Б. В. Смирнов. В степях Туркестана. 1/3
Б. Смирнов. В степях Туркестана. Очерки. С рисунками автора. - М.: изд. книжного склада М. В. Клюкина, 1914.
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
I
Я выехал из Ташкента вечером. Позади остался город с его блестящими магазинами и фонарями, освещающими главные улицы; промелькнули темные изгибы переулков с мерцающими огоньками в лавчонках сартов, и тьма неведомая, необъятная тьма охватила меня со всех сторон.
Это Средняя Азия! Та Средняя Азия, которая еще не так давно непонятными узорами рисовалась на географической карте, перелистывалась скучными страницами учебника, в котором каждое лишнее название вызывало в душе желание взять карандаш и вычеркнуть его, чтобы не обременять память мертвыми звуками. Это та Азия, которая несколько позже развертывалась пестрым восточным ковром в иллюстрациях Дмитриева-Кавказского, Каразина, так пленительно притягивала, чаровала в картинах Верещагина.
Вот теперь я в центре настоящей Азии, - загадочной, манящей к себе своими своеобразными хребтами гор, пустынями и сказочными народами. Перед моими глазами на облучке сидит ямщик - настоящий киргиз в своей овчинной шубе, мохнатой меховой шапке с острым верхом: я даже чувствую, как от него пахнет каким-то особенным, присущим только киргизам, запахом дыма и баранины, и, право, как это ни странно, этот запах мне нравится, в нем есть что-то характерное. азиатское! Даже небо надо мною кажется не тем, которое там далеко в Европе; это глубокое, южное небо, где самые звезды горят ярче; они словно алмазы сверкают; созвездия резче бросаются в глаза и кажутся более близкими; Млечный Путь, по преданию магометан указывающий дорогу в Мекку, обрисовывается определеннее в синеве неба.
Я, забившись в уголок тарантаса, всматриваюсь в глубину этого южного неба; яркогорящие звезды чаруют душу своей сказочной красотой, погружают ее в какую-то дрему, полную грез и сновидений… но душа капризна, она снова рвется назад, туда, за тысячи верст, в уют родной семьи; перед глазами рисуются дорогие лица, но потом они расплываются и исчезают в дымке, и я, сколько ни напрягаю воображения, не могу снова вызвать их черты; в ушах звучит какая-то мелодия, монотонная, однообразная.
- Ах, да это колокольчики звенят на дуге! - отмахиваюсь я, просыпаясь, глубже пряча лицо в воротник пальто и плотнее закутываясь в бурку. Ночной холод дает себя чувствовать. Я снова погружаюсь в звездное небо; глаза перебегают от одной звезды к другой, звезды растут, увеличиваются, и много их, необъятно много…
Вдруг резкий толчок заставил меня очнуться от сказочных огней; лошади чего-то испугались и круто повернули в сторону. Я приподнялся, чтобы посмотреть, в чем дело, но в эту минуту тарантас перевернулся, ямщик вылетел с козел, и тройка быстро понеслась по камням и рытвинам. Запутавшись ногами в вожжах, мне пришлось беспомощно тащиться за тарантасом; тщетно я старался освободиться от опасных пут, но, к счастью, на меня что-то упало, что-то двинулось, и - о, радость! - чувствую, что я лежу спокойно.
«Что такое случилось, каким образом?» - раздумываю я, лежа, смотря на звезды. Лошади помчались дальше и, ударившись оглоблями в карагачи [Карагач - дерево.], остановились. Невдалеке чернела какая-то туша, издававшая глухие звуки: это был ямщик.
- Послушай, ты ушибся, тебе больно? - спросил я, подойдя к нему.
В ответ послышался стон. Ощупывая его лицо и руки, я прикоснулся к чему-то сырому, липкому; «Кровь», - догадался я. Я помог ему встать, дал носовой платок перевязать руку. Мои дорожные вещи оказались разбросанными по дороге, а тарантас с опрокинутыми кверху колесами лежал в канаве.
Ямщик вытер кровь с лица и пошел по дороге.
- Ты куда, голубчик? - спрашиваю я киргиза.
Этот незнакомый молчаливый киргиз не вызывал к себе доверия; в воображении рисовались картины степных грабежей, в которых ямщики принимали непосредственное участие. Вынув револьвер, я пошел за ним и стал помогать распутывать испуганных лошадей и собирать разбросанные вещи; тарантас поднять мы не могли. Приходилось ночевать в степи и ждать проезжих. Отдавшись покорно судьбе, я полезь спать под опрокинутый тарантас, а ямщик прилег около лошадей. Время тянулось бесконечно долго. Я особенно ярко чувствовал свою затерянность и беспомощность, одиноко приютившись под тарантасом, на сене. Ночь была тиха, но это не та торжественная тишина природы, которая будит где-то там в сокровенных глубинах души восторг жизни и красоты; это была тишина мертвая, холодная, леденящая чувства и самое сознание действительности. Тяжелый храп киргиза, который уснул около карагачей, его вздохи и стоны были приятны, они говорили о жизни. К утру подморозило, дрожь пробирала тело, и зубы стучали…
Но вот небо понемногу засветлело, и мгла растаяла, распалась. Ночь черная, как уголь, затлела от солнца, вспыхнула ярким светом, а ветер, казалось, раздувал это пламя в пожар дня.
На душе становилось светлее. Вдали послышался звон колокольчика, сердце встрепенулось от радости, - это ехала почта из Ташкента. Прибывшие ямщики помогли поднять тарантас и взяли нас с собою. На станции все ужаснулись, увидя киргиза: все лицо его почернело от запекшейся крови; вероятно, он волочился головой по острым камням дороги и поэтому так сильно содрал кожу. У меня на руках тоже зияли большие ссадины.
После этого садиться в тарантас было очень неприятно; самый вид его меня пугал, но так как другого способа передвижения не существовало, то на следующий день я снова должен был считать по дороге телеграфные столбы. Самый процесс езды в этом допотопном экипаже без рессор ужасен; дорога каменистая, и несчастного путника бросает из стороны в сторону, взад и вперед; бока и спина болят от ударов.
Передо мною на громадное пространство расстилалась степь; был апрель, - снег только что сошел и обнажил бурую поверхность, покрытую редкой щетиной прошлогодним колючих трав; кое-где виднелись уродливые кусты саксаула [Саксаул - древовидный кустарник, растущий в пустынях, с очень узкими листьями, не дающими никакой тени.], доставляющие мало отрады зрению, да темные оазисы карагачей, между которыми запутались сухие кусты бурьяна. На горизонте нежно рисовалась полоса лиловатых гор, воздушных, как облако; она ласкала зрение путника и манила к себе, но все время уходила вдаль, - казалось, расстояние не уменьшалось…
В течение всего моего путешествия эти горные дали были одинаково недосягаемы, как мечта, и одинаково утомляли, как однообразие пустынной равнины, как заплатанная спина ямщика, как бесконечный звон колокольчиков. Вот и теперь, казалось, правый колокольчик, привязанный к дуге, расшалился, как ребенок, неистово болтает языком во все стороны и старается ударить своего соседа, но это ему не удается, и он еще с большей силой заливается, рвется с привязи.
- Ты что жуешь?
- Табак! - отвечает киргиз, сплевывая слюну; его заплатанная спина начинает возиться на облучке, он вытаскивает из-за пазухи стеклянный пузырек, наполненный зеленым порошком, и любезно предлагает попробовать, как у нас курящий - папиросу.
Я отрицательно качаю головой.
На лице ямщика является скуластая улыбка, в маленьких глазах мелькает едва заметный насмешливый огонек; он бережно набирает изрядную щепотку табаку, сует себе за щеку и дергает несколько раз вожжами.
- Гей, гей! - раздался через несколько минут гортанный возглас, и лошади сразу рванулись вперед; колокольчик неистово звякнул и снова заиграл со своим соседом. Киргиз, словно капельмейстер большого оркестра, начал с увлечением дирижировать своим кнутом, а кони, как истинные музыканты, строго следят за движением кнута своего вдохновенного маэстро.
К вечеру начался подъем на высокую гору: становилось холодно, лиловатые дали на время скрылись. Вдруг совершенно неожиданно с вершины горы открылась целая страна, покрытая холмами; эти холмы на переднем плане были покрыты бурой землей, но чем далее уходили, тем становились синее, прозрачнее и мало-помалу сливались с дымкой горизонта.
Трудно передать то чувство, которое овладевало душой при созерцании этой картины. Эти холмы как громадные безмолвные могилы покрывали землю; они напоминали забытое кладбище, где под тяжелым слоем земли были погребены титаны и гении. Величием и спокойствием веяло от этой мрачной страны. Казалось, здесь начиналось преддверие вечности, та грань, которая открывала бесконечный. неведомый мир!.. Хотелось молиться… Орел, взмахнув огромными крыльями, поднялся высоко над головой и, казалось, следил за мной, как за добычей.
На обрывистом спуске ямщик затормозил экипаж, я пошел пешком, любуясь тишиной пустыни. В город Чемкент, затерявшийся в холмах, удалось приехать только к ночи. Перед городом есть одно «проклятое место», как называют его жители: это речка Бадам. В самом деле, это очень опасное место: дорога круто спускалась с высокого холма прямо в речку, которая бешено кипела, пенилась и с невероятной быстротой мчалась вперед, увлекая за собой камни и гальки; мост был разрушен весенним разливом, пришлось ехать вброд; лошади, стараясь держаться известного направления, ступали осторожно, гальки вырывались из-под ног, и быстрое течение уносило их вниз; бедные животные дрожали, вода была очень холодна, так как бежала от таяния горного снега. Вообще, ранней весной горные потоки и речки в Туркестане приносят много бедствий. Это стихийная сила, в борьбе с которой человек бывает часто беспомощным.
После Чемкента начинаются поселки малороссов, переселившихся сюда лет двадцать тому назад. Вдоль дороги белеют хатки с вишневыми садами, в которых еще с прошлого года торчат сухие стебли подсолнечников; попадаются родные лица чернобровых дивчат в пестрых плахтах; слышится малороссийский говор, на околицах скрипят журавли колодцев. Казалось, я снова попал в родную Украйну, но иллюзию разрушала серебристая цепь снежных гор, которые виднелись за соломенными крышами. С косогора можно было отчетливо разглядеть снежную вершину Ак-су, что значит, по-киргизски, белая вода. Эта вершина чтима киргизами как святыня. Самый цвет - белый - священный цвет: это цвет горного снега, источника жизни страны. Со снежных вершин текут потоки и реки, которые наносят плодородные частицы земли и тем самым удобряют почву и делают ее годной для земледелия.
Эти горные речки разводятся по полям на множество искусно вырытых мелких канавок, называемых арыками. Подобная система орошения в Средней Азии называется «арычной». Благодаря такому орошению хлеба в этой местности родятся хорошие: две полноводные речки Арысь и Кулан дают порядочное питание почве, но в последние годы здесь появилась саранча и уничтожила все до последнего стебелька, так что крестьяне принуждены сеять хлеб далеко в горах, куда саранча не залетает.
Сарт
II
Навстречу с горы спускался караван. Красивая картина: впереди ведет первого верблюда сарт в полосатом халате, в белом тюрбане. Через горбы верблюдов перекинуты пестрые сумки, вытканные из цветной шерсти. Молча, торжественно идет сарт; мерно, неслышно ступают верблюды, соединенные один с другим веревкой, продернутой через ноздри. Я долго смотрел вслед каравану, пока он не скрылся за холмами. Нужно заметить, что верблюд здесь является главным вьючным животным; на нем сарты, в руках которых находится торговля, перевозят свои товары; киргизы везут свои юрты, пожитки и громадные связки саксаула для топлива. В сущности, для европейского взора это довольно неуклюжее животное; у него маленькая голова, непомерно длинная шея, два уродливых горба, мозолистые высокие ноги, но для местного кочевника он является олицетворением красоты и богатства.
- Скажи, сколько у тебя жирных верблюдов, сколько лошадей, овец с курдюками?!.. - вот здесь мерило богатства.
- Как здоровье твоего верблюда? - вот первый вопрос. который задает киргиз своему знакомому. Жизнь туркестанца тесно связана с этими животными.
На станции Высокой, которая приютилась на вершине горного перевала, долго пришлось ждать лошадей. Ах, какая смертельная скука сидеть на маленькой пустынной станции и прислушиваться к звону обратной тройки.
Медленно ползут часы, и время тянется бесконечно долго. От скуки я вышел на крыльцо: яркий, солнечный свет ослепил глаза. На фоне нежно-голубого неба раскинулась горная цепь, с сверкающими снежными вершинами. На перевале, где находилась станция, воздух был чист и прозрачен как горный хрусталь; казалось, ни одно дыхание земли не коснулось его. На каменной заваленке около крыльца сидел мальчишка-киргиз с годовалым ребенком и зашивал себе армяк. Несмотря на холод, малютка одет в одну ситцевую рубашонку, да и то настолько порванную, что худенькая смуглая грудь и плечики были открыты. Вообще, нужно заметить, что киргизские дети растут, как дикий бурьян, одинаково перенося и летний зной и зимнюю стужу. Мне хотелось зарисовать эту интересную группу, но маленький портной испуганно вскочил и хотел бежать. В это время из-за развалин глиняной стены показались две киргизские девочки, тоже закутанные в какие-то лохмотья; они затеяли игру вроде нашего «квача» [То же, что «палочка-выручалочка».]. Дети весело смеялись, сверкая на солнце своими белыми зубами, что-то выкрикивали на киргизском языке и совсем забыли о моем присутствии и плачущем ребенке, брошенном на заваленке. И стал кричать на мальчугана, знаками показывая, чтобы он оставил игру. Мальчуган, должно быть, понял меня: вытащил из-за пазухи веревку, дал девочке, и она крепко привязала малютку к нему спереди. Опустив руки и смотря на меня торжествующими глазами, он снова пустился бегать с ношей вокруг телеграфного столба. Ребенок, свесившись на сторону, молчал, и только головка его беспомощно тряслась, а ветер развевал волоса, приросшие через толстый слой грязной корочки. Мне было жаль малютку, и я пошел подальше от станции. На пригорке за забором, отделяющем двор, ходили почтовые лошади и пощипывали молодую травку, еле пробивающуюся через желтую щетину прошлогодних колючек. Около них стояла девочка лет девяти; ветер пронизывал ее через старенькое ватное пальто, и она от холода ежилась.
- Девочка, как тебя зовут?
- Наташа.
- Тебе здесь не скучно?
- Нет! - боязливо проговорила она, смотря на меня своими грустными глазами.
- У тебя есть сестры, братья?
- Нет, я одна! Была маленькая сестра, да умерла.
И серые глазки сделались еще грустнее.
- У тебя есть подруги, ты с кем-нибудь играешь?
Наташа отрицательно покачала головой:
- Нет, тут все киргизята, только они дерутся, я не хочу к ним!
- Что это у тебя в руках?
Девочка держала какой-то сверток. Она застенчиво покраснела и потупила глаза.
- Кукла!.. - едва слышно прошептала Наташа.
- Кукла?! Покажи мне!
Девочка сконфуженно замялась. Застенчиво она протянула мне свой сверток. В старом, ситцевом платке была завернута кукла, сшитая из тряпок; она ничего не имела общего с нарядными красавицами, выставленными в окнах игрушечных магазинов, но зато носила на себе следы нежных ласк и поцелуев, - лицо ее так замазано, что трудно было разобрать, где глаза, где нос.
- Ты ее любишь? - спросил я, отдавая куклу хозяйке.
- Да. - И Наташа доверчиво подняла на меня свои глаза.
Судьба этой девочки заинтересовала меня, - мы скоро разговорились, и предо мною доверчиво раскрылась эта чистая детская душа.
Бедная девочка, как былинка, растет совершенно одна среди горной пустыни; нет у нее ни подруг, ни дорогих игрушек; лишь солнце ласкает ее русую головку, да ветерок играет с нею взапуски, когда она бегает по степи.
Наташа никогда не выезжала из своей горной станции и совершенно не имела никакого понятия, что такое город и церковь. Когда я об этом заговорил с нею, глазенки ее вспыхнули - она стала рассказывать о церкви то, что слышала от матери, ездившей в прошлом году на Пасху в Пишпек. Ее глаза мечтательно смотрели на горные вершины, ослепительно сверкавшие на солнце, и, казалось, вся их хрустальная красота отражалась в этом чистом, детском взоре. Смотря на ее разгоревшееся личико, полное восторга, пожалуй, пожалеешь о городских детях, которые мало ценят радости, так щедро рассыпанные в их жизни. У Наташи, в воображении, церковь горела более яркими огнями, чем у них, несмотря на то, что девочка никогда не видала ее.
- Пойдем в комнату пить чай - тебе холодно!
Глазенки девочки вдруг потухли и личико снова побледнело, - она засунула глубже в рукава посиневшие руки и отрицательно покачала головой. Оказалось, отец заставил ее караулить лошадей, которые паслись на пригорке. Пройдя еще несколько раз около станции, я основательно продрог и направился в комнату для приезжающих - обогреться. Несмотря на то, что на станции мне пришлось пробыть целый день, мне так и не удалось еще раз увидеть Наташу; она где-то пряталась по углам, как дикий зверек, но ее грустные глаза надолго остались в моей памяти.
III
На станции Бурной пришлось переночевать. На горах около Бурной, как самое название показывает, бывают частые бураны, во время которых самые отважные ямщики не решаются отправляться в путь, особенно под ночь. Здесь, в ложбинах, еще лежит снег; грязь замерзла и образовала твердые, как камень, кочки. За косогором приютилось маленькое киргизское кочевье. Недалеко от станции разбито несколько киргизских юрт. Вечерняя заря гасла, и желтовато-красная полоска неба делалась все бледнее и бледнее. Казалось, на ночь небо одевалось в густые фиолетовые тучи - зловещий признак бури. От юрты курился синий дымок и разносился аппетитный запах жареной баранины.
«Разве пойти туда!..» - думал я, смотря на юрты.
С внешней стороны юрта имела форму круглого шатра. Я поднял полог из кошмы, привешенной при входе, и очутился внутри юрты. Приятный полумрак мягко окутывал узорчатые стены; посредине, в очаге тлел кизяк, и струнка дыма поднималась вверх в отверстие, где синело небо; в котле что-то кипело; киргизка, в ситцевом казакине с короткими рукавами и с белой повязкой на голове, возилась около очага вместе с черномазыми ребятами. Она вскинула на меня свои узкие глаза и снова погрузилась в работу.
Жилая юрта
- Здравствуйте! Можно посидеть у вас?
- Ассаламыкен!.. [Ассаламыкен - здравствуй!] - ответила женщина.
Из груды пестрых стеганых одеял, красных кумачовых подушек и кошм, нагроможденных на кровати почти до самого верха юрты, поднялась скуластая голова в грязной тибетейке: сонные глаза равнодушно осмотрели меня с ног до головы.
- Здравствуй! Садись! - и голова снова утонула в подушках.
«Садись!..» Это легко было сказать, но не так легко сделать.
Старик киргиз
Киргизка с детьми сидела вокруг очага, на корточках, на кошме, пропитанной грязью и жиром; глаза мои остановились на высоком киргизском седле, украшенном медными бляхами. Я сел на него так же удобно, как в мягкое кресло, и стал наблюдать. Киргизка своими тонкими пальцами проворно рвала серое пшеничное тесто и бросала на котел; руки были маленькие, смуглые, липкое тесто приставало к пальцам, - она смачивала их слюной и снова рвала его, а два мальчугана, разинув рот, жадно смотрели в котел, время от времени облизываясь, и обменивались какими-то восклицаниями на киргизском языке.
Немного в стороне, на цветных шнурах, висела люлька, и маленькая девчонка, в таком же костюме, как и мать, усердно ее качала. Внутренность юрты была очень интересна: по стенам, кроме кровати, расставлены сундуки, обшитые раскрашенными кусками жести. Вся юрта, прокопченная дымом и просаленная жиром баранины, имела общий серо-пепельный колорит; несмотря на постоянный приток чистого воздуха из верхнего отверстия юрты, в ней есть специфический запах.
Внутренность богатой киргизской юрты
Но вот киргизка поставила посредине юрты большую деревянную миску, что-то сказала, обращаясь к постели, и киргиз поднялся, спустил вниз ноги и лениво подошел к огню; скоро вся семья уселась вокруг чашки; предложено было и мне место около дымящегося ужина, но я был сыт, а окружающая грязь не особенно благоприятно действовала на аппетит, и я остался в качестве зрителя. Киргиз достал из чашки большую кость баранины и начал ее объедать, остальные куски мяса были разделены между прочими членами семьи; все ели прямо руками; потом обглоданная кость очутилась в руках киргизки, затем пошла к старшему мальчугану и так по очереди обошла всех и в конце концов, тщательно облизанная всем семейством, была брошена собаке: все содержимое огромной миски было съедено; насытившись, киргиз повеселел и стал со мной беседовать. Оказалось, что по профессии он торговец скотом и потому так рано оставил свою зимовку. Юрта - это летнее жилище киргиза; она вся раздвижная и складная, вполне приспособленная для кочевья. Остов ее - деревянная клетка, связанная шнурами и бечевками, которые продергиваются в особые отверстия, а концы их с кистями спускаются внутрь в виде украшения; к этим шнурам привешивается сушеный красный перец, вяленое мясо, которое тут же коптится в дыму очага. Этот деревянный скелет снаружи покрывается войлоками, циновками, а внутри пестрыми коврами. Такую юрту можно собрать и разобрать в полчаса.
Как ставят юрту
Киргиз среднего роста, довольно строен, широк в плечах. Цвет лица смуглый, волосы черные, прямые и довольно жесткие; лицо скуластое, с темным цветом кожи и широким носом, борода редкая.
Одежда киргизов состоит из длинной замшевой или бумажной рубашки, надеваемой непосредственно на тело, и широких бумажных или кожаных штанов; затем, халат с длинными рукавами, кожаные сапоги, на бритой голове ермолка, поверх которой надевается меховая или остроконечная войлочная шапка, с загнутыми кверху полями. Женский костюм во многом похож на мужской; на голове женщины носят белый бумажный башлык или платок.
Типы киргизок
Большую часть года киргизы живут в юртах или кибитках, войлочных палатках. Такая кибитка состоит из деревянного решетчатого разборного остова, образующего стену в виде низкого цилиндра: этот последний обтягивается со всех сторон войлоками и покрывается сверху крышей конусообразной формы, с круглым отверстием для выхода дыма наверху, которое по желанию может быть заткнуто куском войлока. Свет проникает в юрту только через отверстие вверху и в дверь. Пола нет, вместо него на землю настилают кошмы. Место посредине занимает котел на треноге - домашний очаг, а около стен разложена домашняя утварь, посуда, деревянные седла, постели, а в зажиточных семьях сундуки, погребцы, самовары и так далее.
Юрты расположены как попало; издали их можно принять за стога сена; около них ржут кони, лают собаки, трубят верблюды, играют полуголые ребятишки.
Главное занятие киргиза - скотоводство. Кроме лошадей, киргизы держат коров, овец, коз и верблюдов. Животные эти дают киргизу в пищу молоко и мясо, а на одежду - шкуру и шерсть.
Большое значение в хозяйстве киргиза имеет верблюд, который у киргизов разводится двух пород - одногорбый и двугорбый. Верблюд очень неприхотлив, способен долгое время оставаться без воды, а благодаря своим упругим, широким подошвам он может свободно, не увязая, ходить по зыбучим пескам. Верблюд поит, кормит, одевает киргиза, перетаскивает с места на место его семью, его хибарку со всей принадлежащей ему рухлядью.
Киргизы и их зимнее жилище
Киргизы до сих пор народ кочевой. Лишь только снег начнет стаивать, киргиз предпринимает свой обычный, ежегодный переход. Каждый род из году в год следует по одному и тому же пути, останавливаясь у тех же ключей и колодцев, у которых останавливались его предки сотни лет тому назад, и постоянно возвращаясь на зимовку в одно и то же место.
У киргизов очень развито гостеприимство. Хозяин, завидев знакомого всадника, выезжает к нему навстречу и, после обычного приветствия, провожает до юрты. К подъезжающему подбегают джигиты или сыновья и помогают слезть с лошади, которую немедленно отводят. Между тем вошедшего в кибитку гостя сажают на почетное место. Жена расспрашивает его о здоровье как личном, так и всей семьи, после чего идет хлопотать об угощении, тогда как хозяин переходит к новостям дня, которых жаждет услышать от приехавшего или не прочь сообщить сам. До сплетен.и новостей киргизы большие охотники; всякая новость, как по телеграфу, облетает всю степь и, конечно, нередко искажается до неузнаваемости.
Киргизское зимнее жилище (зимовка)
При больших съездах бывают джигитовки и борьба, но такими увеселениями обыкновенно справляются только свадьбы или поминки. Чаще же гость или играет, или слушает пение и игру на балалайке, отличающейся от нашей более длинной шейкой.
Стихи поются по большей части импровизированные, но на известный мотив. Реже играют в разные игры или карты, которые начинают находить поклонников и здесь.
IV
На другой день я встретился в Пишпеке со своими товарищами, приехавшими сюда на полторы недели раньше меня. Это был сборный пункт, откуда мы хотели совершить экспедицию с научными целями на Южный Алтай, но этой экспедиции так и не удалось состояться.
Звонница (колокольня) в пишпекской церкви
В Пишпеке мы пробыли приблизительно с месяц, в самый разгар весны. Местность кругом была сырая, воздух нездоровый; дожди мешали нашим экскурсиям по окрестностям, а потому я сосредоточил свои наблюдения на жизни самого населения. Местный пристав любезно предложил мне в переводчики городового дунгана, с которым я не замедлил отправиться на базар. Базар - самое интересное место не только в Пишпеке, но и вообще во всех восточных городах. Это сосредоточие жизни всего туземного населения. Базар представляет из себя пеструю толпу, поражающую европейца своими скуластыми смуглыми лицами, остроконечными киргизскими шапками, овчинными шубами, пестрыми халатами, белыми тюрбанами; все это движется, живет своеобразной жизнью. Кара-киргизы сидят на площади кружками и оживленно беседуют о посевах и о дележе земли; вокруг них, понуря головы, стоят маленькие киргизские лошади, как будто прислушиваясь к беседе своих хозяев и принимая непосредственное участие. На другой стороне площади расположились казаки-киргизы; это кочевники, занимающиеся скотоводством в беспредельных степях. Они привели на базар табуны баранов, коней и верблюдов. Киргизские бараны большей частью покрыты коричневой шерстью, на хвостах громадные тяжелые наросты жиру, которые называются курдюками; за этот жир они и ценятся киргизами, и чем больше курдюк, тем дороже баран. Дальше у глинобитной стены приютился целый караван верблюдов; около них сложены мешки, тюки товара, кошмы и вязанки кураю [Курай - топливо из бурьяна.]. Около чайхана кишит толпа; молодой сарт с задумчивыми черными глазами что-то бренчит на длинном инструменте вроде нашей гитары. Звуки инструмента смешиваются с диким ревом верблюдов, блеянием овец, гортанным говором толпы и образуют особенный оркестр восточного базара. У входа чайхана пыхтит огромный, нечищеный самовар тульского происхождения; около него сидит хозяин-сарт в теплом засаленном халате и, прислушиваясь к музыке, разливает чай в фаянсовые мисочки вроде наших чашечек. Тут же ловкие, но грязные повара готовят на пару какую-то лапшу и сейчас же подают с острыми приправами из лука и перца. Рядом - открытая лавчонка, в которой висят ободранные бараны, курдюки с салом; в следующей лавке разложены овощи: картофель, лук, чеснок, связки красного перца, подвешенные на ниточках яблоки и дыни, прекрасно сохранившиеся еще с осени. На углу, в открытой пекарне, худощавый сарт на огромной лопате садит в печь какие-то лепешки; груды бубликов лежат тут же на прилавке.
На базаре
В конце ряда с красными товарами на кошме сидит оборванный дунган среди разбитых чайников, чашек, лампадочек и других осколков и что-то выкрикивает на своем языке, очевидно, приглашая к себе покупателей. Оказывается, он промышляет тем, что покупает за бесценок разбитую посуду, склеивает ее и продает бедному населению. Чтобы иметь полное представление о его работе, я купил несколько китайских чашек и дал ему, прося сначала разбить, а после склеить. Чинильщик даже глаза вытаращил и в недоумении опустил руки.
- Он только чинит посуду, а не бьет ее! - улыбаясь, пояснил переводчик.
Я сам разбил чашку на несколько частей. Мастер громко рассмеялся, вскочив с своего сиденья.
- На, почини и разбей остальные!..
Мастер с жалостью осматривал каждую чашку, прежде чем разбить ее, и многозначительно качал головой.
Толпа любопытных дружно смеялась, а вновь приходящие с удивлением глядели, как чинильщик бил посуду.
Желая избавиться от этой толпы, готовой стоять и смеяться здесь до самой ночи, я с переводчиком перешел площадь и сел писать этюд внутренности киргизского чайхана. Назойливая толпа явилась и в чайхан, но мой спутник уже с ними не стеснялся, а выгонял нагайкой.
Усталый, с массой самых пестрых впечатлений, я вернулся на нашу квартиру к вечеру.
Сарты составляют смешанную расу. Впрочем, имя сартов чаще всего употребляется для обозначения не особой национальности, а класса, отличающегося родом занятия и обычаями.
Оседлые жители городов и деревень, за исключением более развитых таджиков, называются сартами, без различия происхождения.
Сарт
Когда киргиз или узбек-кочевник покидает бродячую жизнь, чтобы поселиться в городе, построит себе там дом и займется торговлей или промышленностью, его дети становятся сартами. Сартами же зовут и всякого рода и племени людей - узбеков, киргизов, каракалпаков, которые поселились в пригородных деревнях, вокруг большого города.
Желающий купить в сартовской лавке должен запастись значительной долею терпения. Сарт страшно любит торговаться и запрашивать невозможные цены за товары.
Не столько надежда выторговать лишнюю копейку, сколько самый процесс торговли кажется для него привлекательным, и вы не можете доставить ему большего удовольствия, как просидев в его лавке, за общим чаем, несколько лишних минут. Невольно вспоминается случай, произошедший с одним нашим путешественником, который, подобно всем приезжающим из России, тяготился вначале этим длинным процессом торговли и немедленно уходил из лавки, как только запрашивали несообразную цену.
- Постой, тюре, - кричал ему вслед торговец, - спрошу сорок, возьму двадцать, только не сейчас, а прежде поговорим.
И действительно, через четверть часа отдал товар за сходную цену.
Прежние властители страны держали сартов в унижении, чем и объясняется характер сартов - они болтливы, хитры, лицемерны, но в то же время стремятся к образованию. Они имеют обыкновение сажать вокруг села деревья, которые скоро разрастаются в маленькие рощи.
Каждый грамотный сарт может быть избран в муллы. Приготовление к этому званию начинается с раннего возраста. Лет десяти мальчик сарт поступает в школу, где учится сначала чтению и письму, а затем постепенно переходит к изучению молитв. Обыкновенно при каждой мечети имеется школа, в которой собираются мальчики. Мирза или мулла, обучающий их, не щадит ни ушей, ни рук мальчиков, немилосердно дергая или ударяя по ним длинной палкой. Необыкновенно терпеливо переносят ученики побои своего учителя и в течение нескольких лет аккуратно посещают школу. Но вот уже мальчик достиг шестнадцатилетнего возраста, и ему предоставляется право поступить в медрессе. Здесь его ожидает уже более широкая работа. Он изучает арифметику, богословие и философию. Его знакомят даже с астрономией и древней мудростью. В течение нескольких лет занимается такой студент в своем медрессе под руководством опытных и мудрейших из мулл. Если во время лекций войти в большое, обыкновенно двухэтажное, здание медрессе, можно увидеть такую картину: в одном из обширных помещений, в кружок на полу, поджав под себя ноги, сидит до сорока чисто одетых юношей-студентов. У каждого в руках открытая книга богословия; обыкновенно полный, с окладистой седой бородой, сарт-мулла читает священное писание и толкует слушателям учение пророка. После, окончания лекции все ученики встают и расходятся, за исключением тех, которые не могли ответить на вопросы учителя. Они остаются для новой беседы.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
О Ташкенте, Чимкенте и других населенных пунктах Сырдарьинской области:
https://rus-turk.livejournal.com/539147.html
О Пишпеке и других населенных пунктах Семиреченской области:
https://rus-turk.livejournal.com/555456.html
Часть 1. Часть 2. Часть 3.
I
Я выехал из Ташкента вечером. Позади остался город с его блестящими магазинами и фонарями, освещающими главные улицы; промелькнули темные изгибы переулков с мерцающими огоньками в лавчонках сартов, и тьма неведомая, необъятная тьма охватила меня со всех сторон.
Это Средняя Азия! Та Средняя Азия, которая еще не так давно непонятными узорами рисовалась на географической карте, перелистывалась скучными страницами учебника, в котором каждое лишнее название вызывало в душе желание взять карандаш и вычеркнуть его, чтобы не обременять память мертвыми звуками. Это та Азия, которая несколько позже развертывалась пестрым восточным ковром в иллюстрациях Дмитриева-Кавказского, Каразина, так пленительно притягивала, чаровала в картинах Верещагина.
Вот теперь я в центре настоящей Азии, - загадочной, манящей к себе своими своеобразными хребтами гор, пустынями и сказочными народами. Перед моими глазами на облучке сидит ямщик - настоящий киргиз в своей овчинной шубе, мохнатой меховой шапке с острым верхом: я даже чувствую, как от него пахнет каким-то особенным, присущим только киргизам, запахом дыма и баранины, и, право, как это ни странно, этот запах мне нравится, в нем есть что-то характерное. азиатское! Даже небо надо мною кажется не тем, которое там далеко в Европе; это глубокое, южное небо, где самые звезды горят ярче; они словно алмазы сверкают; созвездия резче бросаются в глаза и кажутся более близкими; Млечный Путь, по преданию магометан указывающий дорогу в Мекку, обрисовывается определеннее в синеве неба.
Я, забившись в уголок тарантаса, всматриваюсь в глубину этого южного неба; яркогорящие звезды чаруют душу своей сказочной красотой, погружают ее в какую-то дрему, полную грез и сновидений… но душа капризна, она снова рвется назад, туда, за тысячи верст, в уют родной семьи; перед глазами рисуются дорогие лица, но потом они расплываются и исчезают в дымке, и я, сколько ни напрягаю воображения, не могу снова вызвать их черты; в ушах звучит какая-то мелодия, монотонная, однообразная.
- Ах, да это колокольчики звенят на дуге! - отмахиваюсь я, просыпаясь, глубже пряча лицо в воротник пальто и плотнее закутываясь в бурку. Ночной холод дает себя чувствовать. Я снова погружаюсь в звездное небо; глаза перебегают от одной звезды к другой, звезды растут, увеличиваются, и много их, необъятно много…
Вдруг резкий толчок заставил меня очнуться от сказочных огней; лошади чего-то испугались и круто повернули в сторону. Я приподнялся, чтобы посмотреть, в чем дело, но в эту минуту тарантас перевернулся, ямщик вылетел с козел, и тройка быстро понеслась по камням и рытвинам. Запутавшись ногами в вожжах, мне пришлось беспомощно тащиться за тарантасом; тщетно я старался освободиться от опасных пут, но, к счастью, на меня что-то упало, что-то двинулось, и - о, радость! - чувствую, что я лежу спокойно.
«Что такое случилось, каким образом?» - раздумываю я, лежа, смотря на звезды. Лошади помчались дальше и, ударившись оглоблями в карагачи [Карагач - дерево.], остановились. Невдалеке чернела какая-то туша, издававшая глухие звуки: это был ямщик.
- Послушай, ты ушибся, тебе больно? - спросил я, подойдя к нему.
В ответ послышался стон. Ощупывая его лицо и руки, я прикоснулся к чему-то сырому, липкому; «Кровь», - догадался я. Я помог ему встать, дал носовой платок перевязать руку. Мои дорожные вещи оказались разбросанными по дороге, а тарантас с опрокинутыми кверху колесами лежал в канаве.
Ямщик вытер кровь с лица и пошел по дороге.
- Ты куда, голубчик? - спрашиваю я киргиза.
Этот незнакомый молчаливый киргиз не вызывал к себе доверия; в воображении рисовались картины степных грабежей, в которых ямщики принимали непосредственное участие. Вынув револьвер, я пошел за ним и стал помогать распутывать испуганных лошадей и собирать разбросанные вещи; тарантас поднять мы не могли. Приходилось ночевать в степи и ждать проезжих. Отдавшись покорно судьбе, я полезь спать под опрокинутый тарантас, а ямщик прилег около лошадей. Время тянулось бесконечно долго. Я особенно ярко чувствовал свою затерянность и беспомощность, одиноко приютившись под тарантасом, на сене. Ночь была тиха, но это не та торжественная тишина природы, которая будит где-то там в сокровенных глубинах души восторг жизни и красоты; это была тишина мертвая, холодная, леденящая чувства и самое сознание действительности. Тяжелый храп киргиза, который уснул около карагачей, его вздохи и стоны были приятны, они говорили о жизни. К утру подморозило, дрожь пробирала тело, и зубы стучали…
Но вот небо понемногу засветлело, и мгла растаяла, распалась. Ночь черная, как уголь, затлела от солнца, вспыхнула ярким светом, а ветер, казалось, раздувал это пламя в пожар дня.
На душе становилось светлее. Вдали послышался звон колокольчика, сердце встрепенулось от радости, - это ехала почта из Ташкента. Прибывшие ямщики помогли поднять тарантас и взяли нас с собою. На станции все ужаснулись, увидя киргиза: все лицо его почернело от запекшейся крови; вероятно, он волочился головой по острым камням дороги и поэтому так сильно содрал кожу. У меня на руках тоже зияли большие ссадины.
После этого садиться в тарантас было очень неприятно; самый вид его меня пугал, но так как другого способа передвижения не существовало, то на следующий день я снова должен был считать по дороге телеграфные столбы. Самый процесс езды в этом допотопном экипаже без рессор ужасен; дорога каменистая, и несчастного путника бросает из стороны в сторону, взад и вперед; бока и спина болят от ударов.
Передо мною на громадное пространство расстилалась степь; был апрель, - снег только что сошел и обнажил бурую поверхность, покрытую редкой щетиной прошлогодним колючих трав; кое-где виднелись уродливые кусты саксаула [Саксаул - древовидный кустарник, растущий в пустынях, с очень узкими листьями, не дающими никакой тени.], доставляющие мало отрады зрению, да темные оазисы карагачей, между которыми запутались сухие кусты бурьяна. На горизонте нежно рисовалась полоса лиловатых гор, воздушных, как облако; она ласкала зрение путника и манила к себе, но все время уходила вдаль, - казалось, расстояние не уменьшалось…
В течение всего моего путешествия эти горные дали были одинаково недосягаемы, как мечта, и одинаково утомляли, как однообразие пустынной равнины, как заплатанная спина ямщика, как бесконечный звон колокольчиков. Вот и теперь, казалось, правый колокольчик, привязанный к дуге, расшалился, как ребенок, неистово болтает языком во все стороны и старается ударить своего соседа, но это ему не удается, и он еще с большей силой заливается, рвется с привязи.
- Ты что жуешь?
- Табак! - отвечает киргиз, сплевывая слюну; его заплатанная спина начинает возиться на облучке, он вытаскивает из-за пазухи стеклянный пузырек, наполненный зеленым порошком, и любезно предлагает попробовать, как у нас курящий - папиросу.
Я отрицательно качаю головой.
На лице ямщика является скуластая улыбка, в маленьких глазах мелькает едва заметный насмешливый огонек; он бережно набирает изрядную щепотку табаку, сует себе за щеку и дергает несколько раз вожжами.
- Гей, гей! - раздался через несколько минут гортанный возглас, и лошади сразу рванулись вперед; колокольчик неистово звякнул и снова заиграл со своим соседом. Киргиз, словно капельмейстер большого оркестра, начал с увлечением дирижировать своим кнутом, а кони, как истинные музыканты, строго следят за движением кнута своего вдохновенного маэстро.
К вечеру начался подъем на высокую гору: становилось холодно, лиловатые дали на время скрылись. Вдруг совершенно неожиданно с вершины горы открылась целая страна, покрытая холмами; эти холмы на переднем плане были покрыты бурой землей, но чем далее уходили, тем становились синее, прозрачнее и мало-помалу сливались с дымкой горизонта.
Трудно передать то чувство, которое овладевало душой при созерцании этой картины. Эти холмы как громадные безмолвные могилы покрывали землю; они напоминали забытое кладбище, где под тяжелым слоем земли были погребены титаны и гении. Величием и спокойствием веяло от этой мрачной страны. Казалось, здесь начиналось преддверие вечности, та грань, которая открывала бесконечный. неведомый мир!.. Хотелось молиться… Орел, взмахнув огромными крыльями, поднялся высоко над головой и, казалось, следил за мной, как за добычей.
На обрывистом спуске ямщик затормозил экипаж, я пошел пешком, любуясь тишиной пустыни. В город Чемкент, затерявшийся в холмах, удалось приехать только к ночи. Перед городом есть одно «проклятое место», как называют его жители: это речка Бадам. В самом деле, это очень опасное место: дорога круто спускалась с высокого холма прямо в речку, которая бешено кипела, пенилась и с невероятной быстротой мчалась вперед, увлекая за собой камни и гальки; мост был разрушен весенним разливом, пришлось ехать вброд; лошади, стараясь держаться известного направления, ступали осторожно, гальки вырывались из-под ног, и быстрое течение уносило их вниз; бедные животные дрожали, вода была очень холодна, так как бежала от таяния горного снега. Вообще, ранней весной горные потоки и речки в Туркестане приносят много бедствий. Это стихийная сила, в борьбе с которой человек бывает часто беспомощным.
После Чемкента начинаются поселки малороссов, переселившихся сюда лет двадцать тому назад. Вдоль дороги белеют хатки с вишневыми садами, в которых еще с прошлого года торчат сухие стебли подсолнечников; попадаются родные лица чернобровых дивчат в пестрых плахтах; слышится малороссийский говор, на околицах скрипят журавли колодцев. Казалось, я снова попал в родную Украйну, но иллюзию разрушала серебристая цепь снежных гор, которые виднелись за соломенными крышами. С косогора можно было отчетливо разглядеть снежную вершину Ак-су, что значит, по-киргизски, белая вода. Эта вершина чтима киргизами как святыня. Самый цвет - белый - священный цвет: это цвет горного снега, источника жизни страны. Со снежных вершин текут потоки и реки, которые наносят плодородные частицы земли и тем самым удобряют почву и делают ее годной для земледелия.
Эти горные речки разводятся по полям на множество искусно вырытых мелких канавок, называемых арыками. Подобная система орошения в Средней Азии называется «арычной». Благодаря такому орошению хлеба в этой местности родятся хорошие: две полноводные речки Арысь и Кулан дают порядочное питание почве, но в последние годы здесь появилась саранча и уничтожила все до последнего стебелька, так что крестьяне принуждены сеять хлеб далеко в горах, куда саранча не залетает.
Сарт
II
Навстречу с горы спускался караван. Красивая картина: впереди ведет первого верблюда сарт в полосатом халате, в белом тюрбане. Через горбы верблюдов перекинуты пестрые сумки, вытканные из цветной шерсти. Молча, торжественно идет сарт; мерно, неслышно ступают верблюды, соединенные один с другим веревкой, продернутой через ноздри. Я долго смотрел вслед каравану, пока он не скрылся за холмами. Нужно заметить, что верблюд здесь является главным вьючным животным; на нем сарты, в руках которых находится торговля, перевозят свои товары; киргизы везут свои юрты, пожитки и громадные связки саксаула для топлива. В сущности, для европейского взора это довольно неуклюжее животное; у него маленькая голова, непомерно длинная шея, два уродливых горба, мозолистые высокие ноги, но для местного кочевника он является олицетворением красоты и богатства.
- Скажи, сколько у тебя жирных верблюдов, сколько лошадей, овец с курдюками?!.. - вот здесь мерило богатства.
- Как здоровье твоего верблюда? - вот первый вопрос. который задает киргиз своему знакомому. Жизнь туркестанца тесно связана с этими животными.
На станции Высокой, которая приютилась на вершине горного перевала, долго пришлось ждать лошадей. Ах, какая смертельная скука сидеть на маленькой пустынной станции и прислушиваться к звону обратной тройки.
Медленно ползут часы, и время тянется бесконечно долго. От скуки я вышел на крыльцо: яркий, солнечный свет ослепил глаза. На фоне нежно-голубого неба раскинулась горная цепь, с сверкающими снежными вершинами. На перевале, где находилась станция, воздух был чист и прозрачен как горный хрусталь; казалось, ни одно дыхание земли не коснулось его. На каменной заваленке около крыльца сидел мальчишка-киргиз с годовалым ребенком и зашивал себе армяк. Несмотря на холод, малютка одет в одну ситцевую рубашонку, да и то настолько порванную, что худенькая смуглая грудь и плечики были открыты. Вообще, нужно заметить, что киргизские дети растут, как дикий бурьян, одинаково перенося и летний зной и зимнюю стужу. Мне хотелось зарисовать эту интересную группу, но маленький портной испуганно вскочил и хотел бежать. В это время из-за развалин глиняной стены показались две киргизские девочки, тоже закутанные в какие-то лохмотья; они затеяли игру вроде нашего «квача» [То же, что «палочка-выручалочка».]. Дети весело смеялись, сверкая на солнце своими белыми зубами, что-то выкрикивали на киргизском языке и совсем забыли о моем присутствии и плачущем ребенке, брошенном на заваленке. И стал кричать на мальчугана, знаками показывая, чтобы он оставил игру. Мальчуган, должно быть, понял меня: вытащил из-за пазухи веревку, дал девочке, и она крепко привязала малютку к нему спереди. Опустив руки и смотря на меня торжествующими глазами, он снова пустился бегать с ношей вокруг телеграфного столба. Ребенок, свесившись на сторону, молчал, и только головка его беспомощно тряслась, а ветер развевал волоса, приросшие через толстый слой грязной корочки. Мне было жаль малютку, и я пошел подальше от станции. На пригорке за забором, отделяющем двор, ходили почтовые лошади и пощипывали молодую травку, еле пробивающуюся через желтую щетину прошлогодних колючек. Около них стояла девочка лет девяти; ветер пронизывал ее через старенькое ватное пальто, и она от холода ежилась.
- Девочка, как тебя зовут?
- Наташа.
- Тебе здесь не скучно?
- Нет! - боязливо проговорила она, смотря на меня своими грустными глазами.
- У тебя есть сестры, братья?
- Нет, я одна! Была маленькая сестра, да умерла.
И серые глазки сделались еще грустнее.
- У тебя есть подруги, ты с кем-нибудь играешь?
Наташа отрицательно покачала головой:
- Нет, тут все киргизята, только они дерутся, я не хочу к ним!
- Что это у тебя в руках?
Девочка держала какой-то сверток. Она застенчиво покраснела и потупила глаза.
- Кукла!.. - едва слышно прошептала Наташа.
- Кукла?! Покажи мне!
Девочка сконфуженно замялась. Застенчиво она протянула мне свой сверток. В старом, ситцевом платке была завернута кукла, сшитая из тряпок; она ничего не имела общего с нарядными красавицами, выставленными в окнах игрушечных магазинов, но зато носила на себе следы нежных ласк и поцелуев, - лицо ее так замазано, что трудно было разобрать, где глаза, где нос.
- Ты ее любишь? - спросил я, отдавая куклу хозяйке.
- Да. - И Наташа доверчиво подняла на меня свои глаза.
Судьба этой девочки заинтересовала меня, - мы скоро разговорились, и предо мною доверчиво раскрылась эта чистая детская душа.
Бедная девочка, как былинка, растет совершенно одна среди горной пустыни; нет у нее ни подруг, ни дорогих игрушек; лишь солнце ласкает ее русую головку, да ветерок играет с нею взапуски, когда она бегает по степи.
Наташа никогда не выезжала из своей горной станции и совершенно не имела никакого понятия, что такое город и церковь. Когда я об этом заговорил с нею, глазенки ее вспыхнули - она стала рассказывать о церкви то, что слышала от матери, ездившей в прошлом году на Пасху в Пишпек. Ее глаза мечтательно смотрели на горные вершины, ослепительно сверкавшие на солнце, и, казалось, вся их хрустальная красота отражалась в этом чистом, детском взоре. Смотря на ее разгоревшееся личико, полное восторга, пожалуй, пожалеешь о городских детях, которые мало ценят радости, так щедро рассыпанные в их жизни. У Наташи, в воображении, церковь горела более яркими огнями, чем у них, несмотря на то, что девочка никогда не видала ее.
- Пойдем в комнату пить чай - тебе холодно!
Глазенки девочки вдруг потухли и личико снова побледнело, - она засунула глубже в рукава посиневшие руки и отрицательно покачала головой. Оказалось, отец заставил ее караулить лошадей, которые паслись на пригорке. Пройдя еще несколько раз около станции, я основательно продрог и направился в комнату для приезжающих - обогреться. Несмотря на то, что на станции мне пришлось пробыть целый день, мне так и не удалось еще раз увидеть Наташу; она где-то пряталась по углам, как дикий зверек, но ее грустные глаза надолго остались в моей памяти.
III
На станции Бурной пришлось переночевать. На горах около Бурной, как самое название показывает, бывают частые бураны, во время которых самые отважные ямщики не решаются отправляться в путь, особенно под ночь. Здесь, в ложбинах, еще лежит снег; грязь замерзла и образовала твердые, как камень, кочки. За косогором приютилось маленькое киргизское кочевье. Недалеко от станции разбито несколько киргизских юрт. Вечерняя заря гасла, и желтовато-красная полоска неба делалась все бледнее и бледнее. Казалось, на ночь небо одевалось в густые фиолетовые тучи - зловещий признак бури. От юрты курился синий дымок и разносился аппетитный запах жареной баранины.
«Разве пойти туда!..» - думал я, смотря на юрты.
С внешней стороны юрта имела форму круглого шатра. Я поднял полог из кошмы, привешенной при входе, и очутился внутри юрты. Приятный полумрак мягко окутывал узорчатые стены; посредине, в очаге тлел кизяк, и струнка дыма поднималась вверх в отверстие, где синело небо; в котле что-то кипело; киргизка, в ситцевом казакине с короткими рукавами и с белой повязкой на голове, возилась около очага вместе с черномазыми ребятами. Она вскинула на меня свои узкие глаза и снова погрузилась в работу.
Жилая юрта
- Здравствуйте! Можно посидеть у вас?
- Ассаламыкен!.. [Ассаламыкен - здравствуй!] - ответила женщина.
Из груды пестрых стеганых одеял, красных кумачовых подушек и кошм, нагроможденных на кровати почти до самого верха юрты, поднялась скуластая голова в грязной тибетейке: сонные глаза равнодушно осмотрели меня с ног до головы.
- Здравствуй! Садись! - и голова снова утонула в подушках.
«Садись!..» Это легко было сказать, но не так легко сделать.
Старик киргиз
Киргизка с детьми сидела вокруг очага, на корточках, на кошме, пропитанной грязью и жиром; глаза мои остановились на высоком киргизском седле, украшенном медными бляхами. Я сел на него так же удобно, как в мягкое кресло, и стал наблюдать. Киргизка своими тонкими пальцами проворно рвала серое пшеничное тесто и бросала на котел; руки были маленькие, смуглые, липкое тесто приставало к пальцам, - она смачивала их слюной и снова рвала его, а два мальчугана, разинув рот, жадно смотрели в котел, время от времени облизываясь, и обменивались какими-то восклицаниями на киргизском языке.
Немного в стороне, на цветных шнурах, висела люлька, и маленькая девчонка, в таком же костюме, как и мать, усердно ее качала. Внутренность юрты была очень интересна: по стенам, кроме кровати, расставлены сундуки, обшитые раскрашенными кусками жести. Вся юрта, прокопченная дымом и просаленная жиром баранины, имела общий серо-пепельный колорит; несмотря на постоянный приток чистого воздуха из верхнего отверстия юрты, в ней есть специфический запах.
Внутренность богатой киргизской юрты
Но вот киргизка поставила посредине юрты большую деревянную миску, что-то сказала, обращаясь к постели, и киргиз поднялся, спустил вниз ноги и лениво подошел к огню; скоро вся семья уселась вокруг чашки; предложено было и мне место около дымящегося ужина, но я был сыт, а окружающая грязь не особенно благоприятно действовала на аппетит, и я остался в качестве зрителя. Киргиз достал из чашки большую кость баранины и начал ее объедать, остальные куски мяса были разделены между прочими членами семьи; все ели прямо руками; потом обглоданная кость очутилась в руках киргизки, затем пошла к старшему мальчугану и так по очереди обошла всех и в конце концов, тщательно облизанная всем семейством, была брошена собаке: все содержимое огромной миски было съедено; насытившись, киргиз повеселел и стал со мной беседовать. Оказалось, что по профессии он торговец скотом и потому так рано оставил свою зимовку. Юрта - это летнее жилище киргиза; она вся раздвижная и складная, вполне приспособленная для кочевья. Остов ее - деревянная клетка, связанная шнурами и бечевками, которые продергиваются в особые отверстия, а концы их с кистями спускаются внутрь в виде украшения; к этим шнурам привешивается сушеный красный перец, вяленое мясо, которое тут же коптится в дыму очага. Этот деревянный скелет снаружи покрывается войлоками, циновками, а внутри пестрыми коврами. Такую юрту можно собрать и разобрать в полчаса.
Как ставят юрту
Киргиз среднего роста, довольно строен, широк в плечах. Цвет лица смуглый, волосы черные, прямые и довольно жесткие; лицо скуластое, с темным цветом кожи и широким носом, борода редкая.
Одежда киргизов состоит из длинной замшевой или бумажной рубашки, надеваемой непосредственно на тело, и широких бумажных или кожаных штанов; затем, халат с длинными рукавами, кожаные сапоги, на бритой голове ермолка, поверх которой надевается меховая или остроконечная войлочная шапка, с загнутыми кверху полями. Женский костюм во многом похож на мужской; на голове женщины носят белый бумажный башлык или платок.
Типы киргизок
Большую часть года киргизы живут в юртах или кибитках, войлочных палатках. Такая кибитка состоит из деревянного решетчатого разборного остова, образующего стену в виде низкого цилиндра: этот последний обтягивается со всех сторон войлоками и покрывается сверху крышей конусообразной формы, с круглым отверстием для выхода дыма наверху, которое по желанию может быть заткнуто куском войлока. Свет проникает в юрту только через отверстие вверху и в дверь. Пола нет, вместо него на землю настилают кошмы. Место посредине занимает котел на треноге - домашний очаг, а около стен разложена домашняя утварь, посуда, деревянные седла, постели, а в зажиточных семьях сундуки, погребцы, самовары и так далее.
Юрты расположены как попало; издали их можно принять за стога сена; около них ржут кони, лают собаки, трубят верблюды, играют полуголые ребятишки.
Главное занятие киргиза - скотоводство. Кроме лошадей, киргизы держат коров, овец, коз и верблюдов. Животные эти дают киргизу в пищу молоко и мясо, а на одежду - шкуру и шерсть.
Большое значение в хозяйстве киргиза имеет верблюд, который у киргизов разводится двух пород - одногорбый и двугорбый. Верблюд очень неприхотлив, способен долгое время оставаться без воды, а благодаря своим упругим, широким подошвам он может свободно, не увязая, ходить по зыбучим пескам. Верблюд поит, кормит, одевает киргиза, перетаскивает с места на место его семью, его хибарку со всей принадлежащей ему рухлядью.
Киргизы и их зимнее жилище
Киргизы до сих пор народ кочевой. Лишь только снег начнет стаивать, киргиз предпринимает свой обычный, ежегодный переход. Каждый род из году в год следует по одному и тому же пути, останавливаясь у тех же ключей и колодцев, у которых останавливались его предки сотни лет тому назад, и постоянно возвращаясь на зимовку в одно и то же место.
У киргизов очень развито гостеприимство. Хозяин, завидев знакомого всадника, выезжает к нему навстречу и, после обычного приветствия, провожает до юрты. К подъезжающему подбегают джигиты или сыновья и помогают слезть с лошади, которую немедленно отводят. Между тем вошедшего в кибитку гостя сажают на почетное место. Жена расспрашивает его о здоровье как личном, так и всей семьи, после чего идет хлопотать об угощении, тогда как хозяин переходит к новостям дня, которых жаждет услышать от приехавшего или не прочь сообщить сам. До сплетен.и новостей киргизы большие охотники; всякая новость, как по телеграфу, облетает всю степь и, конечно, нередко искажается до неузнаваемости.
Киргизское зимнее жилище (зимовка)
При больших съездах бывают джигитовки и борьба, но такими увеселениями обыкновенно справляются только свадьбы или поминки. Чаще же гость или играет, или слушает пение и игру на балалайке, отличающейся от нашей более длинной шейкой.
Стихи поются по большей части импровизированные, но на известный мотив. Реже играют в разные игры или карты, которые начинают находить поклонников и здесь.
IV
На другой день я встретился в Пишпеке со своими товарищами, приехавшими сюда на полторы недели раньше меня. Это был сборный пункт, откуда мы хотели совершить экспедицию с научными целями на Южный Алтай, но этой экспедиции так и не удалось состояться.
Звонница (колокольня) в пишпекской церкви
В Пишпеке мы пробыли приблизительно с месяц, в самый разгар весны. Местность кругом была сырая, воздух нездоровый; дожди мешали нашим экскурсиям по окрестностям, а потому я сосредоточил свои наблюдения на жизни самого населения. Местный пристав любезно предложил мне в переводчики городового дунгана, с которым я не замедлил отправиться на базар. Базар - самое интересное место не только в Пишпеке, но и вообще во всех восточных городах. Это сосредоточие жизни всего туземного населения. Базар представляет из себя пеструю толпу, поражающую европейца своими скуластыми смуглыми лицами, остроконечными киргизскими шапками, овчинными шубами, пестрыми халатами, белыми тюрбанами; все это движется, живет своеобразной жизнью. Кара-киргизы сидят на площади кружками и оживленно беседуют о посевах и о дележе земли; вокруг них, понуря головы, стоят маленькие киргизские лошади, как будто прислушиваясь к беседе своих хозяев и принимая непосредственное участие. На другой стороне площади расположились казаки-киргизы; это кочевники, занимающиеся скотоводством в беспредельных степях. Они привели на базар табуны баранов, коней и верблюдов. Киргизские бараны большей частью покрыты коричневой шерстью, на хвостах громадные тяжелые наросты жиру, которые называются курдюками; за этот жир они и ценятся киргизами, и чем больше курдюк, тем дороже баран. Дальше у глинобитной стены приютился целый караван верблюдов; около них сложены мешки, тюки товара, кошмы и вязанки кураю [Курай - топливо из бурьяна.]. Около чайхана кишит толпа; молодой сарт с задумчивыми черными глазами что-то бренчит на длинном инструменте вроде нашей гитары. Звуки инструмента смешиваются с диким ревом верблюдов, блеянием овец, гортанным говором толпы и образуют особенный оркестр восточного базара. У входа чайхана пыхтит огромный, нечищеный самовар тульского происхождения; около него сидит хозяин-сарт в теплом засаленном халате и, прислушиваясь к музыке, разливает чай в фаянсовые мисочки вроде наших чашечек. Тут же ловкие, но грязные повара готовят на пару какую-то лапшу и сейчас же подают с острыми приправами из лука и перца. Рядом - открытая лавчонка, в которой висят ободранные бараны, курдюки с салом; в следующей лавке разложены овощи: картофель, лук, чеснок, связки красного перца, подвешенные на ниточках яблоки и дыни, прекрасно сохранившиеся еще с осени. На углу, в открытой пекарне, худощавый сарт на огромной лопате садит в печь какие-то лепешки; груды бубликов лежат тут же на прилавке.
На базаре
В конце ряда с красными товарами на кошме сидит оборванный дунган среди разбитых чайников, чашек, лампадочек и других осколков и что-то выкрикивает на своем языке, очевидно, приглашая к себе покупателей. Оказывается, он промышляет тем, что покупает за бесценок разбитую посуду, склеивает ее и продает бедному населению. Чтобы иметь полное представление о его работе, я купил несколько китайских чашек и дал ему, прося сначала разбить, а после склеить. Чинильщик даже глаза вытаращил и в недоумении опустил руки.
- Он только чинит посуду, а не бьет ее! - улыбаясь, пояснил переводчик.
Я сам разбил чашку на несколько частей. Мастер громко рассмеялся, вскочив с своего сиденья.
- На, почини и разбей остальные!..
Мастер с жалостью осматривал каждую чашку, прежде чем разбить ее, и многозначительно качал головой.
Толпа любопытных дружно смеялась, а вновь приходящие с удивлением глядели, как чинильщик бил посуду.
Желая избавиться от этой толпы, готовой стоять и смеяться здесь до самой ночи, я с переводчиком перешел площадь и сел писать этюд внутренности киргизского чайхана. Назойливая толпа явилась и в чайхан, но мой спутник уже с ними не стеснялся, а выгонял нагайкой.
Усталый, с массой самых пестрых впечатлений, я вернулся на нашу квартиру к вечеру.
Сарты составляют смешанную расу. Впрочем, имя сартов чаще всего употребляется для обозначения не особой национальности, а класса, отличающегося родом занятия и обычаями.
Оседлые жители городов и деревень, за исключением более развитых таджиков, называются сартами, без различия происхождения.
Сарт
Когда киргиз или узбек-кочевник покидает бродячую жизнь, чтобы поселиться в городе, построит себе там дом и займется торговлей или промышленностью, его дети становятся сартами. Сартами же зовут и всякого рода и племени людей - узбеков, киргизов, каракалпаков, которые поселились в пригородных деревнях, вокруг большого города.
Желающий купить в сартовской лавке должен запастись значительной долею терпения. Сарт страшно любит торговаться и запрашивать невозможные цены за товары.
Не столько надежда выторговать лишнюю копейку, сколько самый процесс торговли кажется для него привлекательным, и вы не можете доставить ему большего удовольствия, как просидев в его лавке, за общим чаем, несколько лишних минут. Невольно вспоминается случай, произошедший с одним нашим путешественником, который, подобно всем приезжающим из России, тяготился вначале этим длинным процессом торговли и немедленно уходил из лавки, как только запрашивали несообразную цену.
- Постой, тюре, - кричал ему вслед торговец, - спрошу сорок, возьму двадцать, только не сейчас, а прежде поговорим.
И действительно, через четверть часа отдал товар за сходную цену.
Прежние властители страны держали сартов в унижении, чем и объясняется характер сартов - они болтливы, хитры, лицемерны, но в то же время стремятся к образованию. Они имеют обыкновение сажать вокруг села деревья, которые скоро разрастаются в маленькие рощи.
Каждый грамотный сарт может быть избран в муллы. Приготовление к этому званию начинается с раннего возраста. Лет десяти мальчик сарт поступает в школу, где учится сначала чтению и письму, а затем постепенно переходит к изучению молитв. Обыкновенно при каждой мечети имеется школа, в которой собираются мальчики. Мирза или мулла, обучающий их, не щадит ни ушей, ни рук мальчиков, немилосердно дергая или ударяя по ним длинной палкой. Необыкновенно терпеливо переносят ученики побои своего учителя и в течение нескольких лет аккуратно посещают школу. Но вот уже мальчик достиг шестнадцатилетнего возраста, и ему предоставляется право поступить в медрессе. Здесь его ожидает уже более широкая работа. Он изучает арифметику, богословие и философию. Его знакомят даже с астрономией и древней мудростью. В течение нескольких лет занимается такой студент в своем медрессе под руководством опытных и мудрейших из мулл. Если во время лекций войти в большое, обыкновенно двухэтажное, здание медрессе, можно увидеть такую картину: в одном из обширных помещений, в кружок на полу, поджав под себя ноги, сидит до сорока чисто одетых юношей-студентов. У каждого в руках открытая книга богословия; обыкновенно полный, с окладистой седой бородой, сарт-мулла читает священное писание и толкует слушателям учение пророка. После, окончания лекции все ученики встают и расходятся, за исключением тех, которые не могли ответить на вопросы учителя. Они остаются для новой беседы.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
О Ташкенте, Чимкенте и других населенных пунктах Сырдарьинской области:
https://rus-turk.livejournal.com/539147.html
О Пишпеке и других населенных пунктах Семиреченской области:
https://rus-turk.livejournal.com/555456.html