Гл. 11. А.В. Чаянов и дискуссия о политэкономии (2)
Гл. 11 (2)
Картины отношений между людьми и с природой, особенно землей, Чаянов хорошо знал - в России, и в Европе. Он хорошо знал исследования ученых того времени. А вот пример. Лауреат Нобелевской премии Ф. Содди, автор лекций «Картезианская экономика», прочитанных в 1921 г. в Лондонской экономической школе, в которых объяснил, что монетаристская экономика неизбежно должна время от времени наносить тяжелые удары по реальному (натуральному) хозяйству в форме финансовых кризисов. В 1933 г., вспоминая о подчеркнутых Марксом словах У. Петти о том, что труд - отец богатства, а земля - его мать, Содди предположил, что «скорее всего, именно ученики пророка забыли указание на роль матери, пока им не освежило память упорство русских крестьян» [144, c. 165, 166]. Содди посчитал упорство русских крестьян - особенностью русского национального хозяйства, которая высветила конфликт между монетой и природой. [Но Содди ошибся. «Ученики пророка» (Маркса), вовсе не «забыли указание на роль матери» - сам Маркс писал: «Силы природы как таковые ничего не стоят...» (см. в гл. 7.4)].
Но этот конфликт стал сейчас уже критической проблемой. Говоря о способе производства и потребления Запада как общей модели развития, Я. Тинберген формулирует эту проблему в таких терминах: «Такой мир невозможен и не нужен. Верить в то, что он возможен - иллюзия, пытаться воплотить его - безумие. Осознавать это - значит признавать необходимость изменения моделей потребления и развития в богатом мире» [206].
Достаточно взглянуть на просочившийся в печать конфиденциальный меморандум главного экономиста Всемирного банка Лоуренса Саммерса, который он разослал своим ближайшим сотрудникам 12 декабря 1992 г.: «Строго между нами. Как ты считаешь, не следует ли Всемирному банку усилить поощрение вывоза грязных производств в наиболее бедные страны? Я считаю, что экономическая логика, побуждающая выбрасывать токсичный мусор в страны с низкими доходами, безупречна, так что мы должны ей следовать» [207].
Л. Саммерс совершенно правильно и честно сформулировал проблему: поведение хозяйственных агентов диктуется определенной логикой политэкономии. К.А. Свасьян приводит слова немецкого философа Р. Штайнера: «В ньютоновской физике мы впервые соприкасаемся с представлениями о природе, полностью оторванными от человека» [208]. Это предопределило саму антропологию современного буржуазного общества. И не только антропологию, но и все мироощущение Запада. М. Хайдеггер в своей работе «Европейский нигилизм» поставил вопрос: «Спросим: каким образом дело дошло до подчеркнутого самоутверждения “субъекта”? Откуда происходит то господство субъективного, которое правит всем новоевропейским человечеством и его миропониманием?» [209].
Исследования антропологов показали, что отношение человека Запада к природе не является естественным, присущим человечеству как виду. Это - продукт специфической идеологии, имеющей религиозные корни. К. Леви-Стpосс в «Структурной антропологии» пишет: «Оно [pазвитие Запада] пpедполагает безусловный пpиоpитет культуpы над пpиpодой - соподчиненность, котоpая не пpизнается почти нигде вне пpеделов аpеала индустpиальной цивилизации...
Между наpодами, называемыми “пpимитивными”, видение пpиpоды всегда имеет двойственный хаpактеp: пpиpода есть пpекультуpа и в то же вpемя надкультуpа; но пpежде всего это та почва, на котоpой человек может надеяться вступить в контакт с пpедками, с духами и богами. Поэтому в пpедставлении о пpиpоде есть компонент “свеpхъестественного”, и это “свеpхъестественное” находится настолько безусловно выше культуpы, насколько ниже ее находится пpиpода... Напpимеp, в случае запpета давать в долг под пpоценты, наложенного как отцами Цеpкви, так и Исламом, пpоявляется очень глубокое сопpотивление тому, что можно назвать моделиpующим наши установки “инстpументализмом” - сопpотивление, далеко выходящее за pамки деклаpиpованного смысла запpета.
Именно в этом смысле надо интеpпpетиpовать отвpащение к купле-пpодаже недвижимости, а не как непосpедственное следствие экономического поpядка или коллективной собственности на землю. Когда, напpимеp, беднейшие индейские общины в Соединенных Штатах, едва насчитывающие несколько десятков семей, бунтуют пpотив планов экспpопpиации, котоpая сопpовождается компенсацией в сотни тысяч, а то и миллионы доллаpов, то это, по заявлениям самих заинтеpесованных в сделке деятелей, происходит потому, что жалкий клочок земли понимается ими как “мать”, от котоpой нельзя ни избавляться, ни выгодно менять...
В этих случаях pечь идет именно о пpинципиальном пpевосходстве, котоpое отдается пpиpоде над культуpой. Это знала в пpошлом и наша цивилизация, и это иногда выходит на повеpхность в моменты кpизисов или сомнений, но в обществах, называемых «пpимитивными», это пpедставляет собой очень пpочно установленную систему веpований и пpактики» [12, с. 301-302].
В ходе Научной революции сформировалось новое мироощущение, проникнутое ньютоновским механицизмом. Оно предопределило и главные догмы философии хозяйства, и свойственную ей антропологическую модель homo economicus.
В России значительная часть интеллигенции считала (и сейчас многие считают), что российские крестьяне использовали примитивные способы хозяйства. Например, М.М. Пришвин, либерал и замечательный наблюдатель, записал 27 апреля 1918 г. в дневнике: «Я никогда не считал наш народ земледельческим, это один из предрассудков славянофилов, хорошо известный нашей технике агрономии: нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудием, с землей, чем у нас. Да им и некогда и негде было научиться земледелию на своих клочках, культура земледелия, как и армия царская, держалась исключительно помещиками и процветала только в их имениях...
После разрушения армии сила разрушения осталась: там было бегство солдат в тыл, теперь - бегство холопов в безнадежную глубину давно прошедших веков... Теперь иностранец-предприниматель встретит в России огромную массу дешевого труда, жалких людей, сидящих на нищенских наделах.
Самое ужасное, что в этом простом народе совершенно нет сознания своего положения, напротив, большевистская труха в среднем пришлась по душе нашим крестьянам - это торжествующая средина бесхозяйственного крестьянина и обманутого батрака... Вот моя умственная оценка нашего положения, я ошибаюсь лишь в том случае, если грядущий иностранец очутится в нашем положении или если совершится чудо: простой народ все-таки создаст могучую власть».
Это - грубая ошибка, им надо было бы прочитать книгу А.Н. Энгельгардта «Из деревни. 12 писем. 1872-1887. СПб.: Наука, 1999», а также современный труд академика Л.В. Милова «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М.: РОССПЭН. 1998». Вопреки нашим поверхностным представлениям, крестьянин в России использовал землю гораздо бережнее и рачительнее, нежели частный собственник - потому что для крестьянина земля означала жизнь, а для собственника лишь прибыль. А по своей важности это разные вещи.
Чаянов пишет: «Очевидно, что для капиталистического хозяйства являются совершенно неосуществимыми мелиорации, дающие прирост ренты ниже обычного капиталистического дохода на требуемый для мелиорации капитал, и столь же очевидно, что все эти соображения неприменимы в отношении мелиораций трудового крестьянского хозяйства уже по одному тому, что оно не знает категории капиталистической ренты... В условиях относительного малоземелья семья, нуждающаяся в расширении объема своей хозяйственной деятельности, будет производить многие мелиорации, невыгодные и недоступные капиталистическому хозяйству, точно так же, как она уплачивает за землю и ее аренду цены, значительно превышающие капиталистическую ренту этих земель» [204, с. 409-410].
Дискуссия 1925 г. о политэкономии обошла важную работу Чаянова «К вопросу о теории некапиталистических систем хозяйства», особенно сравнительное исследование генезиса западного капитализма и трудового общинного крестьянства в России. Хотя бы сейчас полезно было бы вникнуть в эту проблему. В том моменте было трудно понять, как сложились матрицы (структурно и культурно) - капиталистического хозяйства Запада и некапиталистического хозяйства массы трудящихся России. Остались ли в начале ХХ в. этих хозяйственных систем следы истоков этих хозяйственных систем, или эти системы в результате прогресса достаточно сблизились, чтобы трансплантировать смыслы и понятия политэкономии Маркса (для капитализма) в хозяйство СССР (для советского социализма)?
Чаянов показывает, что западное капиталистическое хозяйство, в политэкономическом смысле, генетически родственно рабовладельческому хозяйству Древнего Рима. Напротив, крепостное русское хозяйство имеет совершенно иную природу. Мы можем добавить, что и многие незападные страны, которые называют себя капиталистическими, отличные от Запада уклады их капитализмов (особенно в Азии и Африке).
Оброчное хозяйство организовано в обычной для трудового крестьянского хозяйства форме, хотя и отдает владельцу определенную часть произведенной стоимости как крепостную ренту. Чаянов подчеркивает: «Хозяйство крепостного оброчного крестьянина ни в чем не отличается по своей внутренней частнохозяйственной структуре от обычной и уже известной формы семейного трудового хозяйства» [203, с. 131]. Барщина отличалась от оброка тем, что крепостную ренту крестьянин платил своим трудом на поле помещика в течение определенного времени, но при этом организатором помещичьего хозяйства не являлся и за результаты хозяйствования ответственности не нес.
Он убедительно показал, что почти до конца ХIХ века капиталистическая экономика США была «гибридом» современного капитализма и рабовладельческой экономики. Эта тема возникла, чтобы представить возникновение и развитие западного капитализма в сравнением с российским трудовом крестьянством.
Чаянов писал: «В странах с абсолютно натуральной хозяйственной структурой мы можем выделить следующие категории социально-экономического характера, определяющие устройство конкретных хозяйств:
1. Неделимый трудовой доход семьи, который определяется: а) плотностью населения, б) традиционным уровнем потребностей, в) рентообразующим воздействием более благоприятных почвенно-климатических условий.
2. Возможность капиталообразования и налогообложения населения, зависящие от уровня благосостояния.
3. Экономические меры, предпринимаемые государственной администрацией, которая регулирует землепользование и миграционные процессы путем внеэкономического воздействия.
Абсолютным антиподом системе семейного хозяйства является другой тип хозяйствования, также не содержащий категории заработной платы, - рабовладельческое хозяйство» [203, с. 127].
Чаянов рассмотрел структуры рабовладельческого хозяйства и отношения между хозяином и работником (без нравственных рассуждений), этого было достаточно, чтобы представить различия двух систем. Он пишет: «Для рабовладельца использование раба имеет смысл лишь постольку, поскольку после покрытия издержек производства и затрат на содержание раба у него остается прибавочный продукт, который, будучи реализован на рынке, дает объективный доход от рабовладения. … Изложенные здесь особенности частнохозяйственной организации рабовладельческого предприятия имеют многочисленные и для национальной экономики существенные последствия» [203, с. 128].
Так Чаянов высказал обоснованное утверждение, важное для дискуссии о политэкономии западного капитализма и российского социализма. Он написал: «Таким образом, в теории рабовладельческого хозяйства могут сохраняться все социально-экономические категории капиталистического хозяйства с той только разницей, что категория наемного труда заменяется рабовладельческой рентой. Эта последняя присваивается рабовладельцем, и ее капитализированная стоимость дает цену на раба, которая является объективным рыночным феноменом» [203, с. 129]. Но это утверждение, видимо, экономисты не обсуждали.
В этом исследовании Чаянов строго соблюдал нормы научного метода - искал беспристрастное (объективное) знание. Эта норма - познать то, что есть, независимо от того, как должно быть. Он пишет: «Следует еще напомнить, что рабовладение (или в более общем определении - подневольность человека в ее экономическом выражении) существует в целом ряде весьма отличных друг от друга вариантов.
Так, например, русское крепостное право в форме оброка является полной противоположностью (выделено С. К-М) описанной выше системе рабовладения. Эта форма есть совершенно особое сочетание семейного трудового хозяйства с рабовладельческим и представляет чрезвычайный теоретический интерес.
Сельскохозяйственное предприятие оброчного крестьянина было организовано в обычной для семейного трудового хозяйства форме. Трудящаяся семья всю свою рабочую силу использовала только в собственном сельскохозяйственном или каком-либо другом промысле. Однако в силу внеэкономического давления такое предприятие было вынуждено отдавать владельцу крепостной семьи определенную сумму произведенной стоимости, которая называлась «оброк» и представляла собой крепостную ренту. …
Хозяйство крепостного оброчного крестьянина ни в чем не отличается по своей внутренней частнохозяйственной структуре, как это уже подчеркивалось, от обычной и уже известной формы семейного трудового хозяйства. … Сказанного достаточно для морфологической характеристики оброчного крестьянского хозяйства. Противопоставляя эту систему экономическому типу рабовладельческого хозяйства, наглядно убеждаешься в том, что, несмотря на некоторое внешнее сходство правового положения, эти системы принципиально различны и определяются совершенно различными экономическими зависимостями…
В своем понимании рентабельности владелец рабовладельческого хозяйства приближается к несколько видоизмененной формуле капиталистического расчета этого показателя» [203, с. 131, 133, 134].
В результате сравнения структур разных хозяйственных систем Чаянов пришел к категорическому выводу: «Эти явления зачастую игнорируются экономистами-теоретиками и считаются интересными только с точки зрения производственной техники, а ведь они чрезвычайно важны. Среди хаоса послевоенных событий их значение представляется нам особенно четко после того, как сложная конструкция народно-хозяйственного аппарата капиталистического общества надломилась и деньги утратили присущее им свойство быть абстрактным выражением стоимости. …
“Стоимостная” система охватывает своими категориями первоначально натуральные производственные процессы и подчиняет все специфическому для себя экономическому стоимостному учету. …
Поэтому в теоретической экономике представляется более рациональным для каждого народно-хозяйственного режима разрабатывать частную политическую экономию» [203, с. 142].
В ХХ веке, особенно после волны революций в незападных странах и ликвидации колониальной системы разнообразие форм капитализма и социализма расширилось, а проблематика дискуссии о политэкономии в 1920-х гг. в СССР стала еще более сложной. Представления Чаянова на эти темы советские экономисты, к сожалению, не учли. Их дискуссия основывалась на политэкономии Маркса, хотя он предупредил, что разрабатывал свою доктрину для западного капитализма, точнее, конкретно для капитализма Англии.
Картины отношений между людьми и с природой, особенно землей, Чаянов хорошо знал - в России, и в Европе. Он хорошо знал исследования ученых того времени. А вот пример. Лауреат Нобелевской премии Ф. Содди, автор лекций «Картезианская экономика», прочитанных в 1921 г. в Лондонской экономической школе, в которых объяснил, что монетаристская экономика неизбежно должна время от времени наносить тяжелые удары по реальному (натуральному) хозяйству в форме финансовых кризисов. В 1933 г., вспоминая о подчеркнутых Марксом словах У. Петти о том, что труд - отец богатства, а земля - его мать, Содди предположил, что «скорее всего, именно ученики пророка забыли указание на роль матери, пока им не освежило память упорство русских крестьян» [144, c. 165, 166]. Содди посчитал упорство русских крестьян - особенностью русского национального хозяйства, которая высветила конфликт между монетой и природой. [Но Содди ошибся. «Ученики пророка» (Маркса), вовсе не «забыли указание на роль матери» - сам Маркс писал: «Силы природы как таковые ничего не стоят...» (см. в гл. 7.4)].
Но этот конфликт стал сейчас уже критической проблемой. Говоря о способе производства и потребления Запада как общей модели развития, Я. Тинберген формулирует эту проблему в таких терминах: «Такой мир невозможен и не нужен. Верить в то, что он возможен - иллюзия, пытаться воплотить его - безумие. Осознавать это - значит признавать необходимость изменения моделей потребления и развития в богатом мире» [206].
Достаточно взглянуть на просочившийся в печать конфиденциальный меморандум главного экономиста Всемирного банка Лоуренса Саммерса, который он разослал своим ближайшим сотрудникам 12 декабря 1992 г.: «Строго между нами. Как ты считаешь, не следует ли Всемирному банку усилить поощрение вывоза грязных производств в наиболее бедные страны? Я считаю, что экономическая логика, побуждающая выбрасывать токсичный мусор в страны с низкими доходами, безупречна, так что мы должны ей следовать» [207].
Л. Саммерс совершенно правильно и честно сформулировал проблему: поведение хозяйственных агентов диктуется определенной логикой политэкономии. К.А. Свасьян приводит слова немецкого философа Р. Штайнера: «В ньютоновской физике мы впервые соприкасаемся с представлениями о природе, полностью оторванными от человека» [208]. Это предопределило саму антропологию современного буржуазного общества. И не только антропологию, но и все мироощущение Запада. М. Хайдеггер в своей работе «Европейский нигилизм» поставил вопрос: «Спросим: каким образом дело дошло до подчеркнутого самоутверждения “субъекта”? Откуда происходит то господство субъективного, которое правит всем новоевропейским человечеством и его миропониманием?» [209].
Исследования антропологов показали, что отношение человека Запада к природе не является естественным, присущим человечеству как виду. Это - продукт специфической идеологии, имеющей религиозные корни. К. Леви-Стpосс в «Структурной антропологии» пишет: «Оно [pазвитие Запада] пpедполагает безусловный пpиоpитет культуpы над пpиpодой - соподчиненность, котоpая не пpизнается почти нигде вне пpеделов аpеала индустpиальной цивилизации...
Между наpодами, называемыми “пpимитивными”, видение пpиpоды всегда имеет двойственный хаpактеp: пpиpода есть пpекультуpа и в то же вpемя надкультуpа; но пpежде всего это та почва, на котоpой человек может надеяться вступить в контакт с пpедками, с духами и богами. Поэтому в пpедставлении о пpиpоде есть компонент “свеpхъестественного”, и это “свеpхъестественное” находится настолько безусловно выше культуpы, насколько ниже ее находится пpиpода... Напpимеp, в случае запpета давать в долг под пpоценты, наложенного как отцами Цеpкви, так и Исламом, пpоявляется очень глубокое сопpотивление тому, что можно назвать моделиpующим наши установки “инстpументализмом” - сопpотивление, далеко выходящее за pамки деклаpиpованного смысла запpета.
Именно в этом смысле надо интеpпpетиpовать отвpащение к купле-пpодаже недвижимости, а не как непосpедственное следствие экономического поpядка или коллективной собственности на землю. Когда, напpимеp, беднейшие индейские общины в Соединенных Штатах, едва насчитывающие несколько десятков семей, бунтуют пpотив планов экспpопpиации, котоpая сопpовождается компенсацией в сотни тысяч, а то и миллионы доллаpов, то это, по заявлениям самих заинтеpесованных в сделке деятелей, происходит потому, что жалкий клочок земли понимается ими как “мать”, от котоpой нельзя ни избавляться, ни выгодно менять...
В этих случаях pечь идет именно о пpинципиальном пpевосходстве, котоpое отдается пpиpоде над культуpой. Это знала в пpошлом и наша цивилизация, и это иногда выходит на повеpхность в моменты кpизисов или сомнений, но в обществах, называемых «пpимитивными», это пpедставляет собой очень пpочно установленную систему веpований и пpактики» [12, с. 301-302].
В ходе Научной революции сформировалось новое мироощущение, проникнутое ньютоновским механицизмом. Оно предопределило и главные догмы философии хозяйства, и свойственную ей антропологическую модель homo economicus.
В России значительная часть интеллигенции считала (и сейчас многие считают), что российские крестьяне использовали примитивные способы хозяйства. Например, М.М. Пришвин, либерал и замечательный наблюдатель, записал 27 апреля 1918 г. в дневнике: «Я никогда не считал наш народ земледельческим, это один из предрассудков славянофилов, хорошо известный нашей технике агрономии: нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудием, с землей, чем у нас. Да им и некогда и негде было научиться земледелию на своих клочках, культура земледелия, как и армия царская, держалась исключительно помещиками и процветала только в их имениях...
После разрушения армии сила разрушения осталась: там было бегство солдат в тыл, теперь - бегство холопов в безнадежную глубину давно прошедших веков... Теперь иностранец-предприниматель встретит в России огромную массу дешевого труда, жалких людей, сидящих на нищенских наделах.
Самое ужасное, что в этом простом народе совершенно нет сознания своего положения, напротив, большевистская труха в среднем пришлась по душе нашим крестьянам - это торжествующая средина бесхозяйственного крестьянина и обманутого батрака... Вот моя умственная оценка нашего положения, я ошибаюсь лишь в том случае, если грядущий иностранец очутится в нашем положении или если совершится чудо: простой народ все-таки создаст могучую власть».
Это - грубая ошибка, им надо было бы прочитать книгу А.Н. Энгельгардта «Из деревни. 12 писем. 1872-1887. СПб.: Наука, 1999», а также современный труд академика Л.В. Милова «Великорусский пахарь и особенности российского исторического процесса. М.: РОССПЭН. 1998». Вопреки нашим поверхностным представлениям, крестьянин в России использовал землю гораздо бережнее и рачительнее, нежели частный собственник - потому что для крестьянина земля означала жизнь, а для собственника лишь прибыль. А по своей важности это разные вещи.
Чаянов пишет: «Очевидно, что для капиталистического хозяйства являются совершенно неосуществимыми мелиорации, дающие прирост ренты ниже обычного капиталистического дохода на требуемый для мелиорации капитал, и столь же очевидно, что все эти соображения неприменимы в отношении мелиораций трудового крестьянского хозяйства уже по одному тому, что оно не знает категории капиталистической ренты... В условиях относительного малоземелья семья, нуждающаяся в расширении объема своей хозяйственной деятельности, будет производить многие мелиорации, невыгодные и недоступные капиталистическому хозяйству, точно так же, как она уплачивает за землю и ее аренду цены, значительно превышающие капиталистическую ренту этих земель» [204, с. 409-410].
Дискуссия 1925 г. о политэкономии обошла важную работу Чаянова «К вопросу о теории некапиталистических систем хозяйства», особенно сравнительное исследование генезиса западного капитализма и трудового общинного крестьянства в России. Хотя бы сейчас полезно было бы вникнуть в эту проблему. В том моменте было трудно понять, как сложились матрицы (структурно и культурно) - капиталистического хозяйства Запада и некапиталистического хозяйства массы трудящихся России. Остались ли в начале ХХ в. этих хозяйственных систем следы истоков этих хозяйственных систем, или эти системы в результате прогресса достаточно сблизились, чтобы трансплантировать смыслы и понятия политэкономии Маркса (для капитализма) в хозяйство СССР (для советского социализма)?
Чаянов показывает, что западное капиталистическое хозяйство, в политэкономическом смысле, генетически родственно рабовладельческому хозяйству Древнего Рима. Напротив, крепостное русское хозяйство имеет совершенно иную природу. Мы можем добавить, что и многие незападные страны, которые называют себя капиталистическими, отличные от Запада уклады их капитализмов (особенно в Азии и Африке).
Оброчное хозяйство организовано в обычной для трудового крестьянского хозяйства форме, хотя и отдает владельцу определенную часть произведенной стоимости как крепостную ренту. Чаянов подчеркивает: «Хозяйство крепостного оброчного крестьянина ни в чем не отличается по своей внутренней частнохозяйственной структуре от обычной и уже известной формы семейного трудового хозяйства» [203, с. 131]. Барщина отличалась от оброка тем, что крепостную ренту крестьянин платил своим трудом на поле помещика в течение определенного времени, но при этом организатором помещичьего хозяйства не являлся и за результаты хозяйствования ответственности не нес.
Он убедительно показал, что почти до конца ХIХ века капиталистическая экономика США была «гибридом» современного капитализма и рабовладельческой экономики. Эта тема возникла, чтобы представить возникновение и развитие западного капитализма в сравнением с российским трудовом крестьянством.
Чаянов писал: «В странах с абсолютно натуральной хозяйственной структурой мы можем выделить следующие категории социально-экономического характера, определяющие устройство конкретных хозяйств:
1. Неделимый трудовой доход семьи, который определяется: а) плотностью населения, б) традиционным уровнем потребностей, в) рентообразующим воздействием более благоприятных почвенно-климатических условий.
2. Возможность капиталообразования и налогообложения населения, зависящие от уровня благосостояния.
3. Экономические меры, предпринимаемые государственной администрацией, которая регулирует землепользование и миграционные процессы путем внеэкономического воздействия.
Абсолютным антиподом системе семейного хозяйства является другой тип хозяйствования, также не содержащий категории заработной платы, - рабовладельческое хозяйство» [203, с. 127].
Чаянов рассмотрел структуры рабовладельческого хозяйства и отношения между хозяином и работником (без нравственных рассуждений), этого было достаточно, чтобы представить различия двух систем. Он пишет: «Для рабовладельца использование раба имеет смысл лишь постольку, поскольку после покрытия издержек производства и затрат на содержание раба у него остается прибавочный продукт, который, будучи реализован на рынке, дает объективный доход от рабовладения. … Изложенные здесь особенности частнохозяйственной организации рабовладельческого предприятия имеют многочисленные и для национальной экономики существенные последствия» [203, с. 128].
Так Чаянов высказал обоснованное утверждение, важное для дискуссии о политэкономии западного капитализма и российского социализма. Он написал: «Таким образом, в теории рабовладельческого хозяйства могут сохраняться все социально-экономические категории капиталистического хозяйства с той только разницей, что категория наемного труда заменяется рабовладельческой рентой. Эта последняя присваивается рабовладельцем, и ее капитализированная стоимость дает цену на раба, которая является объективным рыночным феноменом» [203, с. 129]. Но это утверждение, видимо, экономисты не обсуждали.
В этом исследовании Чаянов строго соблюдал нормы научного метода - искал беспристрастное (объективное) знание. Эта норма - познать то, что есть, независимо от того, как должно быть. Он пишет: «Следует еще напомнить, что рабовладение (или в более общем определении - подневольность человека в ее экономическом выражении) существует в целом ряде весьма отличных друг от друга вариантов.
Так, например, русское крепостное право в форме оброка является полной противоположностью (выделено С. К-М) описанной выше системе рабовладения. Эта форма есть совершенно особое сочетание семейного трудового хозяйства с рабовладельческим и представляет чрезвычайный теоретический интерес.
Сельскохозяйственное предприятие оброчного крестьянина было организовано в обычной для семейного трудового хозяйства форме. Трудящаяся семья всю свою рабочую силу использовала только в собственном сельскохозяйственном или каком-либо другом промысле. Однако в силу внеэкономического давления такое предприятие было вынуждено отдавать владельцу крепостной семьи определенную сумму произведенной стоимости, которая называлась «оброк» и представляла собой крепостную ренту. …
Хозяйство крепостного оброчного крестьянина ни в чем не отличается по своей внутренней частнохозяйственной структуре, как это уже подчеркивалось, от обычной и уже известной формы семейного трудового хозяйства. … Сказанного достаточно для морфологической характеристики оброчного крестьянского хозяйства. Противопоставляя эту систему экономическому типу рабовладельческого хозяйства, наглядно убеждаешься в том, что, несмотря на некоторое внешнее сходство правового положения, эти системы принципиально различны и определяются совершенно различными экономическими зависимостями…
В своем понимании рентабельности владелец рабовладельческого хозяйства приближается к несколько видоизмененной формуле капиталистического расчета этого показателя» [203, с. 131, 133, 134].
В результате сравнения структур разных хозяйственных систем Чаянов пришел к категорическому выводу: «Эти явления зачастую игнорируются экономистами-теоретиками и считаются интересными только с точки зрения производственной техники, а ведь они чрезвычайно важны. Среди хаоса послевоенных событий их значение представляется нам особенно четко после того, как сложная конструкция народно-хозяйственного аппарата капиталистического общества надломилась и деньги утратили присущее им свойство быть абстрактным выражением стоимости. …
“Стоимостная” система охватывает своими категориями первоначально натуральные производственные процессы и подчиняет все специфическому для себя экономическому стоимостному учету. …
Поэтому в теоретической экономике представляется более рациональным для каждого народно-хозяйственного режима разрабатывать частную политическую экономию» [203, с. 142].
В ХХ веке, особенно после волны революций в незападных странах и ликвидации колониальной системы разнообразие форм капитализма и социализма расширилось, а проблематика дискуссии о политэкономии в 1920-х гг. в СССР стала еще более сложной. Представления Чаянова на эти темы советские экономисты, к сожалению, не учли. Их дискуссия основывалась на политэкономии Маркса, хотя он предупредил, что разрабатывал свою доктрину для западного капитализма, точнее, конкретно для капитализма Англии.