1941 год - взгляд снизу
"Записки инженера" Василия Эмильевича Спроге были опубликованы издательством "Русский Путь" (ISBN 5-85887-048-1, тираж 2000 экземпляров) в 1999-м году во "Всероссийской мемуарной библиотеке" Александра Солженицына, в 4-м томе серии "Наше недавнее", редактировавшейся Натальей Солженицыной. Первые десять томов этой серии можно скачать на сайте издателя.
В издании нет никаких биобиблиографических данных, даже не указано, когда и где эти "Записки" были написаны и публиковались ли они ранее, но на сайте Колумбийского университета сказано, что рукопись хранится в библиотеке университета и на ней написано "Цюрих, 1963".
Из текста следует, что Спроге поступил в Московский институт инженеров путей сообщения в 1913-м году. В 1917-м он принимал участие в политической борьбе, в том числе в ноябрьских боях в Москве, на стороне кадетов, потом был добровольцем в Белой армии. В марте 1920-го года ему, как и многим другим, не удалось эвакуироваться из Новороссийска и он попал в плен к красным. В плену он смог скрыть, что он был добровольцем, что, вероятно, спасло ему жизнь, и он был определён в рабочую команду. Благодаря бюрократической неразберихе ему удалось покинуть команду, скрыть свою службу в Белой армии и доучиться на инженера-путейца в Новочеркасске. На протяжении последующих 20 лет он работал советским инженером, в том числе на довольно заметных постах. Он не раз попадал в сложные ситуации, когда казалось, что его прошлое вот-вот раскроется, но каждый раз проносило.
Привожу отрывки из последней части "Записок", посвящённой 1941-м году:
Вскоре после 1 Мая я приехал [из Харькова] в Киев навестить [сына] Олега, которого мы не видели уже больше года. Была суббота. Я пошел в артиллерийское училище. Олега отпустили на короткое время переговорить со мной. Мы обнялись. Он возмужал и окреп. Сказал, что с занятиями справляется хорошо. Особое удовольствие ему доставляет верховая езда.
Я передал через него просьбу к начальству отпустить сына на целый день завтра, в воскресенье. Сообщил ему номер моей комнаты в гостинице “Европейская”.
Я сидел у себя в номере и нервничал: отпустят ли Олега? Вдруг я услышал тяжелые шаги и звяканье шпор в коридоре. Это был он. Его отпустили на целый день. Теперь мы сможем поговорить откровенно, без соглядателей. Я решил организовать этот вечер к полному удовольствию Олега. После того как я передал ему благословение и поцелуи тоскующей о нем [матери Олега] Верочки, он рассказал мне о своей жизни в училище. Сообщение было крайне интересно и до некоторой степени давало ключ к понимаю будущих событий.
Олег сказал:
-- Прежде всего имей в виду, папа, что по крайней мере треть моих товарищей по училищу так же ненавидит сталинистов и их прихвостней, как и я. Ни в каком случае нельзя считать, что больше трети преданы им. И это либо по глупости, либо из-за карьеры. Те, что посередине, малокультурные или легкомысленные люди, которые никогда ни над чем не задумывались. Успехи их в учении отвечают их умственному развитию. Над самыми простыми расчетами они потеют, глаза лезут у них на лоб.
В общем, мои отношения с товарищами и начальством хорошие. Но вот что интересно. Ты читаешь теперь в газетах об исторической дружбе русского и германского народов, о подвохах и подкопах англосаксонских капиталистов и плутократов. Все это маскарад! Вот уже несколько месяцев, как все изменилось. Наши политические комиссары насвистывают нас на немцев. Это явная подготовка к войне с Германией. Например, такой факт. До сих пор моя вторая военная специальность была английский переводчик. Теперь, несмотря на то что мой немецкий много хуже английского, меня сделали немецким переводчиком.
В таких разговорах мы провели день. Погода немного смилостивилась. Мы гуляли в Царском саду. Обедали в лучшем ресторане.
Поздно вечером мы расстались. Боже мой! Не думал я тогда, что вижу моего сына последний раз в жизни. В последние дни войны он был убит на фронте.
[...]
В начале июня я получил распоряжение правления треста из Москвы выехать к 10 июня в Минск по вызову белорусского Госплана в качестве консультанта треста по вопросам регулирования стока и устройства водохранилищ на территории Пинских болот. [...]
За несколько дней до отъезда я послал нашего агента для поручений взять мне билет в спальном вагоне до Минска. Отдавая билет, агент сказал:
-- Ну и трудно же было достать билет!
-- В чем дело? Почему? -- спросил я с удивлением.
Агент нагнулся ко мне и сказал шепотом:
-- Да все пассажирские поезда, идущие теперь на запад, полны военных, солдат и офицеров. В каждом поезде оставлен только один вагон для штатских, и то только для таких, у кого такие же командировки, как и у вас.
Вспомнив, что говорил Олег, мне стало ясно, что Советы потихоньку подготавливают нападение на “милого” союзника.
[...]
Было 22 июня 1941 года. Воскресенье. Рано утром, в 7 часов, я проснулся и сейчас же, как всегда, включил радио. В это время я всегда мог слушать на короткой волне лондонское Би-би-си. То, что я услышал, заставило меня броситься будить еще спящих Верочку и Нелли. Лондон сообщил, что сегодня ночью германские войска перешли границу и вторглись на территорию СССР.
Я переключил радио на советские станции -- обычная, набившая оскомину программа: доярки, перевыполнившие план, хоровое пение красноармейского ансамбля, поющего о стране, "где так вольно дышит человек". Пока я вертел ручку настройки приемника, тщетно думая услышать советские сообщения о войне, Верочка взяла наши облигации советского займа и побежала в дежурную сберегательную кассу их заложить. Продажа, как известно, в Советах не допускалась. Эта операция ей удалась. Никто ничего не знал. На улицах было спокойно.
В 12 часов дня последовали обычные главные советские "Новости". Опять ничего! Но ведь я ясно и отчетливо слышал о войне из Лондона! Позже, после часа пополудни, передача была прервана обращением Председателя Совета Народных Комиссаров [1] В. М. Молотова. Только тогда впервые русский народ услышал о войне.
На следующий день [2] последовало заранее возвещенное обращение самого "великого вождя" народа И. В. Сталина. В этот раз все имеющие радио сидели за приемниками. Это было первое выступление Сталина по радио. Никто из нас никогда не слышал его голоса. Естественно, мы ждали его выступления, взволнованные и напряженные. То, что мы услышали, нас не разочаровало, но совсем по другой причине.
Первое, что мы услышали, было:
-- Буль-буль, буль-буль, буль-буль... Буль-буль! -- Это Сталин наливал из графина воду в стакан непосредственно перед микрофоном.
Дальше последовало:
-- Бы-ратья, сэ... сэстры... Буль-буль...
Сталин говорил с ярко, до карикатурности выраженным кавказским акцентом. Первые его слова можно было понять, но, чем дальше, тем непонятнее становилась его речь.
Реакция на сообщение “вождя” была всюду одинакова. На вопрос:
--Слышали ли вы речь товарища Сталина?
Отвечали обычно:
--Слышал, а вы?
Следовало подтверждение, сопровождаемое иногда подмигиванием, в зависимости от того, с кем велся разговор. Дальнейшие комментарии не требовались. Да они были бы и опасны.
После того, что мне говорил Олег, и того, что я видел по дороге в Минск, стало ясно, что один из “милых друзей” успел опередить другого.
Мы получили письмо от Олега. Он сообщил, что его произвели в лейтенанты, несмотря на то что до окончания курса ему оставалось еще два месяца. Он находится сейчас в конной артиллерии, участвовал уже несколько раз в боях. Писал о том, что у него шинель прострелена в нескольких местах, хотя он сам вышел без царапины. Формально тон писем был победоносный, но мы, по отдельным словам и выражениям, прекрасно понимали, что нам хотел сообщить сын.
Дальнейшими следствиями начала военных действий были: собрания служащих, негодующие речи и резолюции, принимаемые "единогласно", введение удлиненного рабочего дня согласно "единодушного требования всех трудящихся". Затем следовала запись еще не призванных в "добровольный" Всевобуч. Топанье на всех площадях добровольцев, вооруженных деревяшками. Победные реляции в газетах о викториях над “коварным” врагом. Отобрание у населения всех радиоприемников. Ловля “шпионов”.
[Спроге увольняют из Гидроэнергопроекта в связи с мобилизацией и сокращением штатов; он безуспешно ищет работу, так как в других учреждениях тоже сокращения. В конце июля его, по причинам, которых он так и не понял, опять берут на работу в Гидроэнергопроект.]
Увиденное в тресте удивило меня еще больше. Фактически техническая работа была полностью остановлена. Весь персонал посажен на приведение в порядок технических материалов, съемок, планов и пояснительных записок, составление описей и регистрацию их.
Сегодня город представлял странную картину. Все улицы были переполнены военными в форме НКВД. Шли слухи: Киев занят. Это был киевский НКВД.
Работа в тресте получила новый уклон. Началась неприкрытая подготовка к эвакуации. Материалы паковали в ящики.
Развитие событий шло ускоренным темпом. По слухам, была занята Полтава. На город делала налеты немецкая авиация. В тресте наступила новая фаза работ. Материалы перестали паковать в ящики. Вместо этого во дворе нашего харьковского”небоскреба”, Дома проектов, разложили костры и весь персонал поставили на, как ее шутя называли, “рваческую” работу.
Ко мне пришла старушка, домашняя работница у моих хороших знакомых, и просила дать ей какой-нибудь старый мужской костюм. Когда я спросил ее, для чего он ей понадобился, она сказала:
--Прибежал из армии мой племянник. Он бежит навстречу немцам. Говорит: надо спасать урожай. Немцы дают землю. Ему нужно штатское.
Мы получили письмо от Олега. Он писал откуда-то из окрестностей Таганрога. В письме, среди прочего, было написано: "Умоляю вас ни при каких условиях не менять вашего адреса."
Это надо было понимать как просьбу не эвакуироваться.
Верочка вдруг получила требование явиться на рытье окопов. Только путем больших усилий и немалой дозы bluff’а [3] мне удалось спасти ее от этого. При ее слабом сердце этот призыв стал бы для жены смертным приговором.
В тресте начали составлять списки сотрудников на эвакуацию. Р. П. Носова уже не было -- вскоре после моего назначения его мобилизовали. Он, оказывается, числился военным комиссаром высокого ранга. Когда партийный секретарь Копелев, ведший списки по эвакуации, спросил меня, почему я до сих пор не записался, я ответил, что я здесь, в тресте, по совместительству и эвакуируюсь с Университетом. В Университете же заявил, что еду с трестом. В обоих местах вполне удовлетворились моим ответом. Наоборот, почувствовали, повидимому, облегчение: одним конкурентом меньше.
Вскоре в Гидроэнергопроекте не осталось совсем никого из партийных. Уехал и Волков, и секретарь партийной ячейки. Исчезли и другие рядовые коммунисты. Опасность принудительной эвакуации, казалось, отпала. В городе, однако, циркулировали слухи, что при окончательном отходе коммунисты уводят с собой всех мужчин. Подсчитав пропускную способность ведущих на восток дорог, даже при условии движения по ним сплошных колонн, я убедился, что это невозможно. Для выполнения такой операции потребовалось бы 15-20 таких дорог, а их не было. Оставалась, однако, опасность персонального увода. Чтобы избежать этого, я заявил домовому управлению, что уезжаю в командировку. Сам же вечером ушел из дома и устроился у моего друга, доцента Щеткина. У него в доме тоже не знали о новом квартиранте. Когда немецкие войска подошли к предместью Харькова, Холодной Горе, я вышел из тайника и, придя поздно ночью домой, остался там.
На другой день, осторожно выглядывая из-за гардин, мы увидели, что на углу, напротив нашего дома, партизаны вырыли траншею и устроили пулеметное гнездо. В городе были слышны взрывы и догорали бушевавшие всю ночь пожары. Выглянув в окно после полудня, мы увидели, что партизаны исчезли. Траншея опустела.
Неужели освобождение от более чем двадцатилетнего рабства и тирании возможно и близко? С бьющимися сердцами мы выглядывали из окна. Вдруг -- что это? По улице бежал верблюд. Верблюд в Харькове? Это из зоологического сада, конечно! Наши наблюдения прервали звон и стук в парадную дверь. Первая мысль: партизаны! Что делать? К стуку присоединились голоса:
--Открывайте! Открывайте! Город занят немцами!
Это были Щеткины. Мы выбежали, обнимая и целуя их, радостно возбужденные.
Так закончился советский период нашей жизни. Только тот, кто испытал гнет и ужас коммунистического ига, может понять, что означало освобождение от него.
Но, увы, мы ошиблись. Это не был конец нашим злоключениям. За освобождением от большевиков последовало горькое разочарование в самих “освободителях”. Новые “коричневые” злодейства сменили прежние “красные”. Даже ужас угрожавшей нам голодной смерти в осажденном Харькове бледнеет перед тем, что творило “коричневое” управление.
За этим последовали потери близких и дорогих, всего имущества, болезненные разлуки, авантюрное бегство, бомбы и пожары в Берлине.
Наконец новое освобождение и опять “подвиги” теперь уже рузвельтовских “освободителей”, не ведающих, что творят. Принудительная “репатриация” беженцев от советского террора назад, к их рабовладельцам, выдача на расправу большевикам освобожденных Балтийских стран и Польши... Слава Богу, что это продолжалось только короткое время и глаза у "освободителей" открылись!
Все это тоже вопиет к небу, но, как сказал Киплинг:
"This is another story" -- "Это уже другая история."
[1] - на самом деле Молотов ещё в мае был на этом посту заменён Сталиным
[2] - на самом деле 3 июля
[3] - блеф