«Гап»: Из общественной сартской жизни
Гр. Андреев. «Гап». (Из общественной сартской жизни.) Пятница // Туркестанские ведомости. 1909. № 91, 92, 94.
[У сартов существуют особые клубные общества - «гапы». Каждую пятницу по очереди у одного из членов («джуры») такого собрания сходятся все причисляющие себя к этому кругу, где и проводят весело время. Каждый «гап» подбирает себе «джуров», строго ориентируясь возрастом, благосостоянием, общественным положением и нравственными воззрениями. Роль старшины «гапа» («джурбаши») возлагается обыкновенно на одного из членов, отличающегося особенною бойкостью, юмором и веселостью. Сартянками также устраиваются «гапы», но только по четвергам. Таким образом, свободная организация таких клубных обществ вполне заменяет у сартов наши общественные собрания, и каждый сарт, имеющий хотя бы самый небольшой достаток, непременно числится «джурой» какого-нибудь «гапа».]
По затейливо-кривым улочкам лениво бредет стадо, поднимая груды серой пыли, окутывающей сплошной пеленой траву, деревья, дома большого кишлака.
Умирающие лучи заходящего солнца, золотя облака серой завесы и красиво переливаясь всеми цветами радуги, медленно расплываются в пространстве и тонут вместе с осевшей на землю пылью.
Случайный ветерок с соседнего озера пахнул бодрящей прохладой и пригнал тучи комаров, резкий писк которых нарушил созерцательную прелесть летнего вечера…
Двери мечети Ишонбека открыты настежь.
«Хуфтан намаз» [Вечерняя молитва перед отходом ко сну.] кончен. Прихожане чинно выходят из мечети и во главе с казием и имамом направляются к Ишонбеку, устраивающему сегодня гап.
Улица против дома Ишонбека, самый двор чисто выметены и посыпаны мелким песком. Открытые окна большой «мехмонханы» (гостиной) ярко освещены тремя большими лампами, а весь двор иллюминован разноцветными фонариками. Обширная гостиная красиво прибрана и тщательно устлана коврами и одеялами. У дверей ее стоит хозяин, пожилой приземистый сарт, с черной окладистой бородой и правильными решительными чертами лица. Сложив руки на пояс, приветствует он входящих гостей, низко наклоняясь, но без искательства, строго по мусульманскому этикету. Казия усадили у передней стены, с боков его поместились имам, почетные старики махалля. Все усаживаются без толкотни и сутолоки; каждый старается предупредительно уступить место другому. Помоложе устроились почти у порога. Через открытые окна работники Ишонбека подают прислуживающему гостям младшему брату хозяина, Алимбеку, подносы с угощением, которые он расставляет пред гостями, начиная с казия, имама и т. д. На каждом подносе изобилие сластей: навалены груды «хальвы», «пашмы» (сартовского меда с маслом), стоят «пьялы» с вареньем («мураббо»), сахар, фисташки, миндаль, конфекты, лежат «баурсак», «ширмай», «патир» (сдобные лепешки).
Гости углубляются в чаепитие. Разговоров не слышно - все страшно стеснены присутствием казия и почтенных стариков. Занимает общество недавно вернувшийся из Мекки Мансур-ходжи, маленький, юркий сарт, объехавший всю Азию и Европу.
- Путешествуя по Индии, Кавказу и России, - рассказывает Мансур, - я добрался наконец до Константинополя. Нужно было следовать в Мекку. Так и сделали мои товарищи. Я же был в страшном горе: от двух тысяч рублей, которыми я запасся, отправляясь в дорогу, оставалось не более двух туманов (15 рублей). Писать домой, чтобы прислали еще денег, не хотелось, да, признаться, и стыдно было, а возвращаться обратно, не побывав в Мекке, было бы еще хуже. Случайно здесь мне попался знакомый татарин, который и устроил меня имамом в одной из мечетей, а вечером я хорошо зарабатывал в «токиях» (чайных), читая публике всевозможные книги. Через год такой работы я вполне мог отправиться в Мекку…
Чаепитие кончается. Гости ожесточенно принимаются за фисташки и миндаль. Многие начинают нетерпеливо переглядываться с Алимбеком. Наконец последний подходит к старшему брату и тихо шепчется с ним. Казий, имам и старики, сами крайне стесненные присутствием молодого общества, давно порываются уйти и лишь ждут на это намека хозяина.
- Господин! - говорит Ишонбек, обращаясь к казию, - для вас в моей маленькой гостиной приготовлен уже «нарын». Не лучше ли вам откушать его сейчас, нежели дожидаться приготовления его здесь несколько часов?
Обрадованные казий и старики с Мансур-ходжой быстро уходят; гости провожают их стоя.
Оставшееся общество, в числе 30 человек, сравнительно одинаковых по возрасту и положению, сразу оживляется. Возникают громкие разговоры, прерываемые раскатами визгливого «сартского» смеха.
Подносы со сладостями убираются. Вносятся громадные медные тазы с вареной бараниной, кониной, «казы» и сочнями теста. Гости моют руки, вооружаются острыми ножами и принимаются за работу: крошат мелкими кусочками мясо, колбасу, тесто. Работа живо спорится в привычных руках сартов; слуги обносят их чаем. Тазы полным-полны кучами аккуратно изрезанного мяса и теста, от которого клубами вздымается аппетитный аромат, заставляющий усердных гостей порывисто вытирать мокрое лицо и низко наклоняться, чтобы сдержать навертывающуюся слюну… Всю массу смешивают, разбавляют бульоном и, наливая в особые чашки, ставят пред каждым гостем. «Нарын» готов. Все общество жадно набрасывается на кушанье, ловко кладя его в пригоршню и отправляя в рот. Слышится сплошное чавканье…
- Господа! - прерывает молчанье Ишонбек, - не хочет ли кто-нибудь «зеленого чайку»?
- Давайте, давайте! - отозвались со всех сторон гости.
Слуги разносят «кук-чой» в особых маленьких чашечках. Гости торопливо пьют его, невольно морщась, и требуют еще; лица краснеют, глаза начинают блестеть. «Кук-чой» (водка) поглощается многими гостями. Обильная трапеза запивается «памилем» (обыкновенным) чаем [Памиль - байховый («фамильный») чай. - rus_turk.]. Слуги все убирают. «Джуры» благодушествуют и принимают непринужденные позы.
- Абдулла-джурабоши! вы опять не достали бачу, - говорит молодой сарт, обращаясь к Абдулле, старшине гапа, блаженно отдыхавшему от хлопот, доставшихся на его распорядительскую долю.
- Показал бы вам казий бачу так, что вы после и собственных жен бы боялись, - отвечает Абдулла, известный рассказчик, юморист, остряк, на типичное лицо которого никто не мог глядеть без смеха.
Гостиная оглашается высоким визгливым смехом.
- А ведь казий не отказался бы от прекрасного Саидхона! - замечает один из гостей.
Джуры отвечают громким смехом.
- Пусть Абдулла за то, что не достал бачу, сам пропляшет! - кричат некоторые.
Остальные дружно подхватывают и, схватив намеревавшегося бежать джурабоши, снимают с него халат. Подталкиваемый, поощряемый товарищами, громадный бородатый Абдулла-бай, под аккомпанемент «сетара» и мерных ударов в ладони, плавно приседая и кружась, комично выделывает «па» известного танца бачей, подергивая всем телом… Зрители захлебываются в взрывах гомерического хохота…
Молодой шутник дли полной иллюзии с бачой завязал бороду Абдуллы платком и, ударяя себя в грудь рукой, крикнул: «Кизинг дан, оканги!» (один взор твоих чудных очей).
Абдулла, курьезно сделав «глазки», подергивает поочередно бровями… Изо всех концов комнаты слышатся такие же «хушаматы» (комплименты), еще более изящные в любезности и пикантности…
- Не бывать бородатому черту прекрасным «пари» Саидхоном! - говорит Алимбек, срывая платок с лица Абдуллы. - Лучше что-нибудь расскажите, вы так занятно говорите.
- Да, да, расскажите, расскажите! - кричат джуры.
Абдулла усаживается, берет любезно предложенную чашку чая и, приняв комическую позу рассказчика, начинает:
- Однажды, в бытность мою в русском городе, когда я беспечно бродил по веселым улицам, напевая бесконечную «мамаджон», отворилось окно маленького белого дома и нежный голосок, подобно серебристому журчанью райского источника Гавсара, прозвучал: «Эй, ока, бай ока!» Я обернулся и обомлел - в окне видно было личико не то «хур» (райской красавицы), не то «пари» (феи), не то девушки…
- А вы, Абдулла, поменьше врите! - замечает один из молодых гостей.
- Пусть, пусть рассказывают, не мешайте! - восклицают слушатели.
- У вашего покойного отца была длинная борода [Длинная борода у сартов считается признаком глупости и отсутствия тактичности.], - возражает задетый за живое Абдулла.
Гости смеются, а сделавший неуместное замечание густо краснеет и наклоняет голову к полу.
- Возвращаюсь к рассказу, - говорит Абдулла. - Матовое, как утренняя роса, свежее личико, громадные черные блестящие алмазами глаза, окаймленные бровями, какими обладает редкая из пари, девственно-изящная грудь, точно два недавно распустившихся лепестка чайной розы, и роскошно развитой стан, стройность которого едва ли можно сравнить с кавказским чинаром, дополняли обаятельную прелесть этой девушки. С замиранием сердца подошел я к окну «назонин» (красавицы) и, поклонившись, сказал (я говорю по-русски):
- Бариньа, что ви угодна?
- Твоя мой изнаком один чилавик, заходи! - ответила женщина.
«Ага, значит, из „перелетных“», - подумал я и с радостью вошел в предупредительно открытую мне дверь.
Комната были небольшая, сплошь устланная бухарскими коврами и уставленная мягкой мебелью.
Поздоровавшись с хозяйкой, робко присел я на край стула. Прекрасная девушка подошла ко мне, стащила с меня халат, сняла чалму.
- Что вы пьете? - спросила она меня.
- Чай, - ответил я.
Хозяйка позвонила. Вошел здоровенный урус с косматой длинной «шерстью» (волосами).
- Принеси чаю! - приказала она.
За чаем хозяйка, близко подсев ко мне, начала меня расспрашивать:
- Твой джина есть?
- Нет, - солгал я.
- Какой марджа лутча - урус или сартовский?..
Долго мы так разговаривали… Моя красивая хозяйка захотела угостить меня лучшим, чем чай, и полезла в шкап. Долго бренчала она там посудой и вдруг, захлопнув дверцы шкапа и показывая бутылку из-под коньяка, печально сказала:
- Бсе кончал…
Я вскочил с места, вынул из туго набитого кошелька десятку (в тот день я удачно продал кожи, рублей на 200) и подал девушке.
Она мило поблагодарила меня приветливой улыбкой и выбежала из комнаты. Через несколько времени явилась прекрасная знакомка с бутылкой коньяка и коробкой конфект… Долго мы пили и разговаривали… Я еще посылал за несколькими бутылками вина для хозяйки. Чудная «Илина» [Елена] (так звали эту женщину) тесно прижалась ко мне и обняла сахарной ручкой мою загорелую шею.. Я боялся пошевелиться и тем нарушить минуты райского блаженства, а мое сердце обратилось в кабоб из молодого барашка… Илина налила мне чайный стакан коньяка и, держа меня одной рукой за голову, а другой стакан около рта, крикнула:
- Пей, пей, мой ока!..
Я сразу опорожнил стакан. Дух захватывало; комната пошла у меня кругом, а горячее, как пламя карагача, личико Илины склонилось надо мною…
Не знаю, что было дальше со мной, но только когда я очнулся, то увидел себя лежащим в одном белье около крыльца проклятого дома. Была уже ночь. Сразу вспомнились мне деньги, коньяк, очаровательная Илина, и, как сумашедший, я бросился к двери и начал в нее барабанить. Вышел тот самый косматый урус, который подавал нам чай.
- Што тиби нуджно? - грозно спросил он меня.
- Давай моя деньга! где твой джина Илина? - кричал я, наступая на него.
- Какой деньга? пьян, такой дурак, - кричал он. - Полисейска, полисейска!
Прибежал полицейский. Сколько я ни силился втолковать ему, что меня ограбили, напоив пьяным, и выбросили на улицу, но никак не мог - хмель еще не прошел. Полицейскому надоело слушать мои рассуждения, он схватил меня за шиворот и поволок в полицию. Я вырвался и пустился бежать. Косматый урус догнал меня и так хватил кулаком, что я докатился до средины улицы…
- Твой пьян, вор, собака! - кричал он на меня.
Сбежалась караульщики, которые и потащили меня в полицию. Лишь на дороге, благодаря тому, что один из провожающих меня караульщиков служил когда-то у меня в работниках, отпустили они меня… Страшно стыдно было мне перед своими, и я нарочно уехал в Бухару…
Когда же узнала про это моя грозная Анногхон, то не подпускала меня к себе целый месяц, и лишь угроза моя, что я опять пойду к урус марджа, заставила ее сложить гнев на милость…
- Ха-ха-ха! - не прерываясь, слышатся раскаты громового смеха.
- И, наверное, вы с тех пор закаялись ходить к урус баринья? - говорит один из молодых слушателей.
- До следующей пятницы… - отвечает Абдулла.
Гости заливаются…
У задней стены два молодых сарта, держа по подносу в руке, заводят песню. Мелодия очень высока. Видно, как страшно вздуваются жилы и багровеет лицо у певцов, когда они берут высокие ноты, при чем закрывают физиономии подносами. Поют «Разлуку с возлюбленной» из Машраба:
Про людей забыл я, чудная, тебя не знав.
Отрешил желанья от мира прекрасного,
Сердце и душу тебе поручив,
Отказался я от сладостей рая небесного.
Пил я страсти вино от встречи с тобой,
А теперь лишь глотаю слезы горькой разлуки…
Что за чудный был миг блаженства, душа,
Когда я впервые увидел тебя.
День и ночь потом мечтая,
Не мог найти в мыслях подобной тебе.
Печаль твоя и разлука отдаются в сердце моем.
Вместо короткой как миг жизненной сладости, пью я яд расставанья…
- Тассадух, тассадух! (мило, очаровательно) - поощряют слушатели певцов на высоких нотах.
Будешь ли лить слезы, вспоминая обо мне,
Все равно мои кости сгниют, не увидя тебя…
Вечно в мыслях и на устах будет имя твое,
Так я буду твердить, пока язык мой не высох…
О как был бы я счастлив теперь,
Если мог бы сгореть в огне страсти твоей…
Как прекрасный бриллиант и во тьме сверкает блеском своим,
Так и сердце мое в разлуке с тобой будет светиться лишь любовью одной!
- Рахмат, рахмат (спасибо, благодарим), - кричат очарованные чудной мелодией гости; некоторые утирают влажные глаза…
Серьезный средних лет сарт с печальным лицом берет с полки «Хикмат» [Произведение мистического характера поэта Ахмата Исовийского (туркестанского).].
Воцаряется гробовое молчание. Все с нетерпением хотят послушать чтение известного «хафиза» (декламатора).
«Хафиз» развертывает наудачу книгу и печальным голосом начинает декламировать:
Влажны глаза, сердце - горечь, душа - досада.
Как поправить, друзья, содеянное зло?
В унынии и раскаянии проливаю слезы.
Как поправить, друзья, содеянное зло?
Знамения страшные в мире явились,
У меня в сердце - язвы тоски…
В тленном мире таком, где миг отрады?
Как поправить, друзья, содеянное зло?
Если оставлю своих сыновей сиротами,
Отрекусь от богатства, сделаюсь странником,
Как гусь одинокий в поле я буду стонать,
Поправлю ли я этим, друзья, содеянное зло?
Как раб единого Бога ночью бодрствовать я буду.
День проводя в молитве,
Лишь буду все время твердить: о Боже!..
Как поправить, друзья, содеянное зло?
Семя греха сеял я, нет уж теперь воздержанья.
Так беспечно зима и лето жизни прошли,
Недалек и души полет…
Как поправить, друзья, содеянное зло?
Хлеба не сеет «дихкан», не работая китменем,
Нераспустившийся бутон розы не покроется росой,
Не отдав душу молитве, на что надеешься, Ахмат?
Как поправить, друзья, содеянное зло?
Молчит уныло молодежь, опустив грустно головы; постарше плачут, отирая рукавом слезы…
Разговор принимает обычный характер повседневной жизни. Начинается сплошная зевота. Собираются уходить по домам.
- Хош кепсиз (добро пожаловать), - говорит, вставая, хозяин.
- Салямат, салямат! (благодарствуем) - отвечают гости.
Абдулла встает с места и говорит:
- Господа! в следующую пятницу дает гап Мавлян. Что вы прикажете приготовить ему для вас?
- «Манты» (вареные пирожки) и «джаркоп» (жаркое), - кричат гости.
- А вы все-таки, Абдулла, не забудьте привести бачу, - замечают некоторые из гостей.
- Был бы базар, а покупатели найдутся… - смеется Абдулла.
Мавлян достает кошелек и дает 20 рублей на расходы по баче.
- Хаир! Хаир! - прощаются и расходятся гости, провожаемые любезным хозяином…
Лампы в «мехмон-хане» затушены, лишь горит сальная свечка в сарае, где киргизы, работники Ишонбека, долизывают и догрызают остатки от гостей…
Восток алеет. В ближайшем кустарнике кричат уже фазаны. С крыши низкой мечети слышится дребезжащий «азон».
Того же автора:
• Закулисные стороны сартовского быта.
[У сартов существуют особые клубные общества - «гапы». Каждую пятницу по очереди у одного из членов («джуры») такого собрания сходятся все причисляющие себя к этому кругу, где и проводят весело время. Каждый «гап» подбирает себе «джуров», строго ориентируясь возрастом, благосостоянием, общественным положением и нравственными воззрениями. Роль старшины «гапа» («джурбаши») возлагается обыкновенно на одного из членов, отличающегося особенною бойкостью, юмором и веселостью. Сартянками также устраиваются «гапы», но только по четвергам. Таким образом, свободная организация таких клубных обществ вполне заменяет у сартов наши общественные собрания, и каждый сарт, имеющий хотя бы самый небольшой достаток, непременно числится «джурой» какого-нибудь «гапа».]
По затейливо-кривым улочкам лениво бредет стадо, поднимая груды серой пыли, окутывающей сплошной пеленой траву, деревья, дома большого кишлака.
Умирающие лучи заходящего солнца, золотя облака серой завесы и красиво переливаясь всеми цветами радуги, медленно расплываются в пространстве и тонут вместе с осевшей на землю пылью.
Случайный ветерок с соседнего озера пахнул бодрящей прохладой и пригнал тучи комаров, резкий писк которых нарушил созерцательную прелесть летнего вечера…
Двери мечети Ишонбека открыты настежь.
«Хуфтан намаз» [Вечерняя молитва перед отходом ко сну.] кончен. Прихожане чинно выходят из мечети и во главе с казием и имамом направляются к Ишонбеку, устраивающему сегодня гап.
Улица против дома Ишонбека, самый двор чисто выметены и посыпаны мелким песком. Открытые окна большой «мехмонханы» (гостиной) ярко освещены тремя большими лампами, а весь двор иллюминован разноцветными фонариками. Обширная гостиная красиво прибрана и тщательно устлана коврами и одеялами. У дверей ее стоит хозяин, пожилой приземистый сарт, с черной окладистой бородой и правильными решительными чертами лица. Сложив руки на пояс, приветствует он входящих гостей, низко наклоняясь, но без искательства, строго по мусульманскому этикету. Казия усадили у передней стены, с боков его поместились имам, почетные старики махалля. Все усаживаются без толкотни и сутолоки; каждый старается предупредительно уступить место другому. Помоложе устроились почти у порога. Через открытые окна работники Ишонбека подают прислуживающему гостям младшему брату хозяина, Алимбеку, подносы с угощением, которые он расставляет пред гостями, начиная с казия, имама и т. д. На каждом подносе изобилие сластей: навалены груды «хальвы», «пашмы» (сартовского меда с маслом), стоят «пьялы» с вареньем («мураббо»), сахар, фисташки, миндаль, конфекты, лежат «баурсак», «ширмай», «патир» (сдобные лепешки).
Гости углубляются в чаепитие. Разговоров не слышно - все страшно стеснены присутствием казия и почтенных стариков. Занимает общество недавно вернувшийся из Мекки Мансур-ходжи, маленький, юркий сарт, объехавший всю Азию и Европу.
- Путешествуя по Индии, Кавказу и России, - рассказывает Мансур, - я добрался наконец до Константинополя. Нужно было следовать в Мекку. Так и сделали мои товарищи. Я же был в страшном горе: от двух тысяч рублей, которыми я запасся, отправляясь в дорогу, оставалось не более двух туманов (15 рублей). Писать домой, чтобы прислали еще денег, не хотелось, да, признаться, и стыдно было, а возвращаться обратно, не побывав в Мекке, было бы еще хуже. Случайно здесь мне попался знакомый татарин, который и устроил меня имамом в одной из мечетей, а вечером я хорошо зарабатывал в «токиях» (чайных), читая публике всевозможные книги. Через год такой работы я вполне мог отправиться в Мекку…
Чаепитие кончается. Гости ожесточенно принимаются за фисташки и миндаль. Многие начинают нетерпеливо переглядываться с Алимбеком. Наконец последний подходит к старшему брату и тихо шепчется с ним. Казий, имам и старики, сами крайне стесненные присутствием молодого общества, давно порываются уйти и лишь ждут на это намека хозяина.
- Господин! - говорит Ишонбек, обращаясь к казию, - для вас в моей маленькой гостиной приготовлен уже «нарын». Не лучше ли вам откушать его сейчас, нежели дожидаться приготовления его здесь несколько часов?
Обрадованные казий и старики с Мансур-ходжой быстро уходят; гости провожают их стоя.
Оставшееся общество, в числе 30 человек, сравнительно одинаковых по возрасту и положению, сразу оживляется. Возникают громкие разговоры, прерываемые раскатами визгливого «сартского» смеха.
Подносы со сладостями убираются. Вносятся громадные медные тазы с вареной бараниной, кониной, «казы» и сочнями теста. Гости моют руки, вооружаются острыми ножами и принимаются за работу: крошат мелкими кусочками мясо, колбасу, тесто. Работа живо спорится в привычных руках сартов; слуги обносят их чаем. Тазы полным-полны кучами аккуратно изрезанного мяса и теста, от которого клубами вздымается аппетитный аромат, заставляющий усердных гостей порывисто вытирать мокрое лицо и низко наклоняться, чтобы сдержать навертывающуюся слюну… Всю массу смешивают, разбавляют бульоном и, наливая в особые чашки, ставят пред каждым гостем. «Нарын» готов. Все общество жадно набрасывается на кушанье, ловко кладя его в пригоршню и отправляя в рот. Слышится сплошное чавканье…
- Господа! - прерывает молчанье Ишонбек, - не хочет ли кто-нибудь «зеленого чайку»?
- Давайте, давайте! - отозвались со всех сторон гости.
Слуги разносят «кук-чой» в особых маленьких чашечках. Гости торопливо пьют его, невольно морщась, и требуют еще; лица краснеют, глаза начинают блестеть. «Кук-чой» (водка) поглощается многими гостями. Обильная трапеза запивается «памилем» (обыкновенным) чаем [Памиль - байховый («фамильный») чай. - rus_turk.]. Слуги все убирают. «Джуры» благодушествуют и принимают непринужденные позы.
- Абдулла-джурабоши! вы опять не достали бачу, - говорит молодой сарт, обращаясь к Абдулле, старшине гапа, блаженно отдыхавшему от хлопот, доставшихся на его распорядительскую долю.
- Показал бы вам казий бачу так, что вы после и собственных жен бы боялись, - отвечает Абдулла, известный рассказчик, юморист, остряк, на типичное лицо которого никто не мог глядеть без смеха.
Гостиная оглашается высоким визгливым смехом.
- А ведь казий не отказался бы от прекрасного Саидхона! - замечает один из гостей.
Джуры отвечают громким смехом.
- Пусть Абдулла за то, что не достал бачу, сам пропляшет! - кричат некоторые.
Остальные дружно подхватывают и, схватив намеревавшегося бежать джурабоши, снимают с него халат. Подталкиваемый, поощряемый товарищами, громадный бородатый Абдулла-бай, под аккомпанемент «сетара» и мерных ударов в ладони, плавно приседая и кружась, комично выделывает «па» известного танца бачей, подергивая всем телом… Зрители захлебываются в взрывах гомерического хохота…
Молодой шутник дли полной иллюзии с бачой завязал бороду Абдуллы платком и, ударяя себя в грудь рукой, крикнул: «Кизинг дан, оканги!» (один взор твоих чудных очей).
Абдулла, курьезно сделав «глазки», подергивает поочередно бровями… Изо всех концов комнаты слышатся такие же «хушаматы» (комплименты), еще более изящные в любезности и пикантности…
- Не бывать бородатому черту прекрасным «пари» Саидхоном! - говорит Алимбек, срывая платок с лица Абдуллы. - Лучше что-нибудь расскажите, вы так занятно говорите.
- Да, да, расскажите, расскажите! - кричат джуры.
Абдулла усаживается, берет любезно предложенную чашку чая и, приняв комическую позу рассказчика, начинает:
- Однажды, в бытность мою в русском городе, когда я беспечно бродил по веселым улицам, напевая бесконечную «мамаджон», отворилось окно маленького белого дома и нежный голосок, подобно серебристому журчанью райского источника Гавсара, прозвучал: «Эй, ока, бай ока!» Я обернулся и обомлел - в окне видно было личико не то «хур» (райской красавицы), не то «пари» (феи), не то девушки…
- А вы, Абдулла, поменьше врите! - замечает один из молодых гостей.
- Пусть, пусть рассказывают, не мешайте! - восклицают слушатели.
- У вашего покойного отца была длинная борода [Длинная борода у сартов считается признаком глупости и отсутствия тактичности.], - возражает задетый за живое Абдулла.
Гости смеются, а сделавший неуместное замечание густо краснеет и наклоняет голову к полу.
- Возвращаюсь к рассказу, - говорит Абдулла. - Матовое, как утренняя роса, свежее личико, громадные черные блестящие алмазами глаза, окаймленные бровями, какими обладает редкая из пари, девственно-изящная грудь, точно два недавно распустившихся лепестка чайной розы, и роскошно развитой стан, стройность которого едва ли можно сравнить с кавказским чинаром, дополняли обаятельную прелесть этой девушки. С замиранием сердца подошел я к окну «назонин» (красавицы) и, поклонившись, сказал (я говорю по-русски):
- Бариньа, что ви угодна?
- Твоя мой изнаком один чилавик, заходи! - ответила женщина.
«Ага, значит, из „перелетных“», - подумал я и с радостью вошел в предупредительно открытую мне дверь.
Комната были небольшая, сплошь устланная бухарскими коврами и уставленная мягкой мебелью.
Поздоровавшись с хозяйкой, робко присел я на край стула. Прекрасная девушка подошла ко мне, стащила с меня халат, сняла чалму.
- Что вы пьете? - спросила она меня.
- Чай, - ответил я.
Хозяйка позвонила. Вошел здоровенный урус с косматой длинной «шерстью» (волосами).
- Принеси чаю! - приказала она.
За чаем хозяйка, близко подсев ко мне, начала меня расспрашивать:
- Твой джина есть?
- Нет, - солгал я.
- Какой марджа лутча - урус или сартовский?..
Долго мы так разговаривали… Моя красивая хозяйка захотела угостить меня лучшим, чем чай, и полезла в шкап. Долго бренчала она там посудой и вдруг, захлопнув дверцы шкапа и показывая бутылку из-под коньяка, печально сказала:
- Бсе кончал…
Я вскочил с места, вынул из туго набитого кошелька десятку (в тот день я удачно продал кожи, рублей на 200) и подал девушке.
Она мило поблагодарила меня приветливой улыбкой и выбежала из комнаты. Через несколько времени явилась прекрасная знакомка с бутылкой коньяка и коробкой конфект… Долго мы пили и разговаривали… Я еще посылал за несколькими бутылками вина для хозяйки. Чудная «Илина» [Елена] (так звали эту женщину) тесно прижалась ко мне и обняла сахарной ручкой мою загорелую шею.. Я боялся пошевелиться и тем нарушить минуты райского блаженства, а мое сердце обратилось в кабоб из молодого барашка… Илина налила мне чайный стакан коньяка и, держа меня одной рукой за голову, а другой стакан около рта, крикнула:
- Пей, пей, мой ока!..
Я сразу опорожнил стакан. Дух захватывало; комната пошла у меня кругом, а горячее, как пламя карагача, личико Илины склонилось надо мною…
Не знаю, что было дальше со мной, но только когда я очнулся, то увидел себя лежащим в одном белье около крыльца проклятого дома. Была уже ночь. Сразу вспомнились мне деньги, коньяк, очаровательная Илина, и, как сумашедший, я бросился к двери и начал в нее барабанить. Вышел тот самый косматый урус, который подавал нам чай.
- Што тиби нуджно? - грозно спросил он меня.
- Давай моя деньга! где твой джина Илина? - кричал я, наступая на него.
- Какой деньга? пьян, такой дурак, - кричал он. - Полисейска, полисейска!
Прибежал полицейский. Сколько я ни силился втолковать ему, что меня ограбили, напоив пьяным, и выбросили на улицу, но никак не мог - хмель еще не прошел. Полицейскому надоело слушать мои рассуждения, он схватил меня за шиворот и поволок в полицию. Я вырвался и пустился бежать. Косматый урус догнал меня и так хватил кулаком, что я докатился до средины улицы…
- Твой пьян, вор, собака! - кричал он на меня.
Сбежалась караульщики, которые и потащили меня в полицию. Лишь на дороге, благодаря тому, что один из провожающих меня караульщиков служил когда-то у меня в работниках, отпустили они меня… Страшно стыдно было мне перед своими, и я нарочно уехал в Бухару…
Когда же узнала про это моя грозная Анногхон, то не подпускала меня к себе целый месяц, и лишь угроза моя, что я опять пойду к урус марджа, заставила ее сложить гнев на милость…
- Ха-ха-ха! - не прерываясь, слышатся раскаты громового смеха.
- И, наверное, вы с тех пор закаялись ходить к урус баринья? - говорит один из молодых слушателей.
- До следующей пятницы… - отвечает Абдулла.
Гости заливаются…
У задней стены два молодых сарта, держа по подносу в руке, заводят песню. Мелодия очень высока. Видно, как страшно вздуваются жилы и багровеет лицо у певцов, когда они берут высокие ноты, при чем закрывают физиономии подносами. Поют «Разлуку с возлюбленной» из Машраба:
Про людей забыл я, чудная, тебя не знав.
Отрешил желанья от мира прекрасного,
Сердце и душу тебе поручив,
Отказался я от сладостей рая небесного.
Пил я страсти вино от встречи с тобой,
А теперь лишь глотаю слезы горькой разлуки…
Что за чудный был миг блаженства, душа,
Когда я впервые увидел тебя.
День и ночь потом мечтая,
Не мог найти в мыслях подобной тебе.
Печаль твоя и разлука отдаются в сердце моем.
Вместо короткой как миг жизненной сладости, пью я яд расставанья…
- Тассадух, тассадух! (мило, очаровательно) - поощряют слушатели певцов на высоких нотах.
Будешь ли лить слезы, вспоминая обо мне,
Все равно мои кости сгниют, не увидя тебя…
Вечно в мыслях и на устах будет имя твое,
Так я буду твердить, пока язык мой не высох…
О как был бы я счастлив теперь,
Если мог бы сгореть в огне страсти твоей…
Как прекрасный бриллиант и во тьме сверкает блеском своим,
Так и сердце мое в разлуке с тобой будет светиться лишь любовью одной!
- Рахмат, рахмат (спасибо, благодарим), - кричат очарованные чудной мелодией гости; некоторые утирают влажные глаза…
Серьезный средних лет сарт с печальным лицом берет с полки «Хикмат» [Произведение мистического характера поэта Ахмата Исовийского (туркестанского).].
Воцаряется гробовое молчание. Все с нетерпением хотят послушать чтение известного «хафиза» (декламатора).
«Хафиз» развертывает наудачу книгу и печальным голосом начинает декламировать:
Влажны глаза, сердце - горечь, душа - досада.
Как поправить, друзья, содеянное зло?
В унынии и раскаянии проливаю слезы.
Как поправить, друзья, содеянное зло?
Знамения страшные в мире явились,
У меня в сердце - язвы тоски…
В тленном мире таком, где миг отрады?
Как поправить, друзья, содеянное зло?
Если оставлю своих сыновей сиротами,
Отрекусь от богатства, сделаюсь странником,
Как гусь одинокий в поле я буду стонать,
Поправлю ли я этим, друзья, содеянное зло?
Как раб единого Бога ночью бодрствовать я буду.
День проводя в молитве,
Лишь буду все время твердить: о Боже!..
Как поправить, друзья, содеянное зло?
Семя греха сеял я, нет уж теперь воздержанья.
Так беспечно зима и лето жизни прошли,
Недалек и души полет…
Как поправить, друзья, содеянное зло?
Хлеба не сеет «дихкан», не работая китменем,
Нераспустившийся бутон розы не покроется росой,
Не отдав душу молитве, на что надеешься, Ахмат?
Как поправить, друзья, содеянное зло?
Молчит уныло молодежь, опустив грустно головы; постарше плачут, отирая рукавом слезы…
Разговор принимает обычный характер повседневной жизни. Начинается сплошная зевота. Собираются уходить по домам.
- Хош кепсиз (добро пожаловать), - говорит, вставая, хозяин.
- Салямат, салямат! (благодарствуем) - отвечают гости.
Абдулла встает с места и говорит:
- Господа! в следующую пятницу дает гап Мавлян. Что вы прикажете приготовить ему для вас?
- «Манты» (вареные пирожки) и «джаркоп» (жаркое), - кричат гости.
- А вы все-таки, Абдулла, не забудьте привести бачу, - замечают некоторые из гостей.
- Был бы базар, а покупатели найдутся… - смеется Абдулла.
Мавлян достает кошелек и дает 20 рублей на расходы по баче.
- Хаир! Хаир! - прощаются и расходятся гости, провожаемые любезным хозяином…
Лампы в «мехмон-хане» затушены, лишь горит сальная свечка в сарае, где киргизы, работники Ишонбека, долизывают и догрызают остатки от гостей…
Восток алеет. В ближайшем кустарнике кричат уже фазаны. С крыши низкой мечети слышится дребезжащий «азон».
Того же автора:
• Закулисные стороны сартовского быта.