Mozart. Piano concerto 23. Adagio.
Хотя не могу сказать, что исполнение Соколова мне нравится так же, как исполнение Горовица, - первое мне кажется несколько затянутым и однообразным, без динамических оттенков, еще у Горовица и маэстро Джулини гораздо более свободный ритм и потому интерпретация становится более выразительной, осмысленной, - и пусть и оно повисит здесь. Волшебство Моцарта действует через разное исполнение, и написанное о его музыке в этом посте мне кажется близким к истине.
Оригинал взят у ermsworth в Mozart. Piano concerto 23. Adagio.
Генальность Моцарта -- в той редкой проницательности, которая подсказывает, о чем спросит и чего будет ждать "пришедшее после". Он, как мало кто, "наперед" расслышал, по какой вести, даже того не осознавая, будут тосковать жители европейской культуры после всех катастроф XX века, после постмодерна, после всех наших "пост-" Не рассудочный, эксперимент авангарда -- тосковать по нему невозможно потому, что он -- внутри нас, не кокетливая игра цитатами, не жесткая безупречность ломаных линий формы, а музыка утешенного плача. У М.В. Юдиной, почти во всех ее моцартовских трактовках -- готовность к тому, что ничего, кроме этого, смирившегося с собой, плача больше не будет, не может быть, бессовестно, чтобы было -- "потому что война". Только плач может развеять проклятие, что несется над пепелищем. Каждая ее пауза -- молчание трагедии, "сухие кости", а нота -- усилие в этой трагедии быть.
Это правда, но Григорий Соколов, как мне кажется, ближе к Моцарту потому, что слышит дальше: плач может быть утешен. Не "бодрым гостем", не многоумным наставником, принесшим совет, а другим, таким же плачущим, неприкаянным, не из книг знающим, что человек -- беспомощен и жесток, а жить -- больно. Один из хасидских учителей, кажется, ребе Пинхас из Кореца (прошу простить за возможную ошибку), говорил: "Хочешь помочь попавшему в яму - сойди к нему, возьми за руку и вместе с ним выйди". Vне кажется, примерно то же делает Соколов: он просит Моцарта вместе сойти в бездну отчаяния, быть его -- и нашим Вергилием в этом аду, а затем медленно, осторожно касаясь каждого звука, как нащупывают в кромешной темноте ступеньку, поднимается вверх, туда, где за "озером боли", едва различимые, но все же несомненные, проступают очертания Paradiso -- не торжество и даже не ликование, а прозрачная тишина осушенных слез.
Оригинал взят у ermsworth в Mozart. Piano concerto 23. Adagio.
Генальность Моцарта -- в той редкой проницательности, которая подсказывает, о чем спросит и чего будет ждать "пришедшее после". Он, как мало кто, "наперед" расслышал, по какой вести, даже того не осознавая, будут тосковать жители европейской культуры после всех катастроф XX века, после постмодерна, после всех наших "пост-" Не рассудочный, эксперимент авангарда -- тосковать по нему невозможно потому, что он -- внутри нас, не кокетливая игра цитатами, не жесткая безупречность ломаных линий формы, а музыка утешенного плача. У М.В. Юдиной, почти во всех ее моцартовских трактовках -- готовность к тому, что ничего, кроме этого, смирившегося с собой, плача больше не будет, не может быть, бессовестно, чтобы было -- "потому что война". Только плач может развеять проклятие, что несется над пепелищем. Каждая ее пауза -- молчание трагедии, "сухие кости", а нота -- усилие в этой трагедии быть.
Это правда, но Григорий Соколов, как мне кажется, ближе к Моцарту потому, что слышит дальше: плач может быть утешен. Не "бодрым гостем", не многоумным наставником, принесшим совет, а другим, таким же плачущим, неприкаянным, не из книг знающим, что человек -- беспомощен и жесток, а жить -- больно. Один из хасидских учителей, кажется, ребе Пинхас из Кореца (прошу простить за возможную ошибку), говорил: "Хочешь помочь попавшему в яму - сойди к нему, возьми за руку и вместе с ним выйди". Vне кажется, примерно то же делает Соколов: он просит Моцарта вместе сойти в бездну отчаяния, быть его -- и нашим Вергилием в этом аду, а затем медленно, осторожно касаясь каждого звука, как нащупывают в кромешной темноте ступеньку, поднимается вверх, туда, где за "озером боли", едва различимые, но все же несомненные, проступают очертания Paradiso -- не торжество и даже не ликование, а прозрачная тишина осушенных слез.
Click to view