А субботними вечерами в гости ко мне приходит
молодой человек интеллигентнейшего вида в очках: в одной руке сжимает осторожно меж шипов розу чайную, в другой - сувенирную коробочку со сладкой наливкой. А еще у него коробка жестяная со сластями подмышкой. Все как положено, в общем. А я в бигудях и в роскошном шелковом персидском халате с большим подсолнухом на попе. И так поспешно, будто врасплох застали меня, будто не готова еще, да и бигуди снять не успела, и стеснительно улыбаюсь, и говорю: «Ну что ж Вы, Николя, право, рано еще! Ах! Но не томите, не томите, заходите, ну же, не стойте на пороге, в комнату проходите. А я вот только желе клубничное по блюдцам разложу…».
Сама подарки хвать и на кухню шмыг.
А в комнате тем временем Николя, утопая в ворсистом коврище, подходит к стеллажу с винилом. Стеллаж прогибается под тяжестью музыкальной истории. Michael Nyman, Craig Armstrong, Charles Aznavour -он перебирает важно шевелящимися пальцами пластинки - и вот уже поначалу недовольно фыркающий патефон извергает из своих недр нежного Michel Legrand.
На изящном стеклянном столике в оправе красного дерева горит фигуристая свеча с формами Венеры Милосской, блестят серебряные приборы, розовеет крабовый рулет, дымится утка. И вот я появляюсь в дверях: золотистая волнистая шевелюра ласкает оголенные плечи, смелое декольте открывает родинку в форме сердечка на жаркой груди и шелковый Гуччи нежно струится по стройному телу к изящному Кельвину Кляйну на тонких шпильках. Николя замирает, ослепленный моим великолепием, кажется, сейчас он упадет на колени, подползет ко мне, обнимет длинные ноги и скажет хриплым взволнованным голосом: «Ах! Ольга Александровна! Нет.. что ж это я… Оленька, милая, Вы божественны сегодня, я ослеплен, ослеплен вашею красотою, Оленька, позвольте…позвольте мне сделать ах, любезная Ольга Александровна, выходите…».
Но тут я грозно вскину брови: «Ах, Николя! Оставьте, пожалуйста! Не стоит нынче об этом! Давайте лучше кушать утку! Стынет ведь!»
И пройду гордо к турецкому дивану, и сяду на вышитую китайскими мулине подушечку. А Николя тогда пошевелит недоуменно усами и последует за мной.
Потом мы будем степенно сидеть за столиком, пожевывать золотистую утиную корочку и розоватое мяско, промакивать неспешно жирные губки крахмальными салфетками. Николя будет сетовать на рост цен на лес, на нефть, на падение доллара и прочие несуразности от экономики, будет удрученно качать головой, взывая к ушедшим стальным ценам и время от времени возмущенно восклицать: «А какой тариф! Какой тариф нынче!», не забывая подливать мне сладкой наливки.
А потом я, разгоряченная, задую свечу и откинусь в изнеможении на спинку дивана. На подоконник тем временем спустятся непроглядные сумерки, снег будет скрипеть под колесами проезжающих за окном экипажей вороных. А Николя будет сидеть радом, в темноте целовать мои руки, округлые плечи, родинку на груди, испуганно показавшиеся в разрезе платья гладкие колени. Я не буду противиться, только отведу глаза и стану порывисто дышать, изнемогая от горячего дурмана, шептать: «Ах! Бог мой! Что же это! Что же это!» А когда почувствую, что он уже не в силах владеть собой, отстранюсь, оправлю складки платья и, не повышая голоса, скажу: «Николя, mon cher, вам бы следовало поговорить с папенькой, коли Вы смеете быть так настойчивы…» Николя тогда в одном счастливом порыве встанет передо мной на колено, чуть поскрипывая костями, обнимет, поцелует ручку и «Сегодня же, сегодня же я напишу Вашему папеньке, любезному Александру Григорьевичу в имение. Сегодня же пошлю с нарочными письмо, сегодня же буду просить у него Вашей руки, Оленька, милая!»
«Ах! Голубчик мой, Коленька!», - скажу я тогда совершенно радостно, приглаживая вспотевшей от волнения ладошкой его темные волосы.
***
О! В дверь стучат - Колька, видать, пришел: будем сегодня весь вечер пиво пить и умильно рыдать над Форестом Гампом в мп4. Что ж.. пойду открывать и воду для пельменей ставить.
увидел у
_marmotte очень понравилось :-)