так выражаю свои впечатления
Эмори.
- Как я люблю книги!
И он стал целовать измятые разбухшие страницы "По эту сторону рая" Фицджеральда.
- Почему?
Они лежали на разобраной постели, хотя шла вторая половина дня. У мальчика, которому принадлежало это признание, были мятые волосы и кожа вокруг глаз опухла и была темной.
- Вот с кем бы я хотел поговорить! Если бы Фицджеральд ожил, мне бы хотелось встретиться с ним. Понимаешь, когда я читаю
некоторых писателей, возникает ощущение, словно мы очень похожи. У меня все то же - чувства, мысли, взгляд на мир, сам мир.
- А я?
- Тебя я люблю. Мы разные, но я люблю тебя. Вы с К. оба любите жизнь и умеете в ней крутиться, вы зарабатываете деньги и многие люди начинаюит плясать под вашу дудку - больше всего под твою. В вас есть принципы и стойкость, вы не слюнтяи. Для вас импрессионисты - спекулянты, так и не научившиеся рисовать покрасивей, но хоть вы и не доверяете современному искусству и шарлатанству вообще, вы уважаете его и уважаете тех, кто ловко в нем разбирается.
Мальчик откинулся на подушки.
- Если бы я мог писать! Я знал, для чего я и почему я считаю себя лучше всех остальных! Но словно мне недостает всего ничего - какой-то не моей, но свыше воли, которую нельзя предугадывать и нельзя ждать. А так любой болван тычет в нос мне своими пустыми достижениями и я для него ноль и потребитель его пошлого ширпотреба. Я могу делать все, что делают все они, но хочу
делать то единственное, что никому не дано - и ничего не делаю. Мне нравится считать себя уникальным - но я не уникален ни в чем, по крайней мере, никто этого не замечает. Я все жду величия - вот совсем как Эмори.
-Так начни писать!
Его собеседник, возбужденный этой речью, обеспокоенно и возмущенно смотрел на него. Он был намного крупнее и развитее своего друга. При малейшем движении его тела двигались красивые тяжелые мышцы, коротко стриженная голова открывала высокие скулы и резкую, правильную челюсть с ровным рядом белых заостренных зубов. Его товарищ был щуплым и был похож на угловатого подростка, хотя эта угловатость и неоформленность не была лишена грациозности. Он был болен второй день. От антибиотиков его ужасно мутило.
И уже несколько дней его мучили призраки и ощущения прошлого, как будто дьявол уговаривал его вернуться к чему-то оставленному и сулил юность, беды и сильные, до лютости, ощущения.
"Опять его прибило в заводь, глубокую и неподвижную, не хотелось ни писать, ни работать, ни любить, ни развратничать. "Никогда еще молодость не казалась так безвозвратно ушедшей, как теперь... "То, что в тогдашней жизни было повседневностью - крепкий сон, ощущение окружающей красоты, сила желаний, - улетело, испарилось, а оставшиеся пустоты заполняла лишь бескрайняя апатия.
Почти столетие назад Фицджеральд, несомненно, испытывал то же самое, иначе он не мог бы вложить эти переживания в голову Эмори Блейна, своего героя. Жизнь вешала те же пощечины, так же лениво приходилось разуверяться в том, что казалось незыблемым и приносило удовольствие.
- Как я люблю книги!
И он стал целовать измятые разбухшие страницы "По эту сторону рая" Фицджеральда.
- Почему?
Они лежали на разобраной постели, хотя шла вторая половина дня. У мальчика, которому принадлежало это признание, были мятые волосы и кожа вокруг глаз опухла и была темной.
- Вот с кем бы я хотел поговорить! Если бы Фицджеральд ожил, мне бы хотелось встретиться с ним. Понимаешь, когда я читаю
некоторых писателей, возникает ощущение, словно мы очень похожи. У меня все то же - чувства, мысли, взгляд на мир, сам мир.
- А я?
- Тебя я люблю. Мы разные, но я люблю тебя. Вы с К. оба любите жизнь и умеете в ней крутиться, вы зарабатываете деньги и многие люди начинаюит плясать под вашу дудку - больше всего под твою. В вас есть принципы и стойкость, вы не слюнтяи. Для вас импрессионисты - спекулянты, так и не научившиеся рисовать покрасивей, но хоть вы и не доверяете современному искусству и шарлатанству вообще, вы уважаете его и уважаете тех, кто ловко в нем разбирается.
Мальчик откинулся на подушки.
- Если бы я мог писать! Я знал, для чего я и почему я считаю себя лучше всех остальных! Но словно мне недостает всего ничего - какой-то не моей, но свыше воли, которую нельзя предугадывать и нельзя ждать. А так любой болван тычет в нос мне своими пустыми достижениями и я для него ноль и потребитель его пошлого ширпотреба. Я могу делать все, что делают все они, но хочу
делать то единственное, что никому не дано - и ничего не делаю. Мне нравится считать себя уникальным - но я не уникален ни в чем, по крайней мере, никто этого не замечает. Я все жду величия - вот совсем как Эмори.
-Так начни писать!
Его собеседник, возбужденный этой речью, обеспокоенно и возмущенно смотрел на него. Он был намного крупнее и развитее своего друга. При малейшем движении его тела двигались красивые тяжелые мышцы, коротко стриженная голова открывала высокие скулы и резкую, правильную челюсть с ровным рядом белых заостренных зубов. Его товарищ был щуплым и был похож на угловатого подростка, хотя эта угловатость и неоформленность не была лишена грациозности. Он был болен второй день. От антибиотиков его ужасно мутило.
И уже несколько дней его мучили призраки и ощущения прошлого, как будто дьявол уговаривал его вернуться к чему-то оставленному и сулил юность, беды и сильные, до лютости, ощущения.
"Опять его прибило в заводь, глубокую и неподвижную, не хотелось ни писать, ни работать, ни любить, ни развратничать. "Никогда еще молодость не казалась так безвозвратно ушедшей, как теперь... "То, что в тогдашней жизни было повседневностью - крепкий сон, ощущение окружающей красоты, сила желаний, - улетело, испарилось, а оставшиеся пустоты заполняла лишь бескрайняя апатия.
Почти столетие назад Фицджеральд, несомненно, испытывал то же самое, иначе он не мог бы вложить эти переживания в голову Эмори Блейна, своего героя. Жизнь вешала те же пощечины, так же лениво приходилось разуверяться в том, что казалось незыблемым и приносило удовольствие.