Видела по дороге домой рекламный щит - объявление о грядущем автосалоне, кажется, в Тушино...
"Вспомним героев прошлого"! - предлагала реклама авиашоу.
Я вспомнила дедушку.
Вдруг поняла - что в нем было постоянным. Он всегда оставался пилотом истребителя, и десятилетия мирной жизни ничуть не меняли его подхода к жизни. Сосредоточенное спокойствие, которым он жил, не вытравили "расслабленные" послевоенные годы.
Проблемы расступались перед ним, не оказывая сопротивления - и люди, пытавшиеся мешать ему идти своим путем, расступались тоже. Куда там связываться с этим айсбергом ледяного спокойствия.
До последнего дня своей жизни он занимался гимнастикой, а его разум и нервы были в абсолютном порядке (я сравнивала порядок у дедушки в голове и в душе с идеальным порядком в ящиках его стола, и вообще в его комнате)...
Я почему-то уверена, что, случись ситуация - он бы и в конце девяностых поднял в воздух самолет, спокойно и быстро принял решение любой жизненной сложности.
Всю жизнь проживший в браке, он, как я сейчас понимаю, был все-таки одиночкой. Он в этом браке решал только за себя, выполняя взятые на себя обязанности и не требуя выполнения выбранных им обязанностей от других членов семьи. Считал, что у каждого человека есть совесть, которой присуще руководить его действиями. А в клиническом случае отсутствия совести следует с человеком дел никаких не иметь. То же относилось и к детям - он не верил в воспитание вообще.
Он ни разу на моей памяти не повысил голоса - зачем такая мелочь человеку, который большинство ситуаций умел успокаивать взглядом.
У него всегда была работа, и всегда - любимая работа. Внуки выросли у него на руках - а маленькая я вообще в свое время демонстративно ушла от родителей жить в его комнату, спасаясь от родительских "тихих" конфликтов. Дедушка меня принял, поставив мне раскладушку.
Он жил по едва уловимым и очень простым законам, которые я начинаю осознавать только сейчас.
Я спрашивала его - трудно ли было пилотировать? Страшно ли было воевать четыре года, ведь...
Нет, говорил он. Если знаешь, что и зачем делаешь, и у тебя спокойна душа - ничего не трудно и не страшно. Ни в небе, ни в жизни.
А еще - он не самоутверждался, и не гордился ничем. В нем было спокойное достоинство уверенного человека. "Да, я сделал то и другое, но это было не трудно, такое под силу каждому" - говорил весь его вид.
Я жалею о том, что очень мало знаю о культуре, которую он нес в себе. Этого, внутреннего, не сломило и не изменило ничего - ни война, ни советское время.
В коммунизм он не верил, но в то, что люди когда-нибудь смогут быть более человечны друг к другу - верил.
Еще он верил в детей, в своих внуков и их друзей. Дети отвечали ему любовью, ходили стайкой, а малышня лезла на руки.
Я гордилась им, и почему-то не ревновала - ни к работе, ни к другим внукам и чужим детям.
Он рассказывал мне сказки, учил играть в шахматы, занимался точными науками, а когда мы были далеко друг от друга - писал письма, и в этих письмах продолжал - учить чему-то, чему я хотела учиться, объяснять то, о чем я спрашивала, и рассказывать прошлое...
Он дарил мне и вещи - считая, что если люди хотят вещей, им следует их дарить. Игрушки, книги, красивую одежду, украшения. Он не боялся сделать меня "рабыней вещей" - считая, что такими становятся как раз те, кому когда-то чего-то не хватило.
Он ходил со мной в лес, и учил вести себя с природой - вести так, чтобы белки подходили совсем близко, а птицы садились на ладонь.
Это легко, говорил он - всего лишь знай, что никогда не сожмешь руки, и они доверятся.
Он не был ни "чудаком", ни "вещью в себе". Казалось бы - простой хороший человек, спокойный мужчина в возрасте, у которого, в общем, жизнь удалась. Но за сдержанной улыбкой и светло-серыми глазами был его мир - куда он почти никого не пускал. В его мире росли северные ели и кедровые сосны, над ним светило холодное солнце, а на земле лежал сухой, пушистый снег. И он шел по этому снегу на лыжах - прокладывая путь и надеясь, что выйдет к своей цели, а за ним, и иногда впереди, бежали его лайки.
Все остальное, включая войну с ее сверхнагрузками, ранениями и победами, и Москву, куда он перевез в свое время жену и сыновей, обеспечив им желаемый комфорт - все это было... Чем-то простым и попутным, чего он не мог сделать иначе. Так же, как не мог допустить бардака на своем рабочем столе.
Я вспомнила дедушку.
Вдруг поняла - что в нем было постоянным. Он всегда оставался пилотом истребителя, и десятилетия мирной жизни ничуть не меняли его подхода к жизни. Сосредоточенное спокойствие, которым он жил, не вытравили "расслабленные" послевоенные годы.
Проблемы расступались перед ним, не оказывая сопротивления - и люди, пытавшиеся мешать ему идти своим путем, расступались тоже. Куда там связываться с этим айсбергом ледяного спокойствия.
До последнего дня своей жизни он занимался гимнастикой, а его разум и нервы были в абсолютном порядке (я сравнивала порядок у дедушки в голове и в душе с идеальным порядком в ящиках его стола, и вообще в его комнате)...
Я почему-то уверена, что, случись ситуация - он бы и в конце девяностых поднял в воздух самолет, спокойно и быстро принял решение любой жизненной сложности.
Всю жизнь проживший в браке, он, как я сейчас понимаю, был все-таки одиночкой. Он в этом браке решал только за себя, выполняя взятые на себя обязанности и не требуя выполнения выбранных им обязанностей от других членов семьи. Считал, что у каждого человека есть совесть, которой присуще руководить его действиями. А в клиническом случае отсутствия совести следует с человеком дел никаких не иметь. То же относилось и к детям - он не верил в воспитание вообще.
Он ни разу на моей памяти не повысил голоса - зачем такая мелочь человеку, который большинство ситуаций умел успокаивать взглядом.
У него всегда была работа, и всегда - любимая работа. Внуки выросли у него на руках - а маленькая я вообще в свое время демонстративно ушла от родителей жить в его комнату, спасаясь от родительских "тихих" конфликтов. Дедушка меня принял, поставив мне раскладушку.
Он жил по едва уловимым и очень простым законам, которые я начинаю осознавать только сейчас.
Я спрашивала его - трудно ли было пилотировать? Страшно ли было воевать четыре года, ведь...
Нет, говорил он. Если знаешь, что и зачем делаешь, и у тебя спокойна душа - ничего не трудно и не страшно. Ни в небе, ни в жизни.
А еще - он не самоутверждался, и не гордился ничем. В нем было спокойное достоинство уверенного человека. "Да, я сделал то и другое, но это было не трудно, такое под силу каждому" - говорил весь его вид.
Я жалею о том, что очень мало знаю о культуре, которую он нес в себе. Этого, внутреннего, не сломило и не изменило ничего - ни война, ни советское время.
В коммунизм он не верил, но в то, что люди когда-нибудь смогут быть более человечны друг к другу - верил.
Еще он верил в детей, в своих внуков и их друзей. Дети отвечали ему любовью, ходили стайкой, а малышня лезла на руки.
Я гордилась им, и почему-то не ревновала - ни к работе, ни к другим внукам и чужим детям.
Он рассказывал мне сказки, учил играть в шахматы, занимался точными науками, а когда мы были далеко друг от друга - писал письма, и в этих письмах продолжал - учить чему-то, чему я хотела учиться, объяснять то, о чем я спрашивала, и рассказывать прошлое...
Он дарил мне и вещи - считая, что если люди хотят вещей, им следует их дарить. Игрушки, книги, красивую одежду, украшения. Он не боялся сделать меня "рабыней вещей" - считая, что такими становятся как раз те, кому когда-то чего-то не хватило.
Он ходил со мной в лес, и учил вести себя с природой - вести так, чтобы белки подходили совсем близко, а птицы садились на ладонь.
Это легко, говорил он - всего лишь знай, что никогда не сожмешь руки, и они доверятся.
Он не был ни "чудаком", ни "вещью в себе". Казалось бы - простой хороший человек, спокойный мужчина в возрасте, у которого, в общем, жизнь удалась. Но за сдержанной улыбкой и светло-серыми глазами был его мир - куда он почти никого не пускал. В его мире росли северные ели и кедровые сосны, над ним светило холодное солнце, а на земле лежал сухой, пушистый снег. И он шел по этому снегу на лыжах - прокладывая путь и надеясь, что выйдет к своей цели, а за ним, и иногда впереди, бежали его лайки.
Все остальное, включая войну с ее сверхнагрузками, ранениями и победами, и Москву, куда он перевез в свое время жену и сыновей, обеспечив им желаемый комфорт - все это было... Чем-то простым и попутным, чего он не мог сделать иначе. Так же, как не мог допустить бардака на своем рабочем столе.