опеки над публикой, подвергающейся обману, а преследованием обнаружившегося обмана законною силой власти. Здесь между прочим мы обратим особенное внимание на одно обстоятельство, которое у нас постоянно упускается из вида: у нас всякая вещь и всякий поступок могут избегнуть действия относящегося к ним закона единственно назвавшись именем, по закону им не принадлежащим. Так, например, под названием трактирных заведений и со всеми законными правами, присвоенными таким заведениям, существуют публичные заведения, принадлежащие совершенно к иной категории и подчиненные по закону совсем иной системе. То же самое можно сказать и о так называемых танцовальных вечерах. А это явление не малозначительно у нас, и между прочим на Нижегородской ярмарке; оно разом уничтожает всю разумную предусмотрительность закона. Между тем, сосредоточив усилия на том только, чтобы кабак назывался кабаком, а не штофною лавочкой, танцовальные вечера, предназначенные исключительно для холостых людей, не назывались семейными вечерами, развратный дом не назывался трактиром и т. д., уже одним этим вы дадите публике гораздо более охраны от посягательства на ее нравы, нежели когда будете регламентировать телодвижения на танцовальных вечерах посредством жандармов, раздающих на них билеты, или когда будете, посредством запрещения не совсем приличных песен в развратных домах, охранять добрые нравы их жительниц.
Но мы не любим подобной системы действий, нас гораздо более интересует крепость вина, употребляемого горькими пьяницами, и мы заботливо наблюдаем за тем, чтоб эта крепость была никак не слабее того градуса, который мы признали необходимым. Мы заботливо охраняем всеми правительственными способами каждый уголок обширной России от недостатка или дороговизны этого благодетельного напитка, и заготовляем казенные винные запасы. Все это интересует нас гораздо более, нежели то, чтобы под наименованием штофных лавочек не заводились кабаки, или чтобы сельские общества и землевладельцы были охранены от насильственного навязывания услуг хозяевами всех этих общеполезных заведений. Не проявляется ли во всем этом то, что мы заметили выше: чрезвычайная заботливость о людях, творящих общественный соблазн, и полная беспечность о публике, подверженной соблазну?
То или другое направление полицейской деятельности, как бы оно ни было желательно, не зависит, однако, от одного произволения власти законодательной или административной: самые лучшие намерения власти обусловлены окружающими обстоятельствами, и между прочим зависят в своем осуществлении от орудий исполнения. Это в особенности применимо к полиции, которая, чтобы выполнить какую-либо задачу, должна сознательно проникнуться ею во всем своем составе, до последнего будочника и сторожа. Всякий знает, в какой степени это у нас удобоисполнимо. Такое затруднение более чем где-либо заметно, для самого поверхностного взгляда, на Нижегородской ярмарке, где к обыкновенному еврейскому элементу состава наших низших полицейских чинов присоединяется еще новый - азиатский. Этот азиатский элемент (Оренбургское казачье войско, составленное из башкир, тептеряков и т. д.) гоcподствует в сонме блюстителей порядка и благочиния на ярмарке: по странной воле судеб, призвание водворять европейское государственное благоустройство на этом сходбище Азии, просвещаемом Россией, выпало ныне на долю самих азиатцев. Эти истые азиатцы, только что введенные Россией в семью европейских народов, едва получившие первое государственное клеймо, - казенный военный мундир их есть единственный европейский признак, - являются охранителями европейской нравственности, поставлены налагать узду цивилизации на страсти. Не глубокая ли ирония судьбы в этом явлении?
Надо вообще заметить, что низший личный состав полицейской службы находится у нас в полном небрежении: а между тем на самых низших исполнителях полицейской власти, на самом последнем стражнике, солдате, будочнике, часовом, подчаске, даже рассыльном, - на всех этих людях, доставляющих гражданам полицейскую охрану не на бумаге только, а в действительности, - зиждется вся система полиции. Если где возможен порядок при хороших исполнителях и плохих распорядителях и невозможен в обратном случае, то это именно в полицейской службе. Как бы ни проста казалась, однако, эта истина, она нисколько у нас не сознается. Мы постоянно видим, что всякого рода заботы, прилагаемые у нас к улучшению полиции, обращены преимущественно, если даже не исключительно, на устройство высших полицейских властей. Это направление весьма рельефно отразилось в последнее время в преобразовании уездной полиции. Сколько упований было соединено с переименованием земских исправников и городничих в уездных исправников, а между тем в низших полицейских этажах, там, где эти исправники являются уже не в виде гладкой бумаги, ими подписанной и изменяющей положение вещей только в казенных шкапах, а где они являются действующею силой (как, например, в лице инвалидной команды и сотских), - все осталось неизменно, в прежнем положении. Закон тщательно определил права и обязанности власти исправника, правительство употребило все старания к возможню лучшему выбору лиц, облеченных ею, но для проявления своих прав и обязанностей у этой власти нет в полном и неотъемлемом распоряжении ни одного полицейского стражника, даже неворуженного; чтоб исполнять добросовестно полицейскую охрану, уездным исправникам ничего не остается больше делать, как буквально действовать собственными руками, как некоторые из них сами выражались нам. Думали усилить полицейскую деятельность уездных исправников, переименовав их в уездных начальников, и это лучше всего характеризует направление наших полицейских мероприятий. При заботах о возвышении звания главной уездной полицейской власти, мы не слыхали ни о каких сериозных соображениях относительно устройства полицейской стражи, которая у нас, можно сказать, не существует и без которой нет настоящей полиции. Здесь не мешает заметить, что если действительно случается, что одно присутствие генерал-губернаторской власти водворяет некоторый порядок и усиливает полицейскую охрану, то это происходит собственно потому, что эта власть обладает более всякой другой возможностью увеличивать численный состав низшей полицейской службы и в случае надобности призывает для этой цели строевые воинские чины. Так было и на Нижегородской ярмарке. У нас составилось издавна удивительное понятие, что для низшей полицейской службы всякий годен, что для этого дела даже нет негодного человека. И такое понятие живет рядом с противоположным понятием, связывающим особенный государственный почет с высшими полицейскими должностями. У нас, как-то по преданию, состав полицейских команд обыкновенно пополнялся всяким военным сбродом, тогда как, наоборот, для этой службы следовало бы брать только лучших и отборных людей.
ОКОНЧАНИЕ
Другие отрывки: «Наш хлопок», Торжище Востока, Нравы Нижегородской ярмарки (1), Нравы Нижегородской ярмарки (2), Нравы Нижегородской ярмарки (3).
Нижегородская ярмарка. Мечеть и торговые ряды
Мы вовсе не заражены демократическою идеализацией низших классов, но должны высказать здесь несомненный для нас результат всех наших наблюдений на Нижегородской ярмарке, что чем ниже спускаешься по общественной лестнице гульбы и увеселительных заведений, тем менее встречаешь нравственного цинизма и тем менее оскорблений для естественных чувств стыдливости и человеческого достоинства. На простонародных гульбищах (например, на самокатах, где распахивается самая непринужденная русская веселость, и где самодельный рожок и тряпак являются в формах гораздо более свободных, нежели облагороженные русские хоры и подмалеванные представления волжской разбойничьей ватаги на танцовальных вечерах) и в увеселительных заведениях самого низшего разбора, харчевнях и кабаках, народное веселье обезображивается только пьянством, которое у нас все обезображивает. Кроме пьянства вы не заметите здесь никакого посягательства на ваше нравственное чувство. Мы были поражены нравственною пристойностию всего нами здесь виденного (в особенности во взаимном обращении обоих полов), по крайней мере в сравнении с увеселениями высшего сорта. Так, во всех самодельных русских песнях, которые нам удалось слышать, даже в самых секретных, было неизмеримо менее цинических выражений, нежели в усовершенствованных романических и сочиненных песнях этого рода в высших увеселительных заведениях. К тому же, простонародная публика решительно не спрашивает их и услаждается (даже пьяная) преимущественно песнями чувствительного содержания. Только посреди гульбы самых бедных классов ярмарочного народонаселения и простого народа можно было приметить следы некоторых элементов поэзии и идеализма, которые никогда вовсе не покидают человека посреди какой бы то ни было обстановки. Так, единственное поэтическое воспоминание, оставленное в нашей памяти макарьевским весельем, была удивительная по своеобразности русская песня («Ваничка»), которую нам впервые довелось слышать в одной из самых грязных харчевен Нижегородской ярмарки; эта песня, плясовая (сопровождаемая казачком) и вместе с тем глубоко унылая (в минорном тоне), производит, несмотря на пронзительные и сиплые женские голоса, поразительное впечатление. Вот в каком мрачном закаулке макарьевского разгула приходилось отводить душу высшими, идеальными ощущениями.
Здесь мы уже коснулись другой струи в увеселениях Макарьевской ярмарки, противуположной потоку с севера, - струи народного духа. Этот русский народный дух проникает собою весь разгул и весь быт ярмарки; его можно заметить под всяким иностранным лоском, даже и в самых заморских зрелищах, получающих, несмотря на чужестранное происхождение, свой особенный национальный отпечаток, подобно приобщению русских песенников даже к программе танцовальных вечеров, устроенных по парижскому образцу. Как в торговой, так и в нравственной сфере Нижегородской ярмарки представительницей и даже, можно сказать, владычицей этой русской стихии является Москва. Москва, как мы уже не раз говорили, всесильная уставщица Нижегородской ярмарки. На всяком шагу, во всем широком разгуле, во всех принадлежностях трактирной жизни, замечаешь здесь московский отпечаток, московский обряд. «Так делается, так заведено в Москве» - всерешающие слова на ярмарке против всяких порицаний тех или других порядков. «Так заведено в Петербурге» - еще ничего не решает, еще не есть нравственный авторитет, заставляющий подчиняться, а только слова, могущие возбудить любопытство послушать и посмотреть, как это заведено у них там, в Питере, или, что все равно, у иноземщины. Этот московский обряд, что бы ни говорили, по преимуществу и единственный в своем роде, - всероссийский. Хотя Москва не вся Россия, но в Москве главным образом собираются и обобщаются все разнообразные областные и местные элементы русского быта, все его нравы и обычаи, и отсюда, так или иначе обделанные, расходятся по всем концам России. В виде примера, впрочем, маловажного, хотя и довольно характеристического, укажем на рожок, играющий такую заметную роль на народных гульбищах Нижегородской ярмарки. Рожковая музыка, в своем роде прекрасная, исполняется несколькими хорами крестьян из одной местности Владимирской губернии, славящейся этим мастерством; но ныне рожки эти фабрикуются в Москве, у одного мастера музыкальных инструментов, и вытесняют первобытную самодельщину, даже в руках самих ее изобретателей. Этот рожок может, кажется нам, служить образчиком развития и перерождения не только всякой подобной самодельщины, но и вообще самородных нравов и обычаев народной жизни, так видоизменяющихся при беспрерывных встречах с усовершенствованиями искусства и науки в больших городах. Этими немногими словами хотели мы ответить мимоходом и на общий вопрос, часто возбуждаемый, о степени самородности и безыскусственности тех иди других нравов и обычаев народного быта. Нам не раз приходилось слышать, что все по-видимому природные и характерные проявления русского народного духа на Нижегородской ярмарке искусственны и нисколько не самородны, что, например, русская пляска и русская песня на ярмарочных самокатах [самокаты - качели (наподобие каруселей), приводимые в движение людьми и лошадьми, находящимися под полом] и сами эти самокаты не русские и не народные, что все это искажено переделкой, подражанием и обучением, под влиянием иностранных понятий, что все это, наконец, не таково, как оно в русской деревне, удаленной от городов, ярмарок и всяких промышленных перепутий. Что на Нижегородской ярмарке, как и на всякой ярмарке, нельзя изучить русской деревни, это не подлежит сомнению; но так же точно нельзя сомневаться и в том, что народный быт слагается не из одной только деревни и сельского быта. Этого мало; такое великое сходбище людей, как Нижегородская ярмарка, не остается без могущественного влияния (оставляя даже в стороне чисто экономическое ее значение) и на деревню, на самое разобщенное с промышленностию и городскою жизнию сельское захолустье. Новые ткани для простонародной одежды, разные новые принадлежности и украшения наряда и целые готовые наряды, точно так же и самые понятия о жизни и ее веселии быстро расходятся с Нижегородской ярмарки по всем путям и тропинкам народной жизни и незаметно водворяются в отдаленных захолустьях, куда, например, какой-нибудь местный деревенский щеголь заносит ухватки и воззрения, приобретенные в увеселительных заведениях Макария, или научает целую деревню петь какую-нибудь песню на новый манер, так, как ее пропели там московские песенники. Сколько раз мы слыхали от крестьян в наших центральных губерниях, что и у них есть свои моды, как у господ. А что такое мода, как не перемена обычая?
Но кто же не знает, что народный быт и все его проявления беспрерывно видоизменяются, что они, подобно языку, ни на минуту даже не останавливаются в своем движении? В потоке этого движения смешиваются и претворяются, как и в языке, в однородное целое самые чуждые друг другу элементы, - претворяются под действием, конечно, одного народного начала, которое налагает на все элементы один известный народный или племенной тип. Разгадать внутреннюю сущность этого народного типа, а с ним и его причину - тайну народного гения, определить коренные основы народного начала едва ли есть какая-нибудь человеческая возможность; все самые тщательные исследования народной жизни могут только позволить уловить наружные черты и проявления народного типа, господствующие силы и условия его движения. Точно так же нет никакой возможности различить в действительности так называемые естественные элементы народного быта, самородные, созданные самопроизвольным творчеством самой жизни, от искусственных элементов, водворенных в жизни творчеством личной изобретательности, личного произвола и фантазии, или обрядом какой-нибудь местности. Единственным мерилом степени естественности или искусственности может служить только степень водворения того или другого обычая в жизни. Одно принялось, привилось, другое не принялось или только еще начинает приниматься; одно сочинено и навязывается жизни на наших глазах, другое, может быть, и было точно так же когда-то сочинено и даже навязано прихотью отдельных личностей, но претворилось и вошло в жизнь. При этом одна местность обладает силою распространять свои обряды в других соплеменных местностях, а другая нет. Есть средоточия, по преимуществу воспринимающие в себя множество самых различных областных токов народной жизни; в них происходит беспрерывный обмен всех наречий и провинциализмов народа, в них поэтому возникают и самые обобщающие народные элементы. Такова у нас Москва. В этом смысле мы и понимаем господство московского обряда в народном житейском обиходе Нижегородской ярмарки; само собою разумеется, что это господство не исключает притока к Макарию и всех областных русских элементов и обратного действия на Москву обычаев и нравов, слагающихся здесь в вихре великого макарьевского сходбища. Но мы, кажется, не ошибаемся, говоря, что русская стихия является здесь действующею по преимуществу с московским отпечатком. Этот отпечаток лежит и на самодельном рожке, усовершенствованном московским мастером, и на русских песенниках, изощривших свое самодельное искусство в московских трактирах, и на разных принадлежностях русской кухни, солянках, расстегаях, ухе и пр., преобладающих между ярмарочными яствами и также получивших нынешний свой улучшенный вид под рукою московских поваров, - на всей, наконец, трактирной ярмарочной жизни, сложившейся по преимуществу в Москве и под московским началом. Какими бы обольстительными соблазнами ни был вооружен поток мабилей и канканов, обрушившихся на Нижегородскую ярмарку из Петербурга и Парижа, все эти соблазны скользят пока на поверхности народной жизни, не принимаются, не усваиваются ею и не имеют для народа другого значения, кроме иноземных куриозов, - в лучшем случае, - и какой-нибудь пляски Иродиады - в худшем. В этом смысле мы сказали, что струя народного духа, приносящая с собою те питательные вещества, которые усваиваются по всем частям и оконечностям народного организма и переходят в его плоть и кровь, - притекает в нравственную атмосферу макарьевского сходбища из Москвы.
Эту струю, как бы ни были иной раз бурливы, грязны и дики ее разливы, все-таки можно признать облагораживающим нравственным элементом нашего сходбища: ее высшее общественное и политическое значение, действительно принадлежащее этому великому течению народных чувств, мыслей, верований и преданий, находящему в Москве свое главное и коренное средоточие, а в макарьевском сходбище важнейший периодический свой излив, - увидим впоследствии. Пока останемся в кругу рассматриваемых нами увеселений и гульбы Нижегородской ярмарки. Мы уже отчасти указали на облагораживающие, поэтические мотивы народной увеселительной стихии Нижегородской ярмарки: то, что есть в ней грязного и цинического, не только не усиливается, но даже, как мы сказали, само собой уступает успехам времени. Ныне просто немыслимы дикие проявления купеческого разгула, какие описываются в чуть-чуть не мифических преданиях героического периода ярмарки, и в которых баня, эта восточная примесь нашего народного быта, играет, кажется, господствующую роль; немыслимо, например, употребление шампанского вместо воды для мытья, житье в бане в течение нескольких суток в каком-то одичалом, нечеловеческом состоянии и проч. К этой же категории диких забав можно, кажется, отнести и бросанье нескольких сотен рублей на тарелки арфисток, хотя этот вид забавы выражает собою иную область инстинктов, невежественного тщеславия и какой-то страсти к разрушению нажитого, - мотивов, также не мало участвовавших в ярмарочных развлечениях старого времени. Но не было, кажется, никакой исторической необходимости, чтобы место всех этих диких утех на ярмарке заступили утонченные развлечения нашего прогрессивного севера, да они нисколько его и не заступили: первые упразднились сами собою, а нисколько не под влиянием вторых, которые никак не удовлетворяют потребностям русской натуры, или, как здесь выражаются, «русского расположения», искавшего себе простора в кунавинском раздолье. Ни танцовальные ярмарочные вечера, ни балет нисколько не в силах заменить собою это раздолье, если бы даже и можно было ошибочно признать за ними какое-нибудь нравственное превосходство или даже большую наружную благопристойность в сравнении с Кунавиным. Скорее танцовальные вечера способны переродиться в увеселительные заведения Кунавина, без тех, однако, важных преимуществ, которыми, как мы уже упоминали, отличался этот знаменитый пригород Нижнего: без его географического обособления, связанного с тем вместе полицейского и врачебного надзора определенностию разграничительной черты, за которую каждый посетитель ярмарки был волен переступать и не переступать. Для прекрасной же половины ярмарочного народонаселения эти различия неисчислимы: переступая границу Кунавина, она знала и обязана была знать, что она переступает; на танцовальном же вечере, куда уже попадали по ошибке иногородные отцы с семействами, женщина не знает и не обязана знать, где она. Итак, даже и в этом отношении нельзя признать увеселительный прогресс настоящим прогрессом, и нет, кажется, никакого побуждения оказывать ему особое покровительство в ущерб увеселениям старины. Старина, отвратительная своею дикостью, падает от времени сама собою, а новизна, прикрытая лоском, в особенности же новизна привилегированная и чуждая народным нравам, способна к дальнейшему искусственному развитию и преуспеянию. Что является пока только чуждым народной почве куриозом, скользящим на поверхности общества заморским скандалом, - то способно в соединении с болезненными соками самой почвы, рядом неожиданных превращений, привести к последствиям иным, нежели те, которые эти явления имели в своем отечестве, за морем. Таков, в другой области, наш отечественный нигилизм, самый неожиданный и чудовищный выродок теорий, возникших на чужой почве.
Струя народного духа особенно ощутительна в одном явлении новейшего времени: это господство на ярмарке русской песни. Хоры русских песенников сделались необходимою принадлежностью всех трактиров от высших до самых низших; без них не может обойтись никакое пиршество. Они изгоняют арфисток и всяких заезжих иноземных музыкантов, и почти совсем уже изгнали прежде владычествовавшие здесь цыганские таборы. Во главе русских певцов и певиц стоят московские хоры, из коих некоторые действительно достигли музыкальности, способной удовлетворить знатоков. Мы не можем видеть в этом явлении случайность, напротив, видим в нем естественное отражение знаменательных патриотических движений нашего времени. В последнее наше посещение Нижегородской ярмарки (1864 г.) требование со стороны публики на русское пение было сильнее, чем на всякое другое рассеяние, а четыре года тому назад, когда мы были на ярмарке (1860 г.), о русских песенниках не было и помину. Трактир, прославившийся лучшим московским хором, привлекает наибольшее количество посетителей, несмотря на сравнительно лучшее устройство других трактиров. Русская песнь по преимуществу обладает тем нравственным и облагораживающим влиянием, которое принадлежит народному элементу посреди макарьевского веселья: мы сами были свидетелями, как толпы трактирной публики с восторгом и целые ночи напролет окружали песенников, упиваясь их концертами и предавая забвению и вино, и всякие иные утехи. То же самое бывало в старину и с цыганскими таборами. Но действие той и другой музыки на слушателей, нравственное настроение, возбуждаемое тою и другою, совершенно различны. Это настроение так же различно, как заунывная, зарождающая глубокое раздумье и душевную тоску русская песня и раздражающий нервы, вызывающий чувственность цыганский вопль. Упомянем кстати, что наслаждения цыганского табора невозможны без некоторого опьянения, а русское пенье гонит вино даже из среды самых закоренелых забулдыг. В нашем цыганском пенье, сложившемся на основном мотиве той же русской песни, как будто выходят наружу азиатские, чужеядные примеси русского быта. Эти русские мотивы цыганского пенья невольно напоминают о степях нашего юга, где кочевья азиатских варваров нашли так много для себя простора и с трудом могли быть осилены русскою, то есть европейскою стихией нашей истории. Русская стихия, знаменуемая русскою песней, властвует ныне на этом великом сходбище народов Азии и Европы, которое вековыми усилиями русской цивилизации на севере превращено из восточного караван-сарая в одно из важнейших средоточий европейской торговли.
Но возвратимся к исходной точке наших размышлений - к полиции, о которой нам необходимо сказать несколько заключительных слов.
Излишне, кажется, было бы настаивать на необходимости наружной полицейской охраны, обеспечений внешнего порядка и тишины, собственности и личности, от всякого материального насилия; эта первая задача полиции сознается всеми, хотя нельзя сказать, чтоб она была окончательно разрешена на Нижегородской ярмарке. Между тем удовлетворительное разрешение одной этой задачи было бы великим благом, получив которое, участвующие в Макарьевском торге народонаселения, конечно, готовы были бы освободить полицию от всяких иных попечений и забот. Если же полицейская администрация желает простирать свои заботы далее обязанностей наружной полиции, желает, по весьма естественному, впрочем, побуждению, не лишить своих обеспечений и самые народные нравы против всякого соблазна, то задача полиции чрезвычайно усложняется. Мы уже видели, что некоторые благонамеренные начинания на этом трудном пути оказываются пока не совсем успешными. Позволим себе указать бегло на главную и коренную причину непрактичности полицейской системы нравственной охраны, действующей как на Нижегородской ярмарке, так, может быть, и повсеместно у нас. Наша цель была бы достигнута, если бы наши немногие слова могли послужить людям, более нас чувствующим призвание к полицейскому поприщу, поводом к размышлениям, небесплодным для выхода из избитой колеи нашей полицейской рутины. Дело состоит в том, что общее направление всех полицейских усилий к упомянутой цели заключалось у нас до сих пор главным образом в том, чтоб охранять от разврата самый разврат, а не те сферы общественной жизни, которые непричастны ему; бо́льшая часть этих усилий была направлена к охранению от соблазна самих соблазнителей, а не соблазняемых. Отсюда, кажется нам, происходит вся эта стеснительная для свободы жизни и безуспешная в противодействии злу механическая регламентация проявлений разврата, - регламентация, может быть, гораздо более суровая, нежели в каком-нибудь другом государстве, и только потому еще сколько-нибудь сносная у нас, что главная сила ее остается на бумаге и не находит на нашей почве достаточно строгих для себя исполнителей. С другой стороны, из этой же системы происходит и то, что сферы народной жизни, не тронутые нравственною порчей, - подрастающие поколения, женщины, по преимуществу нуждающиеся в защите, наконец, вся посторонняя публика остаются беззащитны против ухищрений разврата и самых наглых оскорблений нравственного чувства, приличия и стыдливости. Что видим мы, например, на Нижегородской ярмарке? Полицейские предписания здесь чрезвычайно заботливы относительно всех наружных проявлений веселия, и не только на так называемых танцовальных вечерах, но даже внутри тех заведений, куда, конечно, не попадают люди, нуждающиеся в защите от соблазна; между тем в то самое время, как даже телодвижения и самые сокровенные принадлежности туалета танцующих подвергаются полицейской регламентации, полиция остается совершенно безучастною зрительницей посещения таких bals Mabiles детьми, остается даже равнодушною зрительницей участия детей в самых диких танцах. Эту беззаботность трудно объяснить чем-либо кроме общего духа нашей полицейской охраны, потому что спасение детей от подобного растления нравов не сопряжено ни с малейшими затруднениями: для этого достаточно одного простого преграждения им входа во все увеселительные заведения подозрительных категорий. Очевидно, что сила такого воспрещения не может останавливаться даже перед волей родителей и родственников, которых права на подрастающее поколение нельзя считать безграничными. Мы упоминаем об этом, потому что дети являются в ярмарочные увеселительные заведения большею частию с родственниками, и это, по мнению многих, парализует действие полиции. Одно механическое преграждение подобного зла уже было бы весьма благодетельно, и освободило бы публику от оскорблений нравственного чувства гораздо более тягостных, нежели какие бы то ни было телодвижения танцующих взрослых людей.
И замечательно, что в то время как у нас никого не удивит вторжение полицейской власти в тайны домашнего очага, для того чтобы получить, при малейшем подозрении и предлоге, доказательства, не совершается ли чего-нибудь безнравственного между взрослыми приятелями, которые никому, кроме самих себя, не вредят своим безнравственным поведением, обыгрывая, например, друг друга втихомолку в азартную карточную игру, - многих изумило бы и, может статься, привело бы в негодование самое скромное требование, чтоб азартные игры и лотереи были строго преследуемы в публичных местах, где с алчностью бросаются на них уже не записные игроки и шулера, а толпы детей и крестьян, впервые узнающих на ярмарке о существовании этих игр и не имеющих понятия о связанных с ними мошеннических проделках. Соблазнительные картинки преследуются в самых аристократических магазинах, куда пойдут покупать их только утонченные развратники; между тем картинки несравненно более цинические показываются в райках, на площади, тысячам простого народа всякого возраста и всякого пола. Подчинив каждый шаг общества опеке, - хотя и ограничивающейся обыкновенно одною бездушною бюрократическою формой и буквой закона, но тем не менее весьма стеснительною, - мы не требуем одной из тех необходимых для общества охран, именно охраны от противузаконного обмана, от противузаконных нарушений общественного доверия. Но и эта охрана наилучшим образом может быть достигнута не путем опеки над публикой, подвергающейся обману, а преследованием обнаружившегося обмана законною силой власти. Здесь между прочим мы обратим особенное внимание на одно обстоятельство, которое у нас постоянно упускается из вида: у нас всякая вещь и всякий поступок могут избегнуть действия относящегося к ним закона единственно назвавшись именем, по закону им не принадлежащим. Так, например, под названием трактирных заведений и со всеми законными правами, присвоенными таким заведениям, существуют публичные заведения, принадлежащие совершенно к иной категории и подчиненные по закону совсем иной системе. То же самое можно сказать и о так называемых танцовальных вечерах. А это явление не малозначительно у нас, и между прочим на Нижегородской ярмарке; оно разом уничтожает всю разумную предусмотрительность закона. Между тем, сосредоточив усилия на том только, чтобы кабак назывался кабаком, а не штофною лавочкой, танцовальные вечера, предназначенные исключительно для холостых людей, не назывались семейными вечерами, развратный дом не назывался трактиром и т. д., уже одним этим вы дадите публике гораздо более охраны от посягательства на ее нравы, нежели когда будете регламентировать телодвижения на танцовальных вечерах посредством жандармов, раздающих на них билеты, или когда будете, посредством запрещения не совсем приличных песен в развратных домах, охранять добрые нравы их жительниц.
Но мы не любим подобной системы действий, нас гораздо более интересует крепость вина, употребляемого горькими пьяницами, и мы заботливо наблюдаем за тем, чтоб эта крепость была никак не слабее того градуса, который мы признали необходимым. Мы заботливо охраняем всеми правительственными способами каждый уголок обширной России от недостатка или дороговизны этого благодетельного напитка, и заготовляем казенные винные запасы. Все это интересует нас гораздо более, нежели то, чтобы под наименованием штофных лавочек не заводились кабаки, или чтобы сельские общества и землевладельцы были охранены от насильственного навязывания услуг хозяевами всех этих общеполезных заведений. Не проявляется ли во всем этом то, что мы заметили выше: чрезвычайная заботливость о людях, творящих общественный соблазн, и полная беспечность о публике, подверженной соблазну?
То или другое направление полицейской деятельности, как бы оно ни было желательно, не зависит, однако, от одного произволения власти законодательной или административной: самые лучшие намерения власти обусловлены окружающими обстоятельствами, и между прочим зависят в своем осуществлении от орудий исполнения. Это в особенности применимо к полиции, которая, чтобы выполнить какую-либо задачу, должна сознательно проникнуться ею во всем своем составе, до последнего будочника и сторожа. Всякий знает, в какой степени это у нас удобоисполнимо. Такое затруднение более чем где-либо заметно, для самого поверхностного взгляда, на Нижегородской ярмарке, где к обыкновенному еврейскому элементу состава наших низших полицейских чинов присоединяется еще новый - азиатский. Этот азиатский элемент (Оренбургское казачье войско, составленное из башкир, тептеряков и т. д.) гоcподствует в сонме блюстителей порядка и благочиния на ярмарке: по странной воле судеб, призвание водворять европейское государственное благоустройство на этом сходбище Азии, просвещаемом Россией, выпало ныне на долю самих азиатцев. Эти истые азиатцы, только что введенные Россией в семью европейских народов, едва получившие первое государственное клеймо, - казенный военный мундир их есть единственный европейский признак, - являются охранителями европейской нравственности, поставлены налагать узду цивилизации на страсти. Не глубокая ли ирония судьбы в этом явлении?
Надо вообще заметить, что низший личный состав полицейской службы находится у нас в полном небрежении: а между тем на самых низших исполнителях полицейской власти, на самом последнем стражнике, солдате, будочнике, часовом, подчаске, даже рассыльном, - на всех этих людях, доставляющих гражданам полицейскую охрану не на бумаге только, а в действительности, - зиждется вся система полиции. Если где возможен порядок при хороших исполнителях и плохих распорядителях и невозможен в обратном случае, то это именно в полицейской службе. Как бы ни проста казалась, однако, эта истина, она нисколько у нас не сознается. Мы постоянно видим, что всякого рода заботы, прилагаемые у нас к улучшению полиции, обращены преимущественно, если даже не исключительно, на устройство высших полицейских властей. Это направление весьма рельефно отразилось в последнее время в преобразовании уездной полиции. Сколько упований было соединено с переименованием земских исправников и городничих в уездных исправников, а между тем в низших полицейских этажах, там, где эти исправники являются уже не в виде гладкой бумаги, ими подписанной и изменяющей положение вещей только в казенных шкапах, а где они являются действующею силой (как, например, в лице инвалидной команды и сотских), - все осталось неизменно, в прежнем положении. Закон тщательно определил права и обязанности власти исправника, правительство употребило все старания к возможню лучшему выбору лиц, облеченных ею, но для проявления своих прав и обязанностей у этой власти нет в полном и неотъемлемом распоряжении ни одного полицейского стражника, даже неворуженного; чтоб исполнять добросовестно полицейскую охрану, уездным исправникам ничего не остается больше делать, как буквально действовать собственными руками, как некоторые из них сами выражались нам. Думали усилить полицейскую деятельность уездных исправников, переименовав их в уездных начальников, и это лучше всего характеризует направление наших полицейских мероприятий. При заботах о возвышении звания главной уездной полицейской власти, мы не слыхали ни о каких сериозных соображениях относительно устройства полицейской стражи, которая у нас, можно сказать, не существует и без которой нет настоящей полиции. Здесь не мешает заметить, что если действительно случается, что одно присутствие генерал-губернаторской власти водворяет некоторый порядок и усиливает полицейскую охрану, то это происходит собственно потому, что эта власть обладает более всякой другой возможностью увеличивать численный состав низшей полицейской службы и в случае надобности призывает для этой цели строевые воинские чины. Так было и на Нижегородской ярмарке. У нас составилось издавна удивительное понятие, что для низшей полицейской службы всякий годен, что для этого дела даже нет негодного человека. И такое понятие живет рядом с противоположным понятием, связывающим особенный государственный почет с высшими полицейскими должностями. У нас, как-то по преданию, состав полицейских команд обыкновенно пополнялся всяким военным сбродом, тогда как, наоборот, для этой службы следовало бы брать только лучших и отборных людей.
ОКОНЧАНИЕ