Путешествие в Среднюю Азию и Францию. 1. Среднеазиатские Каракумы и французские Ланды
Н. В. Сорокин. Путешествие в Среднюю Азию и Францию в 1878 и 1879 годах. (Отчет, представленный в физико-математический факультет Казанского университета) // Известия и ученые записки Императорского Казанского университета. 1881. № 1.
II. Самарская ученая экспедиция 1879 года
Н. Н. Каразин. Почтовая езда в пустыне Кара-Кум
В 1878 и 1879 годах я имел возможность участвовать в Самарской ученой экспедиции для исследования Средней Азии. Задачи экспедиции заключались: во-1-х в том, чтобы осмотреть ту местность, от Оренбурга до Ташкента, по которой предполагается провести Среднеазиатскую железную дорогу, и во-2-х исследовать судоходство Амударьи. Кроме того, к последнему вопросу примыкал всецело в высшей степени интересный вопрос - о повороте этой реки по прежнему руслу.
Будучи приглашен для участия в экспедиции как ботаник, я, само собою разумеется, не могу в предлагаемом отчете касаться не моей специальности. Подробная работа, которая познакомит читающую публику с трудами членов, уже составляется и будет издана в свое время; я же ограничусь самым беглым очерком своих занятий. <…>
В 1878 г., когда экспедиция изучала характер и строение неприветливых Каракумов, моя главная цель была найти возможность закрепления передвижных песков. Так как в Европе на юго-западном берегу Франции существовали сыпучие дюны, грозившие когда-то уничтожить жизнь прилежащих департаментов, но закрепленных, благодаря трудам Bremontier, то я и был командирован туда, чтобы иметь возможность познакомиться с характером дюн, способами закрепления песка, и чтобы сравнить условия жизни растений каракумских с песчаной флорой ландов. <…>
I. Среднеазиатские Каракумы и французские Ланды
Средняя Азия обращает на себя в последнее время всеобщее внимание. Ученый и турист наперерыв стараются проникнуть в ее песчаные пустыни и солончаковые степи, стремятся изучить плоские безжизненные берега Каспия и Арала, поплавать по многоводным и глубоким рекам той местности. Как для того, так и для другого возникает масса самых интересных вопросов, а с изучением их проявляется вся характерность и своеобразность физиогномии этого малоисследованного уголка земного шара.
Но не всякий желающий может легко попасть в эти отдаленные окраины. Долгий, почти нескончаемый путь со всеми удобствами почтового сообщения отделяет местность бассейнов Сыра и Аму от «цивилизованного» мира, и для того, чтобы решиться предпринять такое путешествие, необходимо запастись большим количеством энергии и силы воли.
А между тем мы видим, что возрастающее значение Ташкента все более и более привлекает в себе силы, притягивает их из Европы и часто превращает в своих постоянных жителей. Из этого азиатского Парижа во все стороны, как по радиусам, устремляются исследователи и, проникая все дальше и дальше, вглядываясь и присматриваясь к окружающей природе, действительно внесли уже много интересных и богатых вкладов в науку. Таким образом, как видно, недаром стремятся многие в эти Палестины; трудность и неудобства пути совершенно изглаживаются из памяти после того, как станешь лицом к лицу с непочатыми богатствами страны и неисследованными представителями флоры и фауны той местности. <…>
Едва стали поговаривать о проведении железной дороги в Ташкент и, следовательно, едва было указано практическое приложение, так сказать, цель всех исследований, чуткая публика не осталась безучастною. Тотчас начались толки о том, по какому направлению пойдет дорога, каковы местности, встречающиеся у нее на пути, и как описывают их прежние путешественники; понадобились факты, научные выводы, и разрозненные наблюдения ботаника, зоолога, геолога и просто путешественника - все пригодились и пошли в ход.
Что касается до линий проектируемых железных дорог, то вначале предполагались два направления: 1-е от Екатеринбурга, 2-е от Оренбурга; обе линии проходили поблизости г. Тургая и сливались здесь в одну, идущую прямо на Ташкент [Не входя здесь в дальнейшие подробности, замечу, что существует несколько русских и иностранных проэктов Среднеазиатской железной дороги, как то: князя Барятинского, инженера Лессенса и президентов географических обществ: Лондонского - Раулинсона и Венского - Хохштеттера.].
В 1876 году были произведены изыскания от Екатеринбурга через Челябу, Троицк и Тургай по направлению к Туркестану, а также ветви от истока р. Тэкэ до Оренбурга [ Э. Соколовский. Описание восточной части Киргизской степи (Журн. Мин. путей сообщения. 1878 г. Т. I. 3 кн. Март). 215.]. Путь, пройденный инженерами, представлял полную возможность сооружения железной дороги через Киргизскую степь. Оказалось, что это пространство не настолько страшно своими топкими солончаками и отсутствием пресной воды, как о том кричали в печати.
Тем не менее, однако, рассматривая означенную линию по карте, невольно рождается вопрос, нельзя ли сократить дорогу?
На самом деле это оказывается возможным, направивши ее по прямому направлению от Оренбурга на Кара-Тугай, причем, однако, линия пересекает Мугоджарские горы и пески Каракумы. Названные горы вовсе не высоки, следовательно, не могут составить затруднения для проложения рельсового пути; о них мало заботились. Не то было с песками.
Н. Н. Каразин. Хивинский поход 1873 года. Переход Туркестанского отряда через мертвые пески к колодцам Адам-Крылган
Если мы заглянем в прежнюю литературу и поищем, что там говорилось о среднеазиатских песках вообще, то составим о них весьма невыгодное мнение. Некоторые путешественники, каковы Борнс, Вамбери, Муравьев и др., сравнивают пески Средней Азии с Сахарой, в которой, по преданию, заносятся и гибнут целые караваны. Пески Хала-Ата (между Хивой и Бухарой, на правом берегу Амударьи) и Кизылкумы, представившие собою почти непреодолимые трудности для следования наших войск во время Хивинского похода, - как будто подтвердили прежнее мнение. Наконец, почтовый тракт, ведущий из Орска в Ташкент, проходя по берегу Аральского моря, прорезывает глубокие, сыпучие пески - западную часть Каракумов. Передвижение по этой единственной дороге до такой степени затруднительно, что существуют станции не более как в десять верст (напр., Куль-Кудук); перекладную еле тащат несколько верблюдов, и прежде чем доберешься до глиняной полуразвалившейся хаты, уединенно стоящей среди голых подвижных барханов и служащей убежищем станционному смотрителю, - легко можно изжариться на солнце или замерзнуть от холода, смотря по времени года. Пресную воду на этом тракте добывают с большим трудом, а иногда привозят верст за 12.
Испытавши все прелести упомянутого удобного и быстрого сообщения, невольно приходишь к такому заключению: «Если на своих окраинах Каракумы настолько неприветливы, то чего же мы должны ожидать, попавши в центральную часть? само собою разумеется, что там должно быть еще хуже, и человек погибнет как муха!» У Хорошхина, знатока Средней Азии, мы встречаем, напр., такую фразу: «Говорят, что почтовая дорога пролегает по лучшей части Каракумов, в остальных частях своих еще более неприветливых» [Сборник статей, касающихся до Туркестанского края. 1876. Стр. 6.]. <…>
Из всего вышесказанного понятно, почему явилось желание исследовать кратчайшее направление Среднеазиатской железной дороги, т. е. проникнуть и пройти Каракумы в их внутренней области. <…>
Два лета сряду мне удалось побывать во внутренней части Каракумов и заняться исследованием песков Джар-Булак. Затем, я имел возможность осмотреть юго-западный берег Франции, состоящий исключительно из песчаных дюн (ланды, landes): на всем этом пространстве уже давно раскинулся сосновый лес, разведенный благодаря неусыпному трудолюбию и железной воле Bremontier.
О всем виденном и слышанном, в своих странствованиях, я представляю здесь беглый очерк.
<…>
Стоит только проехаться по Ташкентскому тракту по берегу Аральского моря, чтобы встретиться с песчаными волнами, заливающими тот или другой предмет. Путешественника невольно поражает полуразрушенная и оставленная станция Алты-кудук, окончательно затонувшая в глубоком сыпучем песке. С одной стороны бархан взобрался уже на крышу, раскинулся кругом стен высоким валом и до половины засыпал даже входную дверь. А кругом блестит на солнце раскаленная поверхность целой толпы холмов, которые, подымаясь все выше и выше, уходят в необозримую даль. Ночью, при лунном свете, картина также необыкновенно эффектна!
Таких зданий на протяжении почтовой дороги попадаются несколько, и только неустанный надзор за приближающимися песками может до некоторой степени бороться с их натиском.
Наконец, по словам иргизского воинского начальника И. А. Чишковского, во время ураганов 1870 года пески окрестностей Иргиза до такой степени приблизились к городу, что ими были засыпаны три хаты [О выборе кратч. расст. etc. 40.].
Припоминая все это, начинает составлять самое невыгодное мнение о песках вообще и о Каракумах в частности, становится невероятным, чтобы можно было бороться с таким могучим и беспощадным разрушителем. Но сначала посмотрим, везде ли Каракумы подвижны? И на этот вопрос тотчас же последует отрицательный ответ, так как чем дальше от моря, чем ближе к центральной, внутренней своей части, тем более пески скреплены растительностью и тем менее они подвижны. Следовательно, все дело заключается в зависимости, которая существует между барханами и покрывающими их растениями. Приведу несколько примеров. В 1869 году песчаные окрестности Иргиза были совершенно лишены растительности, вырубленной на надобности гарнизона, и на следующий же год песок придвинулся к зданиям и, как я уже сказал, засыпал некоторые из них. В 1871 году было запрещено рубить растения вокруг города на расстоянии двух верст - и передвижение песка прекратилось. Киргизы, и вообще кочевники, уничтожая растительность своим скотом, способствуют много тому, что в некоторых местах Каракумов можно найти сыпучий песок (в центральной части урочища), каковы барханы Кинт-Чагыл. <…>
Мы знаем, что лет 30 тому назад, в южной части Киргизской степи вообще было гораздо больше растительности. Причина ее исчезания заключается в том, что киргизы не заходили туда далеко, опасаясь набегов шаек барантачей. С водворением спокойствия на наших южных границах, кочевники двинулись в Каракумах, стали выбирать себе места для зимовок и проводят там зимние месяцы. Высокие барханы служат им прекрасною защитою от ветра, а стада имеют большое количество подножного корма. Само собою разумеется, что от этих посещений редеют кустарники, уничтожается трава, и песок; оголенный и высохший на солнце, начинает разлетаться во все стороны, засыпая прилегающих и низкорослых представителей растительного царства. <…>
Н. Н. Каразин. Караван в пустыне. Добывают воду
Возвратившись из пустынь Средней Азии, я в тот же месяц отправился в южную Францию. Конечно, каждый может себе представить, насколько приятно было попасть в центр цивилизованного мира, после долгого пребывания в необитаемых песках Каракум.
Немедленно по прибытии в Париж я отыскал инженера J. Barrande и объявил ему свое намерение осмотреть ланды. Благодаря его любезности, я получил возможность побывать в консульстве, где просил дать мне какой-нибудь вид, на основании которого мне бы можно было посетить питомники. Но так как ланды лежат в департаменте Бордо, то следовало отправляться туда, к тамошнему консулу.
Бордо. 1870-е
Я двинулся к устьям Гаронны. На другой день, на рассвете, когда густой туман несколько рассеялся, передо мной развернулась чудная картина многоводной реки, заставленной целым лесом мачт и кораблями самых разнообразных величин и физиогномий. Поезд остановился. Я въехал в город, и с нетерпением стал ждать часа, в который можно будет отправиться к консулу. Наконец наступило желанное время. Так как я попал к консулу во время завтрака, то пришлось подождать. Я надеялся, что, подкрепившись, высокопоставленное лицо будет снисходительнее к моей просьбе и даст мне полное удовлетворение. Но тщетная надежда! Оказалось, что хотя Аркашон (у которого собственно начинается северная оконечность ландов) отстоит всего в 1½ часах езды от Бордо, у г. консула там не нашлось никого знакомых, к которому бы он мог меня направить. Я должен был раскланяться, сесть снова в вагон и согласиться, что многочисленные и важные занятия не дали возможности г. консулу познакомиться с своим департаментом. Как бы то ни было, но положение мое было не особенно завидно. Попасть в такую страну, где многое предстояло осмотреть, где передвигаться с места на место можно было только на лошадях и пешком, в стороне от линии железной дороги, где, наконец, жители говорят на непонятном patois, и не знать к кому обратиться - стояло передо мною в приятной перспективе!
Пока я размышлял подобным образом, поезд со свистом влетел в густой сосновый лес. С обеих сторон потянулись зеленые стены, деревья стояли ровные, прямые, высокие; между ними кое-где белел песок, стояли лужи воды - я догадался, что мы въехали в ланды. Еще полчаса и я очутился в Аркашоне.
Маленький городок, затонувший в сосновом бору, был, по случаю зимнего сезона, почти совершенно пуст. Только вездесущие англичане с многочисленными семействами занимали несколько дач.
Аркашон. Гранд-отель. 1870-е
На другое утро, когда я сошел в общую залу пить чай, состояние моего духа было безобразно скверное. Я не знал - что делать? к кому прибегнуть? К счастью, я разговорился с лакеем. Одетый во фрак, безукоризненно белый галстух и жилет, он был весьма любезен и первый постарался расспросить, с какою целию я явился в Аркашон. Мне пришлось рассказать ему о своих намерениях в самой удобопонятной форме и попросить его помочь моему горю. Француз сделал самую серьезную озабоченную физиогномию, заложил руки назад и заявил, что хотя действительно история и очень трогательна, но помочь возможно - стоит только обратиться к здешнему архитектору, M. Ormières, который знает все.
Делать было нечего, я отправился в мерию, где и нашел архитектора. Опять последовало подробное изложение всего хода дела и просьба о содействии. M-eur Ormieres наговорил мне кучу любезностей и заявил совершенно справедливо, что моя просьба «не по его части», а что надо обратиться к M-eur Hameaux, médecin-inspecteur des bains de mer à Arcachon и президенту общества естествоиспытателей.
Само собою разумеется, что лучшего не могло ничего быть, и я, с облегченным сердцем, направился к указанной квартире доктора. Но и здесь меня ожидала маленькая неудача. Когда я остановился перед дверью с карточкой «M. le docteur G. Hameaux» и позвонил, появившаяся служанка объявила, что доктор принимает больных только в 6 часов вечера, а что теперь его нет дома. Надо было целый день ждать.
Но все на свете имеет свой конец, а следовательно, и мое томительное ожидание также должно было кончиться. Я дождался вечера, и был принят доктором.
M-eur Hameaux оказался очень обязательным, рассказал мне все, что было желательно, и указал на места, где лучше всего наблюдать образование дюн и их строение. К сожалению только, я услышал, что в настоящее время уже не существует питомников, что дюны уже закреплены и что теперь французы пользуются трудами прежних времен.
Аркашон. Пляж. 1870-е
Побродив в окрестностях Аркашона, высмотрев все обнажения песку, в местах строящихся домов, исходив на далекое расстояние берег аркашонского бассейна (bassin d’Arcachon), я двинулся на юг, чтобы со станции железной дороги La Bouheyre проникнуть внутрь ландов, посетить засыпаемый, по описанию Клёдена, Бедеккера и др., городок Mimizan, и пробраться к океану.
В ненастное, холодное утро сел я в вагон курьерского поезда, направляющегося на юг. Не успел порядком вглядеться в окружающий темный лес, как уж доехали до La Bouheyr’а. Вышел я на мокрую платформу маленькой станции, посмотрел направо и налево - ни одного человека пассажиров. Только синий жандарм в наполеоновской шляпе и белых замшевых перчатках медленно расхаживал у дверей телеграфной комнаты. А поезд свистнул и исчез в туманной дали, предоставив мне делать что угодно. Необходимость заставила обратиться к жандарму.
Я сказал ему, что желаю направиться в Mimizan, но не знаю, где могу найти лошадей и провожатого.
- Вы англичанин? - спросил он, пристально вглядываясь в меня и стаскивая перчатки.
- Нет.
Жандарм слегка усмехнулся и медленно произнес:
- Полиция все видит, полиция все знает, полицию обмануть невозможно, - вы англичанин. Никакая другая нация в Mimizan не поедет, так как никому эта трущоба не нужна. Итак, г. англичанин, я могу вам сказать следующее. В Mimizan у нас еженедельно один раз ходит почта, хотя случается, что обходимся и без этого. Почта ушла только два часа тому назад. Если бы вы раньше попали к нам, можно бы было как-нибудь присоседиться в одноколку к почтальону, а теперь не знаю, удастся ли достать лошадь. Впрочем, пойдемте я вас сведу к одному седельнику, у него есть и одноколка и лошадь; быть может, он согласится даже съездить вместе с вами. Пойдемте, г. англичанин.
Мы вышли на площадь. Кругом стояли небольшие грязные домики. На одном - висела, покривившись, синяя доска с надписью «Hôtel». Пройдя площадь, мы свернули в узкий проулок, где еще издали заметили красную попону и большую узду, которые болтались на длинном шесте около полурастворенной двери.
- Вон там живет седельник. Идите в нему, г. англичанин, а я отправлюсь отдохнуть - полиция должна набираться силами на всякий случай.
Я раскланялся, поблагодарил «полицию» за любезность и пошел к красной попоне.
В уютной комнатке, перед пылавшим очагом громадных размеров сидела старушка в больших очках и с большой книгой в руках, - точь-в-точь как рисуют на картинках. Рядом с ней помещался высокий красивый мужчина с седлом на коленях, а в углу, молодая женщина украшала бантиками новую узду.
Я обратился к седельнику с своей просьбой.
Он, так же, как и жандарм, посмотрел на меня с удивлением.
- Вам зачем же надо в Mimizan?
- По делам.
- Вы англичанин?
- Совсем нет.
- Уж это извините, я вижу, что вы англичанин. У меня ведь есть кое-какие убеждения, без убеждений человек не должен существовать.
Когда пришлось выслушать и от этого субъекта чуть не целую проповедь, терпение мое стало истощаться.
- Скажите мне прямо, - спросил я, - можете вы меня свезти в Mimizan?
- Отчего же нельзя? все возможно - в этом я убежден. У меня есть лошадь, но одноколки нет. Тем не менее, я достану ее у соседа, у которого нет лошади. Через полчаса, г. англичанин, я буду к вашим услугам. За это путешествие вы мне заплатите 30 франков - дорога очень скверная. А пока идите в Hotel на площади и позавтракайте.
Я ушел.
Гостиница с синей вывеской была почти пуста; по крайней мере, в зале никого не было, везде царствовало глубокое молчание.
Толстая женщина, молча, двигаясь без шума, как тень, подала мне обед, не дожидаясь моего приказания.
Томительно прошел час; я съел свой обед, а седельника все не было. Наконец, когда я уже отчаялся выехать в тот день, так как было часа четыре пополудни, звон бубенчиков и стук колес возвестили, что мой спутник готов.
Расплатившись с молчаливой хозяйкой, я примостился в маленькой одноколке, седельник ловко щелкнул бичом и мы покатили.
Темный сосновый лес примыкал вплоть к самому местечку. Плохое шоссе извивалось между толстыми деревьями. Мелкий дождь брызгал холодными каплями, туман стлался густой пеленой и начинал затягивать предметы все больше и больше.
Мой спутник болтал без умолку и все говорил об убеждениях.
- Если только у какого-нибудь человека не окажется своих убеждений, - объяснял он, - его надо застрелить, а если убеждения чьи-нибудь не согласуются с убеждениями старших - тех надо также застрелить. Тогда будет спокойствие, тогда не будет войн и междоусобий.
Само собою разумеется, что мне надо было соглашаться с свободным республиканцем.
Дорога становилась все хуже и хуже. Дождь полил как из ведра. Навстречу нам изредка попадалась большая телега, запряженная разукрашенными лошаками, или из-за деревьев показывались пастухи в синих блузах и черной низкой круглой шляпе. Все они ходили на высоких ходулях и вязали чулки. Когда мой спутник заговаривал с кем-нибудь из них, они шагали около нас и нисколько не отставали от бегущей лошади.
Наконец ночь наступила. Стало совершенно темно. Туман сгустился до такой степени, что ехать можно было только шагом. Сырость и холод становились весьма ощутительными.
Седельник зажег фонари. От их света, каждый камень, каждое дерево казались какими-то фантастическими фигурами, а темное небо без звезд, едва видневшееся над головою, представлялось совершенно черным.
Поздно ночью проехали мы несколько маленьких местечек (St. Paul en Born, Aureilhan) и наконец добрались до Mimizan’а.
Одноколка наша остановилась перед белым зданием, в котором, сквозь затворенные ставни, виднелся свет и раздавалось пение марсельезы.
- Здесь, г. англичанин, мы найдем прекрасное помещение, - сказал мне седельник, слезая с одноколки.
Я вошел в первую комнату. Огонь пылал в камине, за столом сидело несколько пьяных мужчин, две пожилых женщины разносили вино.
Мой проводник объяснил появившейся хозяйке, что я желаю иметь хорошую комнату. Хозяйка, худая черненькая женщина, сделала мне книксен, затараторила на каком-то непонятном наречии и повела наверх по грязной лестнице, светя разбитым фонарем.
Над скользкими ступенями протянуты были веревки, на них развешено мокрое белье. Ныряя направо и налево, причем иногда мокрый рукав какого-нибудь платья хлестал по глазам, мы добрались до нескольких дверей. Одна из них распахнулась. Сырой холодный воздух охватил меня и я вошел.
- Вот прелестная комната! - с каким-то увлечением выкрикнула хозяйка на южном французском языке и подняла фонарь, чтобы осветить это чудное помещение.
Мне представился большой сарай с каменным полом, голыми стенами и двумя двойными кроватями, с грязными занавесками. Стол и несколько стульев сдвинуты были в один из темных углов.
Я подошел к окнам. Оказалось, что в рамах не было ни одного стекла и холодный ноябрьский воздух беспрепятственно дул в них сколько ему было угодно.
Само собою разумеется, что я не согласился остаться в этой прелестной комнате. Мне показали другую. Она оказалась такая же, с тою только разницею, что из двух окон стекла были выбиты в одном. Volens nolens пришлось оставаться.
Я думаю, не надо и говорить, что ночь была проведена не особенно приятно. Холод, сырость и грязь не позволяли лечь в постель, а крики пьяных французов не давали вздремнуть сидя.
Едва рассвело, едва только стало возможным различать предметы, я вышел на улицу, чтобы посмотреть на «полузасыпанный» город.
Но ничего подобного мне не пришлось увидеть. Довольно чистые улицы были обсажены деревцами, в садиках виднелись цветы и зелень, не боящиеся ночных зимних морозов, песку нигде не попадалось на дороге. Я направился к видневшейся вдали церкви. Улица немного поднялась в гору и упиралась в высокий холм. Подойдя ближе можно было рассмотреть, что этот холм есть не что иное, как дюна, которая когда-то угрожала действительно городу и, по рассказам жителей, поглотила церковь. Впрочем, по поводу этого последнего факта имеются два разных мнения: одни говорят, что в одну из страшных бурь дюна накинулась на город и завалила множество зданий, в том числе и церковь, другие же утверждают, что в эту бурю произошел провал, в котором и скрылся единственный храм Mimizan’а. Как бы то ни было, но существуют указания на то, что несколько больших построек исчезло безвозвратно.
В настоящее время эта страшная дюна отстоит от вновь выстроенной церкви в 2-3 саженях и совершенно неподвижна, так как на ней растут довольно толстые сосны и много молодых деревьев.
Церковь Сент-Мари, г. Мимизан. Фото Ф. Арнодена, 1897 г. Неф был снесен в 1898-1899 г. по решению муниципального совета в связи с ветхостью, но намеченный снос колокольни (ок. 1220 г.) не состоялся, так как ее успели признать историческим памятником; большая колокольня была разрушена бурей еще в 1790 г.
Следуя по дорожке, пролегающей между церковью и дюной и которая ведет из городка, я очутился на большой плоской долине.
Кое-где существовали небольшие полянки, все же остальное пространство занято густым сосновым бором. Долину перерезает широкий и шумный поток, а на горизонте высоко поднимается довольно крутой склон дюны, также покрытый деревьями.
Едва я вышел из города, как до моего слуха долетел глухой рев - то шумел океан по ту сторону дюн.
По узкой, заросшей дороге, проложенной сквозь лес, направился я к океану. Ни одного человека, ни одного животного не встретил я во все время своей прогулки. Под навесом деревьев царствовала еще полутьма, опять зачастил дождь, холодный ветер крепчал.
Уинстон Черчилль. Лесной пейзаж в окрестностях Мимизана
Наконец, спустя довольно долгое время деревья начали редеть, посветлело, и я вышел на песчаное поле. Передо мной, точно из земли вырос целый городок. Большие и маленькие домики, заборы, лавочки, все это довольно живописно было разбросано на песке. Но эта-то предательская почва и есть причиной тому, что жизнь здесь совершенно немыслима. В городе царствовало гробовое молчание. В нем не было видно ничего живого. Страшно было приближаться к группе строений заколоченных, заброшенных. Ветер крутил и гнал целые тучи песку, который засыпал всякий предмет, попадавшийся ему на пути. Здесь он волной перекатился через крылечко, там засыпал почти совсем небольшой домик, - только крыша торчит да окно выглядывает из-под песчаного бугра. А вот буря унесла раму из довольно пространной лавочки. В оконное отверстие врывается песок, насыпает целую гору внутри здания и снова вылетает из полуразрушенной двери.
Между зданий приходится идти чуть не по колено в сыпучем песку. Ветер рвет шляпу с головы, залепляет глаза.
С большим трудом проходите вы этот мертвый, покинутый город, делаете еще несколько шагов и - перед вами открывается безбрежный могучий океан. С вершины дюны, на которой выстроено брошенное местечко, ведет крутая деревянная лестница с ветхими перилами к самому океану. Здания служили, да и теперь, говорят, служат, местом, где живут в летний сезон желающие пользоваться купаньем в море. С каждым годом песок выживает прибывших; в настоящее время туда съезжается только бедный люд, не очень взыскательный к комфорту. По крайней мере, мне так говорили, хотя я сам лично думаю, что жить в таком сыпучем песке совсем невозможно.
Так вот для приезжавших когда-то и была сделана та узкая лестница, о которой я только что упомянул и которая ведет вниз к подножию дюны.
В день моего первого посещения океан выглядывал очень неприветно. Синий и мрачный раскидывался он передо мной. Длинными бесконечными рядами, медленно катил он свои волны; все выше и выше вздымались они, все грознее выглядывали белые пенистые верхушки, пока, наконец, с глухим грохотом не рассыпались на песчаной отмели. С легким шипеньем взбегали струйки на покатый берег, и быстро струились назад, оставляя каждый раз едва заметный нанос песку.
Я присутствовал при рождении новой дюны.
<…>
Дюны могут быть опасными соседями, <…> они довольно быстро заваливают чуть не целые страны. Но все это имеет место только тогда, когда растительность, скреплявшая подвижную поверхность песчаных холмов, уничтожена. <…>
Под многими из дюн Гасконии находят стволы дубов и сосен, поглощенных песком. Некоторые дюны покрыты даже до сих пор вековыми лесами, в появлении которых человек не принимал никакого участия.
В обширном лесу недалеко от Аркашона растут исполинские сосны и громадные дубы до 5½ сажень в обхвате. Грамоты от 1332 г. упоминают о лесах, покрывавших дюны Медока, в которые владельцы ездили охотиться, и только Монтень, в своих «Essais», вышедших в свет около половины XVI ст., говорит, что береговые пески «с некоторого времени» стали проникать внутрь страны.
Все леса, закрывавшие дюны, в сожалению, были истреблены в эпоху средних веков или варварами-завоевателями, или неразумными баронами, или, наконец, самими крестьянами. <…>
Первые попытки закрепить пески французских ландов относятся к началу XVIII ст. Рюгà, получивши в собственность несколько песчаных участков, посеял сосну на некоторых холмах Теста. Хотя опыт был и удачен, но начатое дело должно было остановиться, так как ленивые соседи не поддерживали плана засевов и нисколько не заботились о том, что холмы песку придвигались все ближе и ближе.
Затем братья Десби (Desbiey) и инженер Вильер неоднократно указывали на необходимость начать закрепление песков, но слова их оставались тщетными усилиями.
Наконец знаменитый Бремонтье успел убедить своих современников принять общий план засева и положил начало к осуществлению этого плана на практике. В первый раз он принялся за работу в 1787 г.
В 1789 надо было прекратить эти начинания, в 1791 они снова возобновлены, а в 1798, по причине оппозиции жителей Теста, окончательно оставлены. Но и тогда уже результаты были осязательны. Близь Аркашона закрепилось 225 десятин сыпучих песков. Сосны, дубы, виноград принялись отлично, и засев десятины обошелся не дороже 222 франка. Этим фактом была на деле доказана возможность остановки песков без особенно больших затрат. В начале текущего столетия дело возобновили, и несколько лет тому назад все работы были закончены. На сыпучих песках растет теперь сосновый лес, и вследствие постоянного увеличения ценности сосновых лесов и их продуктов, ежегодное приращение народного богатства надо считать сотнями тысяч франков. Общая стоимость этих лесов определяется в 25 миллионов франков, что составляет 666 франков за десятину.
Надо заметить, что сосна, разводимая в ландах, есть так называемая приморская (Pinus maritima), из которой добывают смолу. На стволе делают несколько ран, и из них вытекает смола в особенные, привешанные для этой цели горшочки. Затем застывший сок отделывают и продают. Подобными манипуляциями заняты тысячи рук, так что благодаря разведению этой породы дерева во Франции появился новый источник дохода для государства. Второе доходное дерево есть пробковый дуб, достигающий здесь громадных размеров. О нем было так много писано и говорено, что я с полным правом могу умолчать как о самом растении, так и о способе добывания пробки.
Уинстон Черчилль. Пробковые дубы близ Мимизана
<…>
Во время моего пребывания в Mimizan’е, я мог видеть способы закрепления песков на берегу океана. На верхушке образующейся дюны становятся вертикально ряд досок, одна около другой в известном небольшом расстоянии. Песок, задерживаясь, образует холм, вершина которого достигает скоро верхнего края досок; затем, доски вынимают и снова ставят на верхушке. От этого хотя дюна и растет, но не двигается внутрь материка.
Из Mimizan’а, опять с тем же седельником, я отправился назад на станцию La Bouheyre и оттуда, дождавшись поезда, пустился в Biarritz’у, где кончаются ланды. В окрестностях этого маленького городка я мог видеть только несколько молодых сосен, остальные же были старыми и превосходно росли, доставляя неиссякаемое количество смолы. Но надо заметить, что, говоря вообще, окрестности Biarritz’ы уже не носят такого угрюмого, своеобразного характера, каким отличаются ланды. Здесь все расчищено, все улыбается, все устроено так, чтобы доставить возможность путешественнику забыть однообразную картину леса, тянувшегося вплоть от Аркашона до испанской границы. <…>
Биарриц. Казино и банные заведения. 1870-е
ОКОНЧАНИЕ
II. Самарская ученая экспедиция 1879 года
Н. Н. Каразин. Почтовая езда в пустыне Кара-Кум
В 1878 и 1879 годах я имел возможность участвовать в Самарской ученой экспедиции для исследования Средней Азии. Задачи экспедиции заключались: во-1-х в том, чтобы осмотреть ту местность, от Оренбурга до Ташкента, по которой предполагается провести Среднеазиатскую железную дорогу, и во-2-х исследовать судоходство Амударьи. Кроме того, к последнему вопросу примыкал всецело в высшей степени интересный вопрос - о повороте этой реки по прежнему руслу.
Будучи приглашен для участия в экспедиции как ботаник, я, само собою разумеется, не могу в предлагаемом отчете касаться не моей специальности. Подробная работа, которая познакомит читающую публику с трудами членов, уже составляется и будет издана в свое время; я же ограничусь самым беглым очерком своих занятий. <…>
В 1878 г., когда экспедиция изучала характер и строение неприветливых Каракумов, моя главная цель была найти возможность закрепления передвижных песков. Так как в Европе на юго-западном берегу Франции существовали сыпучие дюны, грозившие когда-то уничтожить жизнь прилежащих департаментов, но закрепленных, благодаря трудам Bremontier, то я и был командирован туда, чтобы иметь возможность познакомиться с характером дюн, способами закрепления песка, и чтобы сравнить условия жизни растений каракумских с песчаной флорой ландов. <…>
I. Среднеазиатские Каракумы и французские Ланды
Средняя Азия обращает на себя в последнее время всеобщее внимание. Ученый и турист наперерыв стараются проникнуть в ее песчаные пустыни и солончаковые степи, стремятся изучить плоские безжизненные берега Каспия и Арала, поплавать по многоводным и глубоким рекам той местности. Как для того, так и для другого возникает масса самых интересных вопросов, а с изучением их проявляется вся характерность и своеобразность физиогномии этого малоисследованного уголка земного шара.
Но не всякий желающий может легко попасть в эти отдаленные окраины. Долгий, почти нескончаемый путь со всеми удобствами почтового сообщения отделяет местность бассейнов Сыра и Аму от «цивилизованного» мира, и для того, чтобы решиться предпринять такое путешествие, необходимо запастись большим количеством энергии и силы воли.
А между тем мы видим, что возрастающее значение Ташкента все более и более привлекает в себе силы, притягивает их из Европы и часто превращает в своих постоянных жителей. Из этого азиатского Парижа во все стороны, как по радиусам, устремляются исследователи и, проникая все дальше и дальше, вглядываясь и присматриваясь к окружающей природе, действительно внесли уже много интересных и богатых вкладов в науку. Таким образом, как видно, недаром стремятся многие в эти Палестины; трудность и неудобства пути совершенно изглаживаются из памяти после того, как станешь лицом к лицу с непочатыми богатствами страны и неисследованными представителями флоры и фауны той местности. <…>
Едва стали поговаривать о проведении железной дороги в Ташкент и, следовательно, едва было указано практическое приложение, так сказать, цель всех исследований, чуткая публика не осталась безучастною. Тотчас начались толки о том, по какому направлению пойдет дорога, каковы местности, встречающиеся у нее на пути, и как описывают их прежние путешественники; понадобились факты, научные выводы, и разрозненные наблюдения ботаника, зоолога, геолога и просто путешественника - все пригодились и пошли в ход.
Что касается до линий проектируемых железных дорог, то вначале предполагались два направления: 1-е от Екатеринбурга, 2-е от Оренбурга; обе линии проходили поблизости г. Тургая и сливались здесь в одну, идущую прямо на Ташкент [Не входя здесь в дальнейшие подробности, замечу, что существует несколько русских и иностранных проэктов Среднеазиатской железной дороги, как то: князя Барятинского, инженера Лессенса и президентов географических обществ: Лондонского - Раулинсона и Венского - Хохштеттера.].
В 1876 году были произведены изыскания от Екатеринбурга через Челябу, Троицк и Тургай по направлению к Туркестану, а также ветви от истока р. Тэкэ до Оренбурга [ Э. Соколовский. Описание восточной части Киргизской степи (Журн. Мин. путей сообщения. 1878 г. Т. I. 3 кн. Март). 215.]. Путь, пройденный инженерами, представлял полную возможность сооружения железной дороги через Киргизскую степь. Оказалось, что это пространство не настолько страшно своими топкими солончаками и отсутствием пресной воды, как о том кричали в печати.
Тем не менее, однако, рассматривая означенную линию по карте, невольно рождается вопрос, нельзя ли сократить дорогу?
На самом деле это оказывается возможным, направивши ее по прямому направлению от Оренбурга на Кара-Тугай, причем, однако, линия пересекает Мугоджарские горы и пески Каракумы. Названные горы вовсе не высоки, следовательно, не могут составить затруднения для проложения рельсового пути; о них мало заботились. Не то было с песками.
Н. Н. Каразин. Хивинский поход 1873 года. Переход Туркестанского отряда через мертвые пески к колодцам Адам-Крылган
Если мы заглянем в прежнюю литературу и поищем, что там говорилось о среднеазиатских песках вообще, то составим о них весьма невыгодное мнение. Некоторые путешественники, каковы Борнс, Вамбери, Муравьев и др., сравнивают пески Средней Азии с Сахарой, в которой, по преданию, заносятся и гибнут целые караваны. Пески Хала-Ата (между Хивой и Бухарой, на правом берегу Амударьи) и Кизылкумы, представившие собою почти непреодолимые трудности для следования наших войск во время Хивинского похода, - как будто подтвердили прежнее мнение. Наконец, почтовый тракт, ведущий из Орска в Ташкент, проходя по берегу Аральского моря, прорезывает глубокие, сыпучие пески - западную часть Каракумов. Передвижение по этой единственной дороге до такой степени затруднительно, что существуют станции не более как в десять верст (напр., Куль-Кудук); перекладную еле тащат несколько верблюдов, и прежде чем доберешься до глиняной полуразвалившейся хаты, уединенно стоящей среди голых подвижных барханов и служащей убежищем станционному смотрителю, - легко можно изжариться на солнце или замерзнуть от холода, смотря по времени года. Пресную воду на этом тракте добывают с большим трудом, а иногда привозят верст за 12.
Испытавши все прелести упомянутого удобного и быстрого сообщения, невольно приходишь к такому заключению: «Если на своих окраинах Каракумы настолько неприветливы, то чего же мы должны ожидать, попавши в центральную часть? само собою разумеется, что там должно быть еще хуже, и человек погибнет как муха!» У Хорошхина, знатока Средней Азии, мы встречаем, напр., такую фразу: «Говорят, что почтовая дорога пролегает по лучшей части Каракумов, в остальных частях своих еще более неприветливых» [Сборник статей, касающихся до Туркестанского края. 1876. Стр. 6.]. <…>
Из всего вышесказанного понятно, почему явилось желание исследовать кратчайшее направление Среднеазиатской железной дороги, т. е. проникнуть и пройти Каракумы в их внутренней области. <…>
Два лета сряду мне удалось побывать во внутренней части Каракумов и заняться исследованием песков Джар-Булак. Затем, я имел возможность осмотреть юго-западный берег Франции, состоящий исключительно из песчаных дюн (ланды, landes): на всем этом пространстве уже давно раскинулся сосновый лес, разведенный благодаря неусыпному трудолюбию и железной воле Bremontier.
О всем виденном и слышанном, в своих странствованиях, я представляю здесь беглый очерк.
<…>
Стоит только проехаться по Ташкентскому тракту по берегу Аральского моря, чтобы встретиться с песчаными волнами, заливающими тот или другой предмет. Путешественника невольно поражает полуразрушенная и оставленная станция Алты-кудук, окончательно затонувшая в глубоком сыпучем песке. С одной стороны бархан взобрался уже на крышу, раскинулся кругом стен высоким валом и до половины засыпал даже входную дверь. А кругом блестит на солнце раскаленная поверхность целой толпы холмов, которые, подымаясь все выше и выше, уходят в необозримую даль. Ночью, при лунном свете, картина также необыкновенно эффектна!
Таких зданий на протяжении почтовой дороги попадаются несколько, и только неустанный надзор за приближающимися песками может до некоторой степени бороться с их натиском.
Наконец, по словам иргизского воинского начальника И. А. Чишковского, во время ураганов 1870 года пески окрестностей Иргиза до такой степени приблизились к городу, что ими были засыпаны три хаты [О выборе кратч. расст. etc. 40.].
Припоминая все это, начинает составлять самое невыгодное мнение о песках вообще и о Каракумах в частности, становится невероятным, чтобы можно было бороться с таким могучим и беспощадным разрушителем. Но сначала посмотрим, везде ли Каракумы подвижны? И на этот вопрос тотчас же последует отрицательный ответ, так как чем дальше от моря, чем ближе к центральной, внутренней своей части, тем более пески скреплены растительностью и тем менее они подвижны. Следовательно, все дело заключается в зависимости, которая существует между барханами и покрывающими их растениями. Приведу несколько примеров. В 1869 году песчаные окрестности Иргиза были совершенно лишены растительности, вырубленной на надобности гарнизона, и на следующий же год песок придвинулся к зданиям и, как я уже сказал, засыпал некоторые из них. В 1871 году было запрещено рубить растения вокруг города на расстоянии двух верст - и передвижение песка прекратилось. Киргизы, и вообще кочевники, уничтожая растительность своим скотом, способствуют много тому, что в некоторых местах Каракумов можно найти сыпучий песок (в центральной части урочища), каковы барханы Кинт-Чагыл. <…>
Мы знаем, что лет 30 тому назад, в южной части Киргизской степи вообще было гораздо больше растительности. Причина ее исчезания заключается в том, что киргизы не заходили туда далеко, опасаясь набегов шаек барантачей. С водворением спокойствия на наших южных границах, кочевники двинулись в Каракумах, стали выбирать себе места для зимовок и проводят там зимние месяцы. Высокие барханы служат им прекрасною защитою от ветра, а стада имеют большое количество подножного корма. Само собою разумеется, что от этих посещений редеют кустарники, уничтожается трава, и песок; оголенный и высохший на солнце, начинает разлетаться во все стороны, засыпая прилегающих и низкорослых представителей растительного царства. <…>
Н. Н. Каразин. Караван в пустыне. Добывают воду
Возвратившись из пустынь Средней Азии, я в тот же месяц отправился в южную Францию. Конечно, каждый может себе представить, насколько приятно было попасть в центр цивилизованного мира, после долгого пребывания в необитаемых песках Каракум.
Немедленно по прибытии в Париж я отыскал инженера J. Barrande и объявил ему свое намерение осмотреть ланды. Благодаря его любезности, я получил возможность побывать в консульстве, где просил дать мне какой-нибудь вид, на основании которого мне бы можно было посетить питомники. Но так как ланды лежат в департаменте Бордо, то следовало отправляться туда, к тамошнему консулу.
Бордо. 1870-е
Я двинулся к устьям Гаронны. На другой день, на рассвете, когда густой туман несколько рассеялся, передо мной развернулась чудная картина многоводной реки, заставленной целым лесом мачт и кораблями самых разнообразных величин и физиогномий. Поезд остановился. Я въехал в город, и с нетерпением стал ждать часа, в который можно будет отправиться к консулу. Наконец наступило желанное время. Так как я попал к консулу во время завтрака, то пришлось подождать. Я надеялся, что, подкрепившись, высокопоставленное лицо будет снисходительнее к моей просьбе и даст мне полное удовлетворение. Но тщетная надежда! Оказалось, что хотя Аркашон (у которого собственно начинается северная оконечность ландов) отстоит всего в 1½ часах езды от Бордо, у г. консула там не нашлось никого знакомых, к которому бы он мог меня направить. Я должен был раскланяться, сесть снова в вагон и согласиться, что многочисленные и важные занятия не дали возможности г. консулу познакомиться с своим департаментом. Как бы то ни было, но положение мое было не особенно завидно. Попасть в такую страну, где многое предстояло осмотреть, где передвигаться с места на место можно было только на лошадях и пешком, в стороне от линии железной дороги, где, наконец, жители говорят на непонятном patois, и не знать к кому обратиться - стояло передо мною в приятной перспективе!
Пока я размышлял подобным образом, поезд со свистом влетел в густой сосновый лес. С обеих сторон потянулись зеленые стены, деревья стояли ровные, прямые, высокие; между ними кое-где белел песок, стояли лужи воды - я догадался, что мы въехали в ланды. Еще полчаса и я очутился в Аркашоне.
Маленький городок, затонувший в сосновом бору, был, по случаю зимнего сезона, почти совершенно пуст. Только вездесущие англичане с многочисленными семействами занимали несколько дач.
Аркашон. Гранд-отель. 1870-е
На другое утро, когда я сошел в общую залу пить чай, состояние моего духа было безобразно скверное. Я не знал - что делать? к кому прибегнуть? К счастью, я разговорился с лакеем. Одетый во фрак, безукоризненно белый галстух и жилет, он был весьма любезен и первый постарался расспросить, с какою целию я явился в Аркашон. Мне пришлось рассказать ему о своих намерениях в самой удобопонятной форме и попросить его помочь моему горю. Француз сделал самую серьезную озабоченную физиогномию, заложил руки назад и заявил, что хотя действительно история и очень трогательна, но помочь возможно - стоит только обратиться к здешнему архитектору, M. Ormières, который знает все.
Делать было нечего, я отправился в мерию, где и нашел архитектора. Опять последовало подробное изложение всего хода дела и просьба о содействии. M-eur Ormieres наговорил мне кучу любезностей и заявил совершенно справедливо, что моя просьба «не по его части», а что надо обратиться к M-eur Hameaux, médecin-inspecteur des bains de mer à Arcachon и президенту общества естествоиспытателей.
Само собою разумеется, что лучшего не могло ничего быть, и я, с облегченным сердцем, направился к указанной квартире доктора. Но и здесь меня ожидала маленькая неудача. Когда я остановился перед дверью с карточкой «M. le docteur G. Hameaux» и позвонил, появившаяся служанка объявила, что доктор принимает больных только в 6 часов вечера, а что теперь его нет дома. Надо было целый день ждать.
Но все на свете имеет свой конец, а следовательно, и мое томительное ожидание также должно было кончиться. Я дождался вечера, и был принят доктором.
M-eur Hameaux оказался очень обязательным, рассказал мне все, что было желательно, и указал на места, где лучше всего наблюдать образование дюн и их строение. К сожалению только, я услышал, что в настоящее время уже не существует питомников, что дюны уже закреплены и что теперь французы пользуются трудами прежних времен.
Аркашон. Пляж. 1870-е
Побродив в окрестностях Аркашона, высмотрев все обнажения песку, в местах строящихся домов, исходив на далекое расстояние берег аркашонского бассейна (bassin d’Arcachon), я двинулся на юг, чтобы со станции железной дороги La Bouheyre проникнуть внутрь ландов, посетить засыпаемый, по описанию Клёдена, Бедеккера и др., городок Mimizan, и пробраться к океану.
В ненастное, холодное утро сел я в вагон курьерского поезда, направляющегося на юг. Не успел порядком вглядеться в окружающий темный лес, как уж доехали до La Bouheyr’а. Вышел я на мокрую платформу маленькой станции, посмотрел направо и налево - ни одного человека пассажиров. Только синий жандарм в наполеоновской шляпе и белых замшевых перчатках медленно расхаживал у дверей телеграфной комнаты. А поезд свистнул и исчез в туманной дали, предоставив мне делать что угодно. Необходимость заставила обратиться к жандарму.
Я сказал ему, что желаю направиться в Mimizan, но не знаю, где могу найти лошадей и провожатого.
- Вы англичанин? - спросил он, пристально вглядываясь в меня и стаскивая перчатки.
- Нет.
Жандарм слегка усмехнулся и медленно произнес:
- Полиция все видит, полиция все знает, полицию обмануть невозможно, - вы англичанин. Никакая другая нация в Mimizan не поедет, так как никому эта трущоба не нужна. Итак, г. англичанин, я могу вам сказать следующее. В Mimizan у нас еженедельно один раз ходит почта, хотя случается, что обходимся и без этого. Почта ушла только два часа тому назад. Если бы вы раньше попали к нам, можно бы было как-нибудь присоседиться в одноколку к почтальону, а теперь не знаю, удастся ли достать лошадь. Впрочем, пойдемте я вас сведу к одному седельнику, у него есть и одноколка и лошадь; быть может, он согласится даже съездить вместе с вами. Пойдемте, г. англичанин.
Мы вышли на площадь. Кругом стояли небольшие грязные домики. На одном - висела, покривившись, синяя доска с надписью «Hôtel». Пройдя площадь, мы свернули в узкий проулок, где еще издали заметили красную попону и большую узду, которые болтались на длинном шесте около полурастворенной двери.
- Вон там живет седельник. Идите в нему, г. англичанин, а я отправлюсь отдохнуть - полиция должна набираться силами на всякий случай.
Я раскланялся, поблагодарил «полицию» за любезность и пошел к красной попоне.
В уютной комнатке, перед пылавшим очагом громадных размеров сидела старушка в больших очках и с большой книгой в руках, - точь-в-точь как рисуют на картинках. Рядом с ней помещался высокий красивый мужчина с седлом на коленях, а в углу, молодая женщина украшала бантиками новую узду.
Я обратился к седельнику с своей просьбой.
Он, так же, как и жандарм, посмотрел на меня с удивлением.
- Вам зачем же надо в Mimizan?
- По делам.
- Вы англичанин?
- Совсем нет.
- Уж это извините, я вижу, что вы англичанин. У меня ведь есть кое-какие убеждения, без убеждений человек не должен существовать.
Когда пришлось выслушать и от этого субъекта чуть не целую проповедь, терпение мое стало истощаться.
- Скажите мне прямо, - спросил я, - можете вы меня свезти в Mimizan?
- Отчего же нельзя? все возможно - в этом я убежден. У меня есть лошадь, но одноколки нет. Тем не менее, я достану ее у соседа, у которого нет лошади. Через полчаса, г. англичанин, я буду к вашим услугам. За это путешествие вы мне заплатите 30 франков - дорога очень скверная. А пока идите в Hotel на площади и позавтракайте.
Я ушел.
Гостиница с синей вывеской была почти пуста; по крайней мере, в зале никого не было, везде царствовало глубокое молчание.
Толстая женщина, молча, двигаясь без шума, как тень, подала мне обед, не дожидаясь моего приказания.
Томительно прошел час; я съел свой обед, а седельника все не было. Наконец, когда я уже отчаялся выехать в тот день, так как было часа четыре пополудни, звон бубенчиков и стук колес возвестили, что мой спутник готов.
Расплатившись с молчаливой хозяйкой, я примостился в маленькой одноколке, седельник ловко щелкнул бичом и мы покатили.
Темный сосновый лес примыкал вплоть к самому местечку. Плохое шоссе извивалось между толстыми деревьями. Мелкий дождь брызгал холодными каплями, туман стлался густой пеленой и начинал затягивать предметы все больше и больше.
Мой спутник болтал без умолку и все говорил об убеждениях.
- Если только у какого-нибудь человека не окажется своих убеждений, - объяснял он, - его надо застрелить, а если убеждения чьи-нибудь не согласуются с убеждениями старших - тех надо также застрелить. Тогда будет спокойствие, тогда не будет войн и междоусобий.
Само собою разумеется, что мне надо было соглашаться с свободным республиканцем.
Дорога становилась все хуже и хуже. Дождь полил как из ведра. Навстречу нам изредка попадалась большая телега, запряженная разукрашенными лошаками, или из-за деревьев показывались пастухи в синих блузах и черной низкой круглой шляпе. Все они ходили на высоких ходулях и вязали чулки. Когда мой спутник заговаривал с кем-нибудь из них, они шагали около нас и нисколько не отставали от бегущей лошади.
Наконец ночь наступила. Стало совершенно темно. Туман сгустился до такой степени, что ехать можно было только шагом. Сырость и холод становились весьма ощутительными.
Седельник зажег фонари. От их света, каждый камень, каждое дерево казались какими-то фантастическими фигурами, а темное небо без звезд, едва видневшееся над головою, представлялось совершенно черным.
Поздно ночью проехали мы несколько маленьких местечек (St. Paul en Born, Aureilhan) и наконец добрались до Mimizan’а.
Одноколка наша остановилась перед белым зданием, в котором, сквозь затворенные ставни, виднелся свет и раздавалось пение марсельезы.
- Здесь, г. англичанин, мы найдем прекрасное помещение, - сказал мне седельник, слезая с одноколки.
Я вошел в первую комнату. Огонь пылал в камине, за столом сидело несколько пьяных мужчин, две пожилых женщины разносили вино.
Мой проводник объяснил появившейся хозяйке, что я желаю иметь хорошую комнату. Хозяйка, худая черненькая женщина, сделала мне книксен, затараторила на каком-то непонятном наречии и повела наверх по грязной лестнице, светя разбитым фонарем.
Над скользкими ступенями протянуты были веревки, на них развешено мокрое белье. Ныряя направо и налево, причем иногда мокрый рукав какого-нибудь платья хлестал по глазам, мы добрались до нескольких дверей. Одна из них распахнулась. Сырой холодный воздух охватил меня и я вошел.
- Вот прелестная комната! - с каким-то увлечением выкрикнула хозяйка на южном французском языке и подняла фонарь, чтобы осветить это чудное помещение.
Мне представился большой сарай с каменным полом, голыми стенами и двумя двойными кроватями, с грязными занавесками. Стол и несколько стульев сдвинуты были в один из темных углов.
Я подошел к окнам. Оказалось, что в рамах не было ни одного стекла и холодный ноябрьский воздух беспрепятственно дул в них сколько ему было угодно.
Само собою разумеется, что я не согласился остаться в этой прелестной комнате. Мне показали другую. Она оказалась такая же, с тою только разницею, что из двух окон стекла были выбиты в одном. Volens nolens пришлось оставаться.
Я думаю, не надо и говорить, что ночь была проведена не особенно приятно. Холод, сырость и грязь не позволяли лечь в постель, а крики пьяных французов не давали вздремнуть сидя.
Едва рассвело, едва только стало возможным различать предметы, я вышел на улицу, чтобы посмотреть на «полузасыпанный» город.
Но ничего подобного мне не пришлось увидеть. Довольно чистые улицы были обсажены деревцами, в садиках виднелись цветы и зелень, не боящиеся ночных зимних морозов, песку нигде не попадалось на дороге. Я направился к видневшейся вдали церкви. Улица немного поднялась в гору и упиралась в высокий холм. Подойдя ближе можно было рассмотреть, что этот холм есть не что иное, как дюна, которая когда-то угрожала действительно городу и, по рассказам жителей, поглотила церковь. Впрочем, по поводу этого последнего факта имеются два разных мнения: одни говорят, что в одну из страшных бурь дюна накинулась на город и завалила множество зданий, в том числе и церковь, другие же утверждают, что в эту бурю произошел провал, в котором и скрылся единственный храм Mimizan’а. Как бы то ни было, но существуют указания на то, что несколько больших построек исчезло безвозвратно.
В настоящее время эта страшная дюна отстоит от вновь выстроенной церкви в 2-3 саженях и совершенно неподвижна, так как на ней растут довольно толстые сосны и много молодых деревьев.
Церковь Сент-Мари, г. Мимизан. Фото Ф. Арнодена, 1897 г. Неф был снесен в 1898-1899 г. по решению муниципального совета в связи с ветхостью, но намеченный снос колокольни (ок. 1220 г.) не состоялся, так как ее успели признать историческим памятником; большая колокольня была разрушена бурей еще в 1790 г.
Следуя по дорожке, пролегающей между церковью и дюной и которая ведет из городка, я очутился на большой плоской долине.
Кое-где существовали небольшие полянки, все же остальное пространство занято густым сосновым бором. Долину перерезает широкий и шумный поток, а на горизонте высоко поднимается довольно крутой склон дюны, также покрытый деревьями.
Едва я вышел из города, как до моего слуха долетел глухой рев - то шумел океан по ту сторону дюн.
По узкой, заросшей дороге, проложенной сквозь лес, направился я к океану. Ни одного человека, ни одного животного не встретил я во все время своей прогулки. Под навесом деревьев царствовала еще полутьма, опять зачастил дождь, холодный ветер крепчал.
Уинстон Черчилль. Лесной пейзаж в окрестностях Мимизана
Наконец, спустя довольно долгое время деревья начали редеть, посветлело, и я вышел на песчаное поле. Передо мной, точно из земли вырос целый городок. Большие и маленькие домики, заборы, лавочки, все это довольно живописно было разбросано на песке. Но эта-то предательская почва и есть причиной тому, что жизнь здесь совершенно немыслима. В городе царствовало гробовое молчание. В нем не было видно ничего живого. Страшно было приближаться к группе строений заколоченных, заброшенных. Ветер крутил и гнал целые тучи песку, который засыпал всякий предмет, попадавшийся ему на пути. Здесь он волной перекатился через крылечко, там засыпал почти совсем небольшой домик, - только крыша торчит да окно выглядывает из-под песчаного бугра. А вот буря унесла раму из довольно пространной лавочки. В оконное отверстие врывается песок, насыпает целую гору внутри здания и снова вылетает из полуразрушенной двери.
Между зданий приходится идти чуть не по колено в сыпучем песку. Ветер рвет шляпу с головы, залепляет глаза.
С большим трудом проходите вы этот мертвый, покинутый город, делаете еще несколько шагов и - перед вами открывается безбрежный могучий океан. С вершины дюны, на которой выстроено брошенное местечко, ведет крутая деревянная лестница с ветхими перилами к самому океану. Здания служили, да и теперь, говорят, служат, местом, где живут в летний сезон желающие пользоваться купаньем в море. С каждым годом песок выживает прибывших; в настоящее время туда съезжается только бедный люд, не очень взыскательный к комфорту. По крайней мере, мне так говорили, хотя я сам лично думаю, что жить в таком сыпучем песке совсем невозможно.
Так вот для приезжавших когда-то и была сделана та узкая лестница, о которой я только что упомянул и которая ведет вниз к подножию дюны.
В день моего первого посещения океан выглядывал очень неприветно. Синий и мрачный раскидывался он передо мной. Длинными бесконечными рядами, медленно катил он свои волны; все выше и выше вздымались они, все грознее выглядывали белые пенистые верхушки, пока, наконец, с глухим грохотом не рассыпались на песчаной отмели. С легким шипеньем взбегали струйки на покатый берег, и быстро струились назад, оставляя каждый раз едва заметный нанос песку.
Я присутствовал при рождении новой дюны.
<…>
Дюны могут быть опасными соседями, <…> они довольно быстро заваливают чуть не целые страны. Но все это имеет место только тогда, когда растительность, скреплявшая подвижную поверхность песчаных холмов, уничтожена. <…>
Под многими из дюн Гасконии находят стволы дубов и сосен, поглощенных песком. Некоторые дюны покрыты даже до сих пор вековыми лесами, в появлении которых человек не принимал никакого участия.
В обширном лесу недалеко от Аркашона растут исполинские сосны и громадные дубы до 5½ сажень в обхвате. Грамоты от 1332 г. упоминают о лесах, покрывавших дюны Медока, в которые владельцы ездили охотиться, и только Монтень, в своих «Essais», вышедших в свет около половины XVI ст., говорит, что береговые пески «с некоторого времени» стали проникать внутрь страны.
Все леса, закрывавшие дюны, в сожалению, были истреблены в эпоху средних веков или варварами-завоевателями, или неразумными баронами, или, наконец, самими крестьянами. <…>
Первые попытки закрепить пески французских ландов относятся к началу XVIII ст. Рюгà, получивши в собственность несколько песчаных участков, посеял сосну на некоторых холмах Теста. Хотя опыт был и удачен, но начатое дело должно было остановиться, так как ленивые соседи не поддерживали плана засевов и нисколько не заботились о том, что холмы песку придвигались все ближе и ближе.
Затем братья Десби (Desbiey) и инженер Вильер неоднократно указывали на необходимость начать закрепление песков, но слова их оставались тщетными усилиями.
Наконец знаменитый Бремонтье успел убедить своих современников принять общий план засева и положил начало к осуществлению этого плана на практике. В первый раз он принялся за работу в 1787 г.
В 1789 надо было прекратить эти начинания, в 1791 они снова возобновлены, а в 1798, по причине оппозиции жителей Теста, окончательно оставлены. Но и тогда уже результаты были осязательны. Близь Аркашона закрепилось 225 десятин сыпучих песков. Сосны, дубы, виноград принялись отлично, и засев десятины обошелся не дороже 222 франка. Этим фактом была на деле доказана возможность остановки песков без особенно больших затрат. В начале текущего столетия дело возобновили, и несколько лет тому назад все работы были закончены. На сыпучих песках растет теперь сосновый лес, и вследствие постоянного увеличения ценности сосновых лесов и их продуктов, ежегодное приращение народного богатства надо считать сотнями тысяч франков. Общая стоимость этих лесов определяется в 25 миллионов франков, что составляет 666 франков за десятину.
Надо заметить, что сосна, разводимая в ландах, есть так называемая приморская (Pinus maritima), из которой добывают смолу. На стволе делают несколько ран, и из них вытекает смола в особенные, привешанные для этой цели горшочки. Затем застывший сок отделывают и продают. Подобными манипуляциями заняты тысячи рук, так что благодаря разведению этой породы дерева во Франции появился новый источник дохода для государства. Второе доходное дерево есть пробковый дуб, достигающий здесь громадных размеров. О нем было так много писано и говорено, что я с полным правом могу умолчать как о самом растении, так и о способе добывания пробки.
Уинстон Черчилль. Пробковые дубы близ Мимизана
<…>
Во время моего пребывания в Mimizan’е, я мог видеть способы закрепления песков на берегу океана. На верхушке образующейся дюны становятся вертикально ряд досок, одна около другой в известном небольшом расстоянии. Песок, задерживаясь, образует холм, вершина которого достигает скоро верхнего края досок; затем, доски вынимают и снова ставят на верхушке. От этого хотя дюна и растет, но не двигается внутрь материка.
Из Mimizan’а, опять с тем же седельником, я отправился назад на станцию La Bouheyre и оттуда, дождавшись поезда, пустился в Biarritz’у, где кончаются ланды. В окрестностях этого маленького городка я мог видеть только несколько молодых сосен, остальные же были старыми и превосходно росли, доставляя неиссякаемое количество смолы. Но надо заметить, что, говоря вообще, окрестности Biarritz’ы уже не носят такого угрюмого, своеобразного характера, каким отличаются ланды. Здесь все расчищено, все улыбается, все устроено так, чтобы доставить возможность путешественнику забыть однообразную картину леса, тянувшегося вплоть от Аркашона до испанской границы. <…>
Биарриц. Казино и банные заведения. 1870-е
ОКОНЧАНИЕ