Рассказать о ней лучше, чем это сделал Мураками, невозможно.
Это было давно. Очень давно.
Лет тридцать назад. Задолго до того, как я начал писать романы.
Да какое там - случилось это во времена, когда мне и в голову не могло прийти, что однажды я стану писателем.
Представьте себе, так оно и было. У меня тогда был небольшой джаз-бар.
Бар был и правда маленький - площадью метров в пятьдесят, не больше. В дальнем углу стояло пианино, и по выходным у нас иногда играла живая музыка (позднее, когда бар пришлось продать, я оставил то пианино себе). Казалось бы, что еще нужно человеку в двадцать с небольшим лет для счастья, кроме как с утра до вечера слушать любимую музыку - разве от такого устанешь? Но, к сожалению, работа состояла не только из удовольствий. Чтобы открыть бар, мне пришлось влезть в долги, к тому же это был тяжелый физический труд, и я был вечно измотан. Так что, по правде сказать, я не был влюблен в то, чем занимался.
Не далеко от бара располагалась военная авиабаза американцев, и солдаты хоть и нечасто, но захаживали в мой бар.
Среди них был один чернокожий, очень спокойный и уверенный в себе.
Чаще всего он приходил не один, а вместе с подругой - японкой, хрупкой девушкой лет двадцати восьми. Не знаю, были ли они любовниками или просто друзьями, но между ними чувствовалась какая-то особенная, нежная близость. Я часто думал об этой паре. Сам я мало что знал о таких отношениях - когда что-то связывает и сближает людей из разных миров, - но со стороны то, что происходило между ними, казалось мне притягательным. В отличие от многих других пар, эти двое явно наслаждались легкостью общения, ничем не отягощенной.
Они садились за стойку, заказывали выпивку и, болтая вполголоса о чем-то приятном, слушали джаз.
Иногда он подзывал меня и просил: «Поставите Билли Холидей?» Я кивал и с удовольствием выполнял просьбу. Холидей - это всегда пожалуйста.
И вот однажды, слушая пластинку, он заплакал навзрыд.
Было уже поздно, и других посетителей в баре почти не было.
Не помню точно, был он в тот день один или с той девушкой, что часто приходила с ним.
Помню только, как он сидел на краю стойки, обхватив голову своими большими руками, и как содрогались его плечи. Он беззвучно рыдал.
Я, понятное дело, старался не смотреть в ту сторону. Пристроился на другом конце стойки и занимался своими делами.
Потом пластинка кончилась. Он встал, оставил деньги за выпивку, открыл дверь и вышел.
Кажется, больше я его не видел. Прошел целый год, и я уже стал забывать чернокожего солдата, когда снова увидел ту девушку, что часто приходила с ним. Она пришла в бар одна. Было уже поздно, и шел дождь. Бар пустовал, к нам тогда мало кто заглядывал. Она была в плаще.
Я и сейчас ощущаю запах того дождя и ее плаща.
Это было, кажется, осенью. В такие дождливые осенние вечера, когда в баре никого не было, я часто ставил «Сентябрь под дождем» Сары Воэн.
Наверное, она и тогда играла. Вечер был как раз подходящий.
Девушка села за стойку, посмотрела на меня и сказала: «Добрый вечер».
«Добрый вечер», - повторил я в ответ.
Она заказала виски.
Я налил и поставил стакан перед ней. И она стала рассказывать. Про того солдата.
Про то, что он уже давно вернулся на родину.
Про то, как он приходил в мой бар послушать Билли Холидей, когда особенно скучал по тем, кого оставил дома.
И про то, что мой бар ему очень нравился. Она говорила так, что мне передалась ее тоска по тем временам.
Ей было одиноко.
«Я получила от него письмо», - продолжала она. - Он написал, чтобы я пришла сюда вместо него и послушала ту пластинку».
Она улыбнулась и посмотрела на меня так, будто от меня зависело что-то очень важное. Я подошел к полке с пластинками и, отыскав нужную, поставил ее на проигрыватель. Потом взял иглу (у меня тогда была Shure Type 3) и аккуратно опустил на поверхность.
Долгоиграющая пластинка - удивительная вещь.
Крутится снова и снова по одной траектории, точно человеческая жизнь, и делает это с такой грациозной легкостью, будто в жизни все просто.
Так и кажется, что ей самой все происходящее доставляет огромное удовольствие.
Тогда и представить было нельзя, что однажды долгоиграющие пластинки отстанут от времени. Хотя тогда многое казалось невозможным: вот и то, что я стану писателем или что постарею.
Когда запись кончилась, я снял иглу, убрал пластинку в чехол и поставил обратно на полку. Девушка допила остававшийся в стакане виски, поднялась и стала одеваться. Она делала все так вдумчиво, будто готовилась выйти не на улицу, а в какой-то чужой, незнакомый мир. Уже у выхода она сказала: «Спасибо вам за все». «Вам спасибо», - ответил я.
Нужно было сказать что-то еще, какие-то очень важные слова, но на ум ничего не шло. Сердце было переполнено, и нужно было обязательно поделиться всем, что в нем накопилось, но выразить свои чувства я не мог. Так жаль, что не вышло. В жизни часто так бывает. Прощаясь, люди расстаются навсегда. Их навеки разделяет невысказанное, самое главное.
Каждый раз, когда мне приходится слышать Билли Холидей сейчас, я вспоминаю того солдата.
Думаю о том, как далеко он теперь. Он и тот вечер, когда в моем баре, сидя на другом конце барной стойки, беззвучно рыдал мужчина.
В его стакане медленно таял лед. Вспоминаю девушку, которая пришла потом послушать Билли Холидей вместо него, и то, как пах ее плащ.
И то, как я, слишком еще молодой, слишком замкнутый и нерешительный, испугавшийся того, что может вырваться из души наружу, промолчал, не найдя нужных слов.
Вспоминаю ту свою беспомощность.
Вот мой ответ на вопрос: «Что такое джаз?» Длинновато, конечно, но другого у меня нет. Только этот/
Haruki Murakami about Billie Holiday.