Генриетта Каргрэм. Малярия. 1/2
Генриэтта Каргрэм. Малярия // Новое время. № 12943. 1912, 24 марта (6 апреля).
ОКОНЧАНИЕ
I
С некоторого времени Костя, подпоручик стрелкового батальона, стал замечать в себе, прежде всего в настроении, какую-то удивительную перемену.
Началось это с ним на второй или на третий день после афганского ветра, который в урочище Термезе дует из-за Амударьи, от гор Афганистана, с ужасающей силой.
Термез - это плоский, бедный растительностью и сильно малярийный уголок Бухары, который, однако, в последнее время изменился до неузнаваемости.
Теперь там есть и собор, и прекрасное военное собрание с садом, магазины и много иных приятных построек.
Во времена же Кости Термез мало чем отличался от того еще более знаменитого места, относительно которого, на запрос из Петербурга о климате и условиях жизни, состоялось, как передают, нижеследующее анекдотическое донесение:
«Нет ни климата, ни воздуха и никаких условий, а только один палящий зной. В означенном зное вверенные мне люди не живут, а прозябают; поступая же в лазареты, умирают в сих последних на законном основании».
Термезская почва - все тот же наш среднеазиатский лёсс, баснословно плодородный, если его хорошо оросить, имеет способность, при отсутствии обильной поливки, быстро превращаться на улицах и дорогах в какую-то желтовато-серую пудру.
Последняя так легка и тонка, а слой ее так глубок, что во время афганского ветра она почти мгновенно окутывает Термез и его окрестности, на значительном расстоянии, совершенно непроницаемой для зрения пыльной метелью и проникает внутрь даже самых защищенных от пыли жилищ.
Вместе с ветром приносится обыкновенно некоторая прохлада, но ненадолго; удивительная прозрачность воздуха, после пыли, умчавшейся впереди ветра, яркость красок, густая синева неба и та легкость, с которой органы дыхания вбирают в себя охлажденный воздух, - все это даже не успеет порядком запечатлеться в памяти, как зной снова вступает в свои права и начинает жечь еще ожесточеннее прежнего.
Костя, уроженец Европейской России, до описываемого случая еще ни разу не имел возможности наблюдать афганский ветер, первый порыв которого застиг несколько растерявшегося подпоручика на площади.
Сначала Костя хотел было пуститься в обратный путь, к себе домой, для чего надо было пройти через всю площадь; но в ту же минуту он вспомнил все рассказы об афганском ветре, из которых вытекало проверенное многими опытами и единственно мудрое правило: спасаться в ближайший дом, будь то жилище врага, и просить там убежища до прекращения ветра. Костя так и сделал. Быстро, чтобы не потерять направления, он повернулся направо, под прямым углом, наметил, как ему показалось, дом начальника гарнизона и, зажав веки, выставив вперед руки, словно играя в жмурки, двинулся в избранном направлении.
Несколько минут спустя он чуть было не упал в сухое ложе арыка, выругался, переступил через эту жалкую канавку и, замедлив шаги, нащупал наконец руками окно дома.
Продолжая нащупывать и двигаясь вдоль стены, Костя вскоре убедился, по отсутствию будки для часового, что он пришел не к дому начальника гарнизона, а в какое-то другое место.
От мысли, что в такую пыльную метель, которая все усиливалась, можно заблудиться не только в поле, но даже и в населенном месте, посреди построек, Косте с непривычки стало несколько жутко, и он, нащупав звонок у подъезда, позвонил с особенным нетерпением.
Ждать пришлось недолго, хотя Косте и показалось, что он простоял у двери по крайней мере минут десять.
Поэтому, когда дверь открыли, то Костя ворвался в переднюю в таком нравственном возбуждении, как будто там, за дверью, осталась бежавшая по его пятам бешеная собака.
- Будьте добры, дайте поскорее воды промыть глаза, потому что я ровно ничего не вижу! - воскликнул он, продолжая играть в жмурки.
В ответ на эту просьбу кто-то засмеялся, - весело, молодо, сердечно, - и тот же голос, несомненно женский, произнес у самого уха Кости:
- Ага, испугались? Бедненький, слепенький мальчик! Пойдемте же: я вас сейчас умою.
При звуках этого голоса Костя встрепенулся как птица, почуявшая приближение утра.
- Софья Матвеевна, вы ли это? - воскликнул он.
Ему ответили шуткой:
- Совсем не я, а другая. Но и другая вам очень рада. Можете себе представить: я одна в доме, и мне, конечно, было очень скучно и очень страшно.
- Как? Разве мужа… Петра Игнатьевича нет дома? - воскликнул Костя еще радостнее и, поймав в воздухе маленькую теплую ручку, поднес ее к своим губам.
- Можете себе представить, - продолжала разъяснять маленькая ручка, не трогаясь с места, - муж… отправился на охоту и взял с собою также и… денщика. Как вам это понравится?
Костя едва не воскликнул, что это ему не только понравится, но уже и в данную минуту привело его в состояние восторга, однако какой-то наследственный такт осторожного, благовоспитанного любовника успел подсказать Косте, что для подобной откровенности еще не настало время.
Тогда, придав лицу своему, по возможности, выражение вежливого участия, что совершенно не соответствовало тону голоса, в котором зазвучали довольно легкомысленные нотки, он спросил:
- Однако, Петру Игнатьевичу… не грозит… там какая-либо опасность?
- Там?.. О нет, - смеясь и невольно подчеркивая первое слово, отвечала Софья Матвеевна, а потом, спохватившись, что они все еще в передней и он стоит с закрытыми глазами, она схватила его под руку, повторяя:
- Ах, бедненький, бедненький! Пойдемте же скорее умываться.
И она повела подпоручика вглубь квартиры, в свою спальню, где стоял умывальник.
Костя был красивый, смуглолицый крепыш, доброго нрава, чрезвычайно жизнерадостный, ласковый, чувствительный и в обращении с женщинами удивительно нежный; Софья же Матвеевна, совсем хорошенькая блондинка, вышла замуж за капитана, который был на двадцать лет старше ее и до страсти любил охоту, а также и карты.
Само собою разумеется, что молодой брюнет и хорошенькая блондинка, пока дул афганский ветер, а это продолжалось по обыкновению трое суток, провели время в капитанской квартире как на безлюдном острове, который они сумели обратить в остров прелестнейшего сна наяву или осуществившейся волшебной сказки.
Косте вообще повезло в Термезе. Почти все капитаны и подполковники, словно это приходило вместе с производством в более солидные чины, любили поохотиться, а Марья Григорьевна, Эмилия Францовна, Анастасия Петровна, наконец, Софья Матвеевна были молоды, все недурны собой, бездетны и в глухом месте, которое к тому же носило страшное для нежного женского слуха название урочища, без магазинов, без развлечений, без проспекта и почти всякой растительности, в знойном воздухе, кишащем болезнетворными микробами, положительно не знали, что с собой поделать и куда деваться от тоски и скуки.
Чтобы не сойти с ума, надо было искать каких-либо утешений, а Костя, как нарочно, оказался весьма способным утешителем и в этом отношении оставил за флагом всех прочих подпоручиков.
К чести, а может быть и к наивности Софьи Матвеевны, надо сказать, что она долго не сдавалась, тем более что не было и подходящего случая для благородной сдачи.
Совершенно неожиданно помог афганский ветер, и вот Костя все еще не мог опомниться от той волшебной сказки, которую ему довелось переживать в действительности. Он с наслаждением припоминал ее подробности и жаждал повторения.
Он думал: «Если я пойду теперь под колокола, то, может быть, встречу там… Соню. Если же Соня под колоколами, то, значит, Петр Игнатьевич отправится сегодня к Афанасию Петровичу, они пошлют за Степаном Аркадьевичем и втроем будут жарить в винт до утренних занятий в ротах. Ну разве не умники: или винт, или охота? Им приятно, а нам, молодым, еще приятнее, и все довольны».
Костя встал, взял фуражку и хотел были идти под колокола, т. е. под навес, заменявший для термезского гарнизона с одной стороны колокольню гарнизонной церкви, а с другой - проспект или парк, словом - место прогулок, встреч, сплетен и свиданий.
Он сделал уже шаг к двери, как вдруг ему показалось, будто кто-то позади его двумя пальцами руки быстро провел по его темени, потом по затылку, спустился вниз по позвоночнику и, достигнув поясницы, отпрянул в левую сторону.
Ощущение было неприятное, болезненное и такое яркое, что Костя даже повернул голову влево, с инстинктивным намерением поймать взглядом это… движущееся нечто. Может быть, шутка товарища? Наконец, скорпион? Или фаланга?
Каково же было смущение Кости, когда он увидал в сумерках комнаты не скорпиона и вообще не насекомое или животное, а некоторую продолговатую… туманность, которая, отделившись от его левого бедра, довольно медленно проплыла через всю комнату в дальний нижний угол последней и там исчезла, словно влилась в какую-нибудь щель или дырку.
В то же время Костя почувствовал слабость в ногах, и ему, без всякой понятной причины, стало как-то не по себе: очень грустно, жутко и противно.
Он подумал, совсем так, словно шепнули ему на ухо, что прежде, чем идти под колокола, надо о чем-то вспомнить. О чем же?
Напрягая память и стараясь сосредоточиться, он положил фуражку, подставил стул к раскрытому окну, сел и под пение цикад, все-таки умудрившихся приютиться на худосочных акациях, вспомнил. Он вспомнил некоторые обстоятельства, кое-какие черточки отъезда своего в Термез на службу.
Это было ровно год назад, в большом торговом городе на Амударье.
Он стоял тогда на носу парохода, в ожидании третьего свистка, и среди многих провожавших на берегу ловил взором и боялся потерять только одно молодое и бесконечно милое личико, которое в те минуты казалось ему прекраснейшим в мире.
Приятный овал, белизна нежной кожи с умеренным румянцем, добрые грустные глазки, каштановые кудри и… римский носик… Муся!
Да, всего только гимназистка между 15 и 16 годами, а как тяжело было с нею расстаться!
Он вспомнил, что и в природе было тогда что-то тяжелое: день какой-то мутный, воздух горячий и влажный.
И не только горизонт, но и голубой зенит, в минуты отъезда, стал окутываться все гуще и гуще какой-то грязной розовато-палевой дымкой, совсем под цвет реки и ее берегов.
Костя стал следить за распространением дымки, и у него попутно возникло такое представление, что будто из быстрых мутных вод, которые уже поглотили столько культурных берегов и человеческих жизней, медленно выползает что-то большое, тягучее, бесформенное, цепкое, облепляет встречаемые на пути предметы и высасывает из них, для своего питания, все краски, оригинальности и отличия.
Овладев городом, бухарской крепостью и дорогой к реке, пролегавшей между двумя рядами серых от пыли деревьев, оно доползло до афганского каравана, расположившегося у переправы.
И вот, красивые, резко выделяющиеся семитические лица афганцев, живописные шерстяные плащи с длинными до плеч рукавами, сандалии, широкие шаровары, разноцветные чалмы, одногорбые белые верблюды, - все тотчас же потускнело, потеряло отчетливость очертаний и вскоре покрылось таким же, как город, однотонным розовато-палевым налетом.
Еще несколько минут, на пароходе прозвучит третий свисток, и овальное личико с румянцем, каштановые кудри и римский носик тоже станут принимать розовато-палевый оттенок, а потом и совсем потонут в розовато-палевой мути. Неужели навсегда?
- Муся!..
Голос, произносящий это имя, исполнен тоски и страха.
Муся слышит это и понимает.
В утешение она старается улыбнуться, подходит совсем близко к носу парохода, еще не потерявшему связи с берегом, и, становясь на цыпочки, шепчет:
- Помните, Костя: не надо пьянствовать, и необходимо два раза в неделю принимать по 8 гран хинина. Поняли? По 8 гран. Это предохранительные приемы. Папа так говорит. Папа знает. Обещаете?
Как тут не пообещать столь приятному голоску и дорогим глазкам?
И Костя дал слово: не пьянствовать, не ходить на тигров, не играть в карты, аккуратно принимать по 8 гран хинина и почаще писать.
Сдержал ли?
Только в отношении охоты и карт.
Что касается писем, то их было отправлено всего лишь два, притом вскоре после прибытия в Термез, под свежим впечатлением новой, своеобразной местности.
Потом начались кутежи с товарищами: опытные люди внушили, что термезской малярии никаким хинином не запугаешь, и лучше всего принимать коньяк в больших дозах; с наступлением охотничьего сезона завязались первые любовные интриги, а там… каштановые кудри и римский носик ушли куда-то из сердца и были забыты.
«Как быстро, однако, выработался из меня скот», - подумал о себе Костя, реагируя на этот ряд образов, мелькнувших в его воспоминании. Он укоризненно покивал головою, усмехнулся и мысленно утешил себя так: «А другие разве лучше меня? Ах, Муся, милая девочка! То было наивное ребячество, а теперь вот я какой!»
Он взялся за фуражку и хотел встать, чтобы все-таки пойти под колокола и повидаться с Софьей Матвеевной; но во всем теле, в особенности в ногах, определилась такая непобедимая лень, что решительно нельзя было двинуться с места.
«Ну что же, если нельзя, то не стоит и пытаться. Может быть, Сони нет под колоколами. Может быть, Соня не захочет пойти под колокола? Наконец, если в теле лень, а в голове… чепуха, то как же, в самом деле…»
Костя даже не мог окончить мысли, и не потому, чтобы его клонило ко сну, а вследствие какой-то странной усталости, оцепенения, которое стало овладевать его мозгом и мешало думать.
Вместе с тем со дна души, там, откуда-то из подсердечной области, еще довольно робко, слабыми усилиями, но уже с некоторой определенностью, пыталось подняться кверху что-то тоскливое, угрожающее болью, страхом и даже ужасом.
Прислушиваясь к этому медленно вырастающему ужасу и все шире и шире раскрывая глаза от удивления, Костя случайно посмотрел в левый дальний угол комнаты и там, над полом, снова увидал… туманность, раз уже появлявшуюся, которая теперь выползала из щели или из дырки в полу и старалась принять овальную форму.
Еще одно усилие, одно колебательное движение над щелью, - и туманное нечто поднялось, потеряло связь с полом и поплыло в направлении, обратном прежнему, от угла к левому бедру Кости.
Вот оно скользит, словно два пальца, вверх по позвоночнику, протискивается мимо сердца, заставляя последнее болезненно затрепетать и сжаться, достигает волос на голове и поднимает их…
Костя вскрикнул, отшатнулся в сторону, судорожно сжал кулаки и зубы, загремел стулом, на котором сидел, и… опомнился.
В комнате было темно. Во всем теле ощущались прежние усталость и лень; но страха уже не было и оцепенение мысли миновало, а сердце билось ровно, сильно, безболезненно и, по-видимому, нормально.
Костя зажег лампу, велел подавать самовар и, посматривая украдкой в угол комнаты, беседовал с денщиком все время, пока пил чай.
Чаю он выпил много, несколько стаканов, и каждый пополам с коньяком.
Потом он лег в постель, велел накрыть себя, несмотря на духоту ночи, сверх одеяла еще и шинелью, и спал хорошо.
На следующий день, воспользовавшись винтом трех капитанов, он провел у Софьи Матвеевны, с полным удовольствием, весь вечер и часть ночи.
ОКОНЧАНИЕ
ОКОНЧАНИЕ
I
С некоторого времени Костя, подпоручик стрелкового батальона, стал замечать в себе, прежде всего в настроении, какую-то удивительную перемену.
Началось это с ним на второй или на третий день после афганского ветра, который в урочище Термезе дует из-за Амударьи, от гор Афганистана, с ужасающей силой.
Термез - это плоский, бедный растительностью и сильно малярийный уголок Бухары, который, однако, в последнее время изменился до неузнаваемости.
Теперь там есть и собор, и прекрасное военное собрание с садом, магазины и много иных приятных построек.
Во времена же Кости Термез мало чем отличался от того еще более знаменитого места, относительно которого, на запрос из Петербурга о климате и условиях жизни, состоялось, как передают, нижеследующее анекдотическое донесение:
«Нет ни климата, ни воздуха и никаких условий, а только один палящий зной. В означенном зное вверенные мне люди не живут, а прозябают; поступая же в лазареты, умирают в сих последних на законном основании».
Термезская почва - все тот же наш среднеазиатский лёсс, баснословно плодородный, если его хорошо оросить, имеет способность, при отсутствии обильной поливки, быстро превращаться на улицах и дорогах в какую-то желтовато-серую пудру.
Последняя так легка и тонка, а слой ее так глубок, что во время афганского ветра она почти мгновенно окутывает Термез и его окрестности, на значительном расстоянии, совершенно непроницаемой для зрения пыльной метелью и проникает внутрь даже самых защищенных от пыли жилищ.
Вместе с ветром приносится обыкновенно некоторая прохлада, но ненадолго; удивительная прозрачность воздуха, после пыли, умчавшейся впереди ветра, яркость красок, густая синева неба и та легкость, с которой органы дыхания вбирают в себя охлажденный воздух, - все это даже не успеет порядком запечатлеться в памяти, как зной снова вступает в свои права и начинает жечь еще ожесточеннее прежнего.
Костя, уроженец Европейской России, до описываемого случая еще ни разу не имел возможности наблюдать афганский ветер, первый порыв которого застиг несколько растерявшегося подпоручика на площади.
Сначала Костя хотел было пуститься в обратный путь, к себе домой, для чего надо было пройти через всю площадь; но в ту же минуту он вспомнил все рассказы об афганском ветре, из которых вытекало проверенное многими опытами и единственно мудрое правило: спасаться в ближайший дом, будь то жилище врага, и просить там убежища до прекращения ветра. Костя так и сделал. Быстро, чтобы не потерять направления, он повернулся направо, под прямым углом, наметил, как ему показалось, дом начальника гарнизона и, зажав веки, выставив вперед руки, словно играя в жмурки, двинулся в избранном направлении.
Несколько минут спустя он чуть было не упал в сухое ложе арыка, выругался, переступил через эту жалкую канавку и, замедлив шаги, нащупал наконец руками окно дома.
Продолжая нащупывать и двигаясь вдоль стены, Костя вскоре убедился, по отсутствию будки для часового, что он пришел не к дому начальника гарнизона, а в какое-то другое место.
От мысли, что в такую пыльную метель, которая все усиливалась, можно заблудиться не только в поле, но даже и в населенном месте, посреди построек, Косте с непривычки стало несколько жутко, и он, нащупав звонок у подъезда, позвонил с особенным нетерпением.
Ждать пришлось недолго, хотя Косте и показалось, что он простоял у двери по крайней мере минут десять.
Поэтому, когда дверь открыли, то Костя ворвался в переднюю в таком нравственном возбуждении, как будто там, за дверью, осталась бежавшая по его пятам бешеная собака.
- Будьте добры, дайте поскорее воды промыть глаза, потому что я ровно ничего не вижу! - воскликнул он, продолжая играть в жмурки.
В ответ на эту просьбу кто-то засмеялся, - весело, молодо, сердечно, - и тот же голос, несомненно женский, произнес у самого уха Кости:
- Ага, испугались? Бедненький, слепенький мальчик! Пойдемте же: я вас сейчас умою.
При звуках этого голоса Костя встрепенулся как птица, почуявшая приближение утра.
- Софья Матвеевна, вы ли это? - воскликнул он.
Ему ответили шуткой:
- Совсем не я, а другая. Но и другая вам очень рада. Можете себе представить: я одна в доме, и мне, конечно, было очень скучно и очень страшно.
- Как? Разве мужа… Петра Игнатьевича нет дома? - воскликнул Костя еще радостнее и, поймав в воздухе маленькую теплую ручку, поднес ее к своим губам.
- Можете себе представить, - продолжала разъяснять маленькая ручка, не трогаясь с места, - муж… отправился на охоту и взял с собою также и… денщика. Как вам это понравится?
Костя едва не воскликнул, что это ему не только понравится, но уже и в данную минуту привело его в состояние восторга, однако какой-то наследственный такт осторожного, благовоспитанного любовника успел подсказать Косте, что для подобной откровенности еще не настало время.
Тогда, придав лицу своему, по возможности, выражение вежливого участия, что совершенно не соответствовало тону голоса, в котором зазвучали довольно легкомысленные нотки, он спросил:
- Однако, Петру Игнатьевичу… не грозит… там какая-либо опасность?
- Там?.. О нет, - смеясь и невольно подчеркивая первое слово, отвечала Софья Матвеевна, а потом, спохватившись, что они все еще в передней и он стоит с закрытыми глазами, она схватила его под руку, повторяя:
- Ах, бедненький, бедненький! Пойдемте же скорее умываться.
И она повела подпоручика вглубь квартиры, в свою спальню, где стоял умывальник.
Костя был красивый, смуглолицый крепыш, доброго нрава, чрезвычайно жизнерадостный, ласковый, чувствительный и в обращении с женщинами удивительно нежный; Софья же Матвеевна, совсем хорошенькая блондинка, вышла замуж за капитана, который был на двадцать лет старше ее и до страсти любил охоту, а также и карты.
Само собою разумеется, что молодой брюнет и хорошенькая блондинка, пока дул афганский ветер, а это продолжалось по обыкновению трое суток, провели время в капитанской квартире как на безлюдном острове, который они сумели обратить в остров прелестнейшего сна наяву или осуществившейся волшебной сказки.
Косте вообще повезло в Термезе. Почти все капитаны и подполковники, словно это приходило вместе с производством в более солидные чины, любили поохотиться, а Марья Григорьевна, Эмилия Францовна, Анастасия Петровна, наконец, Софья Матвеевна были молоды, все недурны собой, бездетны и в глухом месте, которое к тому же носило страшное для нежного женского слуха название урочища, без магазинов, без развлечений, без проспекта и почти всякой растительности, в знойном воздухе, кишащем болезнетворными микробами, положительно не знали, что с собой поделать и куда деваться от тоски и скуки.
Чтобы не сойти с ума, надо было искать каких-либо утешений, а Костя, как нарочно, оказался весьма способным утешителем и в этом отношении оставил за флагом всех прочих подпоручиков.
К чести, а может быть и к наивности Софьи Матвеевны, надо сказать, что она долго не сдавалась, тем более что не было и подходящего случая для благородной сдачи.
Совершенно неожиданно помог афганский ветер, и вот Костя все еще не мог опомниться от той волшебной сказки, которую ему довелось переживать в действительности. Он с наслаждением припоминал ее подробности и жаждал повторения.
Он думал: «Если я пойду теперь под колокола, то, может быть, встречу там… Соню. Если же Соня под колоколами, то, значит, Петр Игнатьевич отправится сегодня к Афанасию Петровичу, они пошлют за Степаном Аркадьевичем и втроем будут жарить в винт до утренних занятий в ротах. Ну разве не умники: или винт, или охота? Им приятно, а нам, молодым, еще приятнее, и все довольны».
Костя встал, взял фуражку и хотел были идти под колокола, т. е. под навес, заменявший для термезского гарнизона с одной стороны колокольню гарнизонной церкви, а с другой - проспект или парк, словом - место прогулок, встреч, сплетен и свиданий.
Он сделал уже шаг к двери, как вдруг ему показалось, будто кто-то позади его двумя пальцами руки быстро провел по его темени, потом по затылку, спустился вниз по позвоночнику и, достигнув поясницы, отпрянул в левую сторону.
Ощущение было неприятное, болезненное и такое яркое, что Костя даже повернул голову влево, с инстинктивным намерением поймать взглядом это… движущееся нечто. Может быть, шутка товарища? Наконец, скорпион? Или фаланга?
Каково же было смущение Кости, когда он увидал в сумерках комнаты не скорпиона и вообще не насекомое или животное, а некоторую продолговатую… туманность, которая, отделившись от его левого бедра, довольно медленно проплыла через всю комнату в дальний нижний угол последней и там исчезла, словно влилась в какую-нибудь щель или дырку.
В то же время Костя почувствовал слабость в ногах, и ему, без всякой понятной причины, стало как-то не по себе: очень грустно, жутко и противно.
Он подумал, совсем так, словно шепнули ему на ухо, что прежде, чем идти под колокола, надо о чем-то вспомнить. О чем же?
Напрягая память и стараясь сосредоточиться, он положил фуражку, подставил стул к раскрытому окну, сел и под пение цикад, все-таки умудрившихся приютиться на худосочных акациях, вспомнил. Он вспомнил некоторые обстоятельства, кое-какие черточки отъезда своего в Термез на службу.
Это было ровно год назад, в большом торговом городе на Амударье.
Он стоял тогда на носу парохода, в ожидании третьего свистка, и среди многих провожавших на берегу ловил взором и боялся потерять только одно молодое и бесконечно милое личико, которое в те минуты казалось ему прекраснейшим в мире.
Приятный овал, белизна нежной кожи с умеренным румянцем, добрые грустные глазки, каштановые кудри и… римский носик… Муся!
Да, всего только гимназистка между 15 и 16 годами, а как тяжело было с нею расстаться!
Он вспомнил, что и в природе было тогда что-то тяжелое: день какой-то мутный, воздух горячий и влажный.
И не только горизонт, но и голубой зенит, в минуты отъезда, стал окутываться все гуще и гуще какой-то грязной розовато-палевой дымкой, совсем под цвет реки и ее берегов.
Костя стал следить за распространением дымки, и у него попутно возникло такое представление, что будто из быстрых мутных вод, которые уже поглотили столько культурных берегов и человеческих жизней, медленно выползает что-то большое, тягучее, бесформенное, цепкое, облепляет встречаемые на пути предметы и высасывает из них, для своего питания, все краски, оригинальности и отличия.
Овладев городом, бухарской крепостью и дорогой к реке, пролегавшей между двумя рядами серых от пыли деревьев, оно доползло до афганского каравана, расположившегося у переправы.
И вот, красивые, резко выделяющиеся семитические лица афганцев, живописные шерстяные плащи с длинными до плеч рукавами, сандалии, широкие шаровары, разноцветные чалмы, одногорбые белые верблюды, - все тотчас же потускнело, потеряло отчетливость очертаний и вскоре покрылось таким же, как город, однотонным розовато-палевым налетом.
Еще несколько минут, на пароходе прозвучит третий свисток, и овальное личико с румянцем, каштановые кудри и римский носик тоже станут принимать розовато-палевый оттенок, а потом и совсем потонут в розовато-палевой мути. Неужели навсегда?
- Муся!..
Голос, произносящий это имя, исполнен тоски и страха.
Муся слышит это и понимает.
В утешение она старается улыбнуться, подходит совсем близко к носу парохода, еще не потерявшему связи с берегом, и, становясь на цыпочки, шепчет:
- Помните, Костя: не надо пьянствовать, и необходимо два раза в неделю принимать по 8 гран хинина. Поняли? По 8 гран. Это предохранительные приемы. Папа так говорит. Папа знает. Обещаете?
Как тут не пообещать столь приятному голоску и дорогим глазкам?
И Костя дал слово: не пьянствовать, не ходить на тигров, не играть в карты, аккуратно принимать по 8 гран хинина и почаще писать.
Сдержал ли?
Только в отношении охоты и карт.
Что касается писем, то их было отправлено всего лишь два, притом вскоре после прибытия в Термез, под свежим впечатлением новой, своеобразной местности.
Потом начались кутежи с товарищами: опытные люди внушили, что термезской малярии никаким хинином не запугаешь, и лучше всего принимать коньяк в больших дозах; с наступлением охотничьего сезона завязались первые любовные интриги, а там… каштановые кудри и римский носик ушли куда-то из сердца и были забыты.
«Как быстро, однако, выработался из меня скот», - подумал о себе Костя, реагируя на этот ряд образов, мелькнувших в его воспоминании. Он укоризненно покивал головою, усмехнулся и мысленно утешил себя так: «А другие разве лучше меня? Ах, Муся, милая девочка! То было наивное ребячество, а теперь вот я какой!»
Он взялся за фуражку и хотел встать, чтобы все-таки пойти под колокола и повидаться с Софьей Матвеевной; но во всем теле, в особенности в ногах, определилась такая непобедимая лень, что решительно нельзя было двинуться с места.
«Ну что же, если нельзя, то не стоит и пытаться. Может быть, Сони нет под колоколами. Может быть, Соня не захочет пойти под колокола? Наконец, если в теле лень, а в голове… чепуха, то как же, в самом деле…»
Костя даже не мог окончить мысли, и не потому, чтобы его клонило ко сну, а вследствие какой-то странной усталости, оцепенения, которое стало овладевать его мозгом и мешало думать.
Вместе с тем со дна души, там, откуда-то из подсердечной области, еще довольно робко, слабыми усилиями, но уже с некоторой определенностью, пыталось подняться кверху что-то тоскливое, угрожающее болью, страхом и даже ужасом.
Прислушиваясь к этому медленно вырастающему ужасу и все шире и шире раскрывая глаза от удивления, Костя случайно посмотрел в левый дальний угол комнаты и там, над полом, снова увидал… туманность, раз уже появлявшуюся, которая теперь выползала из щели или из дырки в полу и старалась принять овальную форму.
Еще одно усилие, одно колебательное движение над щелью, - и туманное нечто поднялось, потеряло связь с полом и поплыло в направлении, обратном прежнему, от угла к левому бедру Кости.
Вот оно скользит, словно два пальца, вверх по позвоночнику, протискивается мимо сердца, заставляя последнее болезненно затрепетать и сжаться, достигает волос на голове и поднимает их…
Костя вскрикнул, отшатнулся в сторону, судорожно сжал кулаки и зубы, загремел стулом, на котором сидел, и… опомнился.
В комнате было темно. Во всем теле ощущались прежние усталость и лень; но страха уже не было и оцепенение мысли миновало, а сердце билось ровно, сильно, безболезненно и, по-видимому, нормально.
Костя зажег лампу, велел подавать самовар и, посматривая украдкой в угол комнаты, беседовал с денщиком все время, пока пил чай.
Чаю он выпил много, несколько стаканов, и каждый пополам с коньяком.
Потом он лег в постель, велел накрыть себя, несмотря на духоту ночи, сверх одеяла еще и шинелью, и спал хорошо.
На следующий день, воспользовавшись винтом трех капитанов, он провел у Софьи Матвеевны, с полным удовольствием, весь вечер и часть ночи.
ОКОНЧАНИЕ