Иерусалим
было это давным давно и вдруг вспомнилось:
Иерусалим.
Почему-то стоит перед глазами такая картинка - по ступенями снижающейся улицы, среди тесного ряда стен идёт францисканский монах, в длинном своём балахоне, подпоясанном верекой. Идёт так как будто вокруг и нет никого, и он один беседует со своим Богом. А рядом столько народу ещё толпится - пожилые евреи в чёрных опрятных костюмах с широкополыми шляпами и с развевающимися пейсами, по субботам они надевают длинные белые накидки с помпончиками по краям и завтракают за длинным столом прямо на улице. Православные монахи и священники, с такой знакомой русской походкой, с хвостиком седеющих волос на затылке, и женщины в длинных юбках и платках, тихо следующие за ними,бородатые мусульмане,старики и молодые арабы, энергичные и безудержные, католические монахини в белых платках и длинных, тёмных платьях, почти неотличимые от мусульманок,тоже в платках, но уже цветастых, тоже в длинных чёрных одеяниях, но уже абаях; и по субботнему, уже вечером в пятницу разряженных еврейских женщин, в широкоскладочных накрахмаленных юбках, белых кофточках в кружевах и во всём белом же, удивительно праздничном, как будто сияющем - кудрявые еврейские дети - одна девочка в юбке с огромными красными цветами, с ленточками в развевающихся волосах, сама похожая на цветущее деревце - бежит по площади перед стеной плача, кружится и руками взмахивает от переполняющего её счастья - так хорошо всё в мире! И ещё огромное количество очень молодых, вооружённых до зубов полицейских, мальчиков и девочек, с огромными автоматами, усталыми глазами, в бронежилетах и с касками за спиной, таких терпеливых и приветливых, но всё время на стороже, напоминающих - опсность где-то рядом.
И на всём этом солнце. Его длинные золотые лучи не обжигают - в старом городе почти все улицы закрыты небольшими навесами, укрепившимися прямо посреди стен противоположных домов, но из-за тесноты почти смыкающихся над улицей. К этим крышам снизу привешивают разнообразный товар, а сверху на их выбрасывают мусор из расположенных выше окон, но, странное дело, солнце всё равно как-то проникает в каждый уголок этого города, оно живёт в каждом камне и улыбается вам из самых казалось бы мрачных углов, оно лежит на лысине францисканского монаха, поблескивает в фотоаппаратной линзе китайского туриста, играет в волосах спящего еврейского мальчика в коляске, и отсверкивает на велосипеде мчащегося по леснице с горы арабского подростка.
Ещё один вопрос - мусор. На самом деле это довольно грязный город. Вокруг старых стен развеваются разноцветные полителеновые пакеты, блестящие фантики от мороженного, перья и голубиных пух, на тесных улочках порой просто не помещаются большие мусорные баки и часто - прямо под надписью «сохраним Иерусалим чистым» находится небольная помойка. Но я сама видела как в субботу чинный пожилой еврей гонялся за трепыхающейся на ветру бумажкой, и потом осторожно засовывал её в урну, озираясь по старанам - не заметил ли кто что в свой священный шаббат он занимается работой, и с ранего утра до поздней ночи по мощенным тёплым булыжником улицам ездят специальные маленькие трактора, на вершине прицепа, как на макушке стога с сеном - на мусорных мешках сидит какой-нибудь широкоплечный молодец и оказавшиеся рядом прохожие подкидывают ему мусорные мешки, он утрамбовывает их у себя на возу, точно совсем как сено, и, уворачиваясь от вывесок и навесов над дверями домов распевает песни. Такое ощущение, что город переодически засыпает песком или снегом, а люди терпеливо и весело разгребают его вновь и вновь, потому что это жизнь..
Мы жили в самом центре старого города на Виа делла Россо, в маленьком хостеле, крутая и длинная лестница которого по вечерам казалась серьёзным испытанием.
Дверь на ресепшен - она же жилая комната хозяина - всегда распахнута, завернувшись в цветные одеяла старый араб смотрит телевизор и пьёт чай, его многочисленные сыновья - внуки толкутся тут же, громко обсуждают футбол, читают газеты, просто грызут семечки. По дороге в нашу комнату, когда уже начинаешь немного смущаться всеобщей бедности обстановки (хотя бедности - на значит грязи, нам не встретился ни один таракан или клоп, ни о каком мусоре и речи не шло, даже пыли и паутины не было) на небольшой полочке в стенке попалась фотография Чаплина - кажется из его фильмв «Бродяга», где он сидит такой оборваный на крылечке, вроде нашего хостелевского, в обнимку с щенком. Просто сидит и улыбается. И так легко становится на душе! Мы побросали вещи и пошли гулять. Всё-таки это самое сердце старого города, и как до Стенны плача, так и до Храма гроба Господня, а также мечети купола над камнем всего пять-десять минут ходу. В благославленной стране везде можно ходить по улице, потому что погода не холодная и не жаркая, и очень много солнца.
Вообще, побывав в Иерусалиме - понимаешь что попал. Теперь всегда будет тянуть сюда снова и снова, и остаётся странное ощущение - как будто вдруг нашёл что-то давным давно потерянное, вспомнил или понял что-то такое особеное в жизни...
У нас даже не осталось никаких печатей в паспорте. С официальной точки зрения мы нигде не были, просто съездили на несколько дней в Иорданию - спокойную мусульманскую страну. Как будто Иерусалим - это такая затерянная страна, Нарния, которая неожиданно может позвать, и ты окажешься там, сам того не замечая. Хотя конечно, на границе мы провели 4 часа, и всё время были какие-то бесконечные расспросы - зачем мы едем, к кому, куда, когда и где мы были в Иране. Честно говоря мы с Ваном даже не поняли тогда при чём тут Иран. Почему именно Иран, мы же много в каких ещё странах были, и только потом, разговорившись на улице Иерусалима с персидским евреем мы вдруг вспомнили в каких контрах эти две страны, в чём они обвиняют друг друга, нам, например, этот перс даже не поверил, что нас могли пустить в Израиль с Иранской визой. Но нас всё-таки пустили. Может,это зов страны предков? Может, просто нам очень надо было там побывать...
На погранично-пропускном пункте удивляла общая бестолковость и суета базара. Молоденькие девчёнки в форме, с привычно заткнутым за поясом огромным пистолетом, и заправленной за погон пилоткой. Когда такая вот заходит в автобус то заметно становится, что автомат ей явно велик, она его еле держит, и особенно видны усталые глаза, но - бдительность прежде всего, и она начинает внимательно разглядывать - сличать паспорта фотографии и сидящих людей.
Потом какая-то безумная толпа мусульман и иорданцев, в разноцветных, порою совершенно безумных тряпках и нарядах, уставшие тут же садятся на пол пить чай и жевать печенье. А девочки в форме всё заглядывают нам в глаза. Всё спрашивают о чём-то. Причём по русски они иногда говорят гораздо лучше, чем по - английски. Уже посередине этого безумного ожидания жалеешь, что ввязался во всю эту авантюру, лежал бы сейчас спокойно на берегу Мёртвого или Красного моря...Но отступать уже некуда, как сказал нам водитель - автобусы обратно от границы не идут. «Здесь только одна дорога» - предупредил он нас ещё до того как мы купили билеты. Пожалуй он прав - дорога здесь только одна. Уже на самом последнем этапе, когда очередная подозрительная барышня, с кудрявыми локонами, спадающими на погоны, подозвала на подмогу мальчишку, оказалось он из Перми. Задав формальные вопросы он сказал своей напарнице - всё нормально, с этими беды не будет. А я заметила, что многие из них говорят по русски как глухие: слова то все и выражения вполне живые, настоящие, но вот интонация уже мёртвая, как будто говорят не слыша, сквозь вату, оттого даже не сразу узнаёшь русскую речь... от слов осталась лишь пустая оболочка, дым.
Мы идём по одной из извилистых, сумасшедших улочек, незаметно перетекающей в чей-то дом, а затем, после пятиминутного блуждания между чужого белья, чьих-то стульев, кастрюль и занавесок, снова выныривающей на общественую территорию. Когда у одного задумчиво сидящего на стуле еврея в круглой чёрной шляпе Ван, не решавшийся идти дальше прямо спросил частные ли это владения, хозяин улыбнулся и ответил - наполовину...И жестом показал нам дорогу к выходу.
Если поднятся по ступенькам, мимо крыш, затянутых колючей проволокой, мимо греющихся рыжих кошек, сонно поглядывающих на купола мусульманских и католических молелен, мимо маячащей вдали стены плача, слегка поросшей кустарником, то можешь выйти на небольшую площадку, зажатую меджу крышами домов, с неё узкий проход ведёт к белостенному дому с высокой лестницей. Перед ней распахнутая дверь в дом, видны шкафы и книги, их так много, что мы с Ваном решаем, что это магазин. Отуда слышны звуки пианино, какая-то тихая мелодия, но заглянуть вовнутрь как следует мы не успеваем - седовласая высокая женщина, кутаясь в серую кофточку опережая нас встречает у входа вопросом: «Что-нибудь случилось?» Мы опешившие и ошарашенные только и можем выдавить: «Это офис?» Она улыбается в ответ и говорит: «Нет. Это частный дом...» Только завернув за угол заманчивого дома мы обнаруживаем лестницу, на этот раз вниз. Там в маленьком затенённом дворе, не носящим на себе ни единого признака зелени, играет маленький и пушистый еврейский мальчик в тёплых коричневых шортах. В углу у противоположной стены, там где выход на продолжающуюся улицу, в горах и россыпях сухого вискаса пасётся маленький котёнок. Хвостик его по-детски гордо поднят кверху, на неловких ещё и кривоватых лапках торчит пух. Подозревая, что мальчик обижает его, Ван быстро идёт к ним навстречу, мальчика тоже пугают решительные действия взрослого бородатого мужчины и он мужественно встаёт между своим котёнком и надвигающейся опасностью. Тут становится особенно заметным, что и мальчик и котик - оба рыжие, толстоватые, сияющим на солнце ареолом детского ещё, щенясьего пушка, и очень счастливые... Есть что-то общее в их зеленоватых смеющихся глазах.
Из этих тихих закоулков мы выходим на шумную базарную улицу. Хотя улицей ей назвать довольно сложно - лишь по бокам оставлены прямые проходы, резко уходящие куда-то вверх в солнечную дымку, и к низу, в полутёмные арки раздваивающихся проходов. Центральную же часть занимают мощёные массивными чуть потрескавшимися от старости камнями ступени, и именно там обустроился самый бойкий продавец - всё уставлено коробками и ящиками с фруктами, благодаря хитрому своему месторасположению он оказывается в центре внимания и может торговать как на лево и направо так и назад и вперёд. Однако, радость предприимчивости длится недолго, вмиг откуда-то из под земли появляются ребята в полицейской форме и с автоматами, они машут руками, требуя убрать баррикаду. Я только диву далась - ещё секунду назад казалось, что торговец обустроился здесь навечно, но не успела я сосчитать до трёх как ничего уже не осталось от его хитрого сооружения - арабы дети и друзья вмиг перетаскали всё в какую-то близлежащую лавочку. Ван утягивает меня подальше от вооружённых людей, и через минуту мы оказываемся на тихой залитом солнцем улочке, самое время присесть на тёплые ступени и достать карту.
С радостными возгласами к нам бросается толстая девушка в очках: «Бога ради, скажите, где мы сейчас находимся?!» «Минутку - отвечает ей Иван - я постараюсь найти..» «Эх, карты здесь не помогут - вздыхает она. - У меня их целых две, обе они абсолютно разные, и ни одна не соответствует действительности. Я тут уже три часа брожу и не то что выйти, даже просто понять где я - не могу. Первый раз в жизни со мной такое!» Однако, наша карта вообще написана по-русски,и, потеряв всякую надежду разобраться в этой тарабарщине, девушка вскоре уходит, увлекаемая кавалькадой мальчишек, весело подпрыгивающих и предлагающих ей сок за 5 шекелей.
А с того места, откуда мы только что ушли, раздаются всё нарастающие крики. Я представляю себе, как либо вооружённые полицейские, либо разьярённые продавцы напали друг на друга. Ван задумчиво закрывает карту - для того, чтобы понять где мы, надо знать название хотя бы двух улиц. Они как раз были написаны там, на базарной улице,где начали разворачиватся шумные события. К моему огромному удовольствию мы возвращаемся, прямо в многоголосую то спадающую, то взбирающуюся круто вверх беспокойную перекличку. Столько в ней страсти, что издалека даже не верилось, что говорят они все по-английски. Оказалось, что это продавцы соервнуются - кто кого перекричит. Один подкидывает вверх маленький мандарин, легко ловит его в воздухе и кричит: «А вот мандарины, лучшие в мире мандарины, не зевай, подходи, поспеши!» Видя такую явную и непрекрытую ложь,продавец с прилавка на против запускает в воздух сразу три мандарина, и ещё более громче и заливистей заводит: «А вот самый лучший товар! Самый сладкий, самый спелый!» Цепная реакция шумливого безумия охватывает постепенно все торговые ряды. Торговцы становятся уже красными от натуги, с них льётся пот, но азарт всегда дороже благоразумия. В конце концов они уже забывают про покупателей, робко замерших под этой звуковой атакой.Клиент приходит и уходит,а слава самого лучшего крикуна остаётся навсегда. По крайне мере до следующего соревнования!
Определившись наконец с направлением, мы сворачиваем в полутёмную боковую улочку. Мясные туши на ней соседствуют с расшитыми шёлковыми платками, православными иконами и прозрачными на солнце, похожими на спелый южный виноград каменными мусульманскими чётками. Я замечаю, что пожилой усатый араб-продавец зажимает нос. Не может быть, чтобы он не принюхался к запаху мяса, не первый же день он здесь торгует, и я решаю тоже на всякий случай не дышать. Вскоре белые туристы начинают кашлять и чихать, продавцы привычно зажимают нос, а полицейские смеются - видимо пущенный в вздух газ здесь обычная история.
Молоденький еврей с длинными развевающимися на ветру пейсами спустился с крутой узкой лестницы и, неуклюже и как-то нелепо подпрыгивая, побежал куда-то, размахивая руками как птица.
В магазине, где Ван требует скидку, седовласые еврей устало махает рукой - «Пусть будет по вашему. Пусть двадцать пять вместо тридцати. Всё равно. Нет мира на нашей земле. Нет мира. Раньше у меня была антикварная лавка. Знаете - серебро, подсвечники старые, посуда. Но когда люди воюют, им не нужно серебро.Теперь я продаю сувениры...» Он говорит немного на распев, делая неожиданные, скорее музыкальные, чем смысловые интонации, и оттого наверное английские слова становятся похожи на какой-то древнееврейский псалом. «Авессалом, Авессалом, куда же ты идёшь...»
А в другой завешанной коврами лавочке нам встретился парень, живший девять лет в Дубае. Он улыбается, глядя исподлобья. «Я давно уехал оттуда. Здоровье дороже. Когда ты получаешь что-то, то чем-то обязательно расплачиваешься. Зарабатываешь деньги,теряешь здоровье. И все деньги уходят в песок. К чему? Лучше уж жить дома и заводить детей...» В распахнутые окна доносятся звуки распевки католического хора - слова псалмов, тонкие голоса мальчишек перемешиваются с неверными звуками пианино - в доме напротив какой-то мальчик разучивает гаммы. Каменный дворик с узкими окнами бережно хранит залетевшие в него звуки.
Иногда может сложится впечатление, что все люди здесь непрерывно молятся. Толстеющие женщины в платках и плотных коричневых гольфах прижимаются лбом к стене плача и что-то быстро-быстро шепчут, девочки помоложе запихивают длинные бумажуи, исписанные мелким почерком в щели, старые евреи чинно стоят с другой стороны - для мужчин и женщин здесь разные закуточки у стены. У мужчин есть ещё небольшая загородка с круглыми столами. Некоторые садятся за них, полуоблокотясь и о чём-то думают. Как будто вспоминают всех усопших своих родных. Длинные скатерти развеваются, чёрные одежды и белые накидки, ритм клавишей пианино.
Женщина в очках с толстой оправой идёт по улице от могилы царя Давида, раскрытая толстая книга в руках, сосредоточенно шепчет что-то - должно быть молитвы... Вот процессия чиных православных паломников, им навстречу францисканские монахи, перебирающие чётки в руках, в церковном дворе хор мальчиков тонкими голосами выводит слова псалмов, мимо бредут мусульмане, с длиными седеющими бородами, белеющими тюбитейками на макушках, щёлкают каменные чётки, толстый Коран зажат под мышкой.
На самом же деле усталые солдаты вечером в пятницу собираются в кружочек на крыше и поют песни, просто неспешно говорят о чём-то и тихо смеются, женщины накрывают столы белой скатертью, мужья открывают и ставят в центр стола зеленоватые бутылки с вином. На окнах горят свечи в разноцветных, мерцающих подсвечниках, мусульманки в празднично расшитых абаях неспешно шествуют в мечеть, в францисканском монастыре цветёт и безумствует герань, доросшая почти до человеческого роста, в ветвях кипарисов перекликаются птицы. Жизнь сама здесь как молитва, молитва восхваления и благодарности. Ранним утром мальчишки, как акробаты носят на головах огромные подносы с белыми, ароматными булками, их аромат наполняет извилистые солнечные улицы, проникает в полурастворённые окна, будит ещё спящих людей..Поскольку маленькие разносчики хлеба разного роста им легко разойтись на узких улицах - сами они худощавы, а широкие подносы проплывают друг мимо друга на разной высоте. Четверо кудрявых подростков гоняют в футбол на стоянке машин, старик в лавке прилаживает звонкий колокольчик у дверей, его звонкий чистый звук наполняет улицу, а с полки с продуктами весело поглядывает римский папа.
Здесь, конечно, очень тесно. Священные молельни и святые мощи могут быть на одной лестнице с чьей-то квартирой, колокола висят почти на одной верёвке с бельём на просушке, простыни и флаги монашеских орденов перемешиваются порывом ветра. Запах варёной картошки и готовящегося супа с луком оттеняются ароматом мускуса и ладана, свежей кожи, клея и мазута из полуподвальной мастерской сапожника. Здесь всё взаправду, без огромных площадей, почтительного молчания, придыхательного благоговения. Вспоминаю старичка священника, венчавшего маму с папой в моём родном городе, давным давно. Он говорил не громко, немного сбивчиво, какими-то очень простыми, не парадными словами, как луковая шелуха или запах редьки. Маленькая круглая церковка полупуста, в вытянутые окна заглядывает зелёное солнце. Где-то под куполом чирикают поробьи. Почему-то я тогда подумала, что очень хорошо, что он такой не парадный и непрвильный. Теперь я понимаю, что это было похожне на Иерусалим. Настоящий Иерусалим. Живой.
Иерусалим.
Почему-то стоит перед глазами такая картинка - по ступенями снижающейся улицы, среди тесного ряда стен идёт францисканский монах, в длинном своём балахоне, подпоясанном верекой. Идёт так как будто вокруг и нет никого, и он один беседует со своим Богом. А рядом столько народу ещё толпится - пожилые евреи в чёрных опрятных костюмах с широкополыми шляпами и с развевающимися пейсами, по субботам они надевают длинные белые накидки с помпончиками по краям и завтракают за длинным столом прямо на улице. Православные монахи и священники, с такой знакомой русской походкой, с хвостиком седеющих волос на затылке, и женщины в длинных юбках и платках, тихо следующие за ними,бородатые мусульмане,старики и молодые арабы, энергичные и безудержные, католические монахини в белых платках и длинных, тёмных платьях, почти неотличимые от мусульманок,тоже в платках, но уже цветастых, тоже в длинных чёрных одеяниях, но уже абаях; и по субботнему, уже вечером в пятницу разряженных еврейских женщин, в широкоскладочных накрахмаленных юбках, белых кофточках в кружевах и во всём белом же, удивительно праздничном, как будто сияющем - кудрявые еврейские дети - одна девочка в юбке с огромными красными цветами, с ленточками в развевающихся волосах, сама похожая на цветущее деревце - бежит по площади перед стеной плача, кружится и руками взмахивает от переполняющего её счастья - так хорошо всё в мире! И ещё огромное количество очень молодых, вооружённых до зубов полицейских, мальчиков и девочек, с огромными автоматами, усталыми глазами, в бронежилетах и с касками за спиной, таких терпеливых и приветливых, но всё время на стороже, напоминающих - опсность где-то рядом.
И на всём этом солнце. Его длинные золотые лучи не обжигают - в старом городе почти все улицы закрыты небольшими навесами, укрепившимися прямо посреди стен противоположных домов, но из-за тесноты почти смыкающихся над улицей. К этим крышам снизу привешивают разнообразный товар, а сверху на их выбрасывают мусор из расположенных выше окон, но, странное дело, солнце всё равно как-то проникает в каждый уголок этого города, оно живёт в каждом камне и улыбается вам из самых казалось бы мрачных углов, оно лежит на лысине францисканского монаха, поблескивает в фотоаппаратной линзе китайского туриста, играет в волосах спящего еврейского мальчика в коляске, и отсверкивает на велосипеде мчащегося по леснице с горы арабского подростка.
Ещё один вопрос - мусор. На самом деле это довольно грязный город. Вокруг старых стен развеваются разноцветные полителеновые пакеты, блестящие фантики от мороженного, перья и голубиных пух, на тесных улочках порой просто не помещаются большие мусорные баки и часто - прямо под надписью «сохраним Иерусалим чистым» находится небольная помойка. Но я сама видела как в субботу чинный пожилой еврей гонялся за трепыхающейся на ветру бумажкой, и потом осторожно засовывал её в урну, озираясь по старанам - не заметил ли кто что в свой священный шаббат он занимается работой, и с ранего утра до поздней ночи по мощенным тёплым булыжником улицам ездят специальные маленькие трактора, на вершине прицепа, как на макушке стога с сеном - на мусорных мешках сидит какой-нибудь широкоплечный молодец и оказавшиеся рядом прохожие подкидывают ему мусорные мешки, он утрамбовывает их у себя на возу, точно совсем как сено, и, уворачиваясь от вывесок и навесов над дверями домов распевает песни. Такое ощущение, что город переодически засыпает песком или снегом, а люди терпеливо и весело разгребают его вновь и вновь, потому что это жизнь..
Мы жили в самом центре старого города на Виа делла Россо, в маленьком хостеле, крутая и длинная лестница которого по вечерам казалась серьёзным испытанием.
Дверь на ресепшен - она же жилая комната хозяина - всегда распахнута, завернувшись в цветные одеяла старый араб смотрит телевизор и пьёт чай, его многочисленные сыновья - внуки толкутся тут же, громко обсуждают футбол, читают газеты, просто грызут семечки. По дороге в нашу комнату, когда уже начинаешь немного смущаться всеобщей бедности обстановки (хотя бедности - на значит грязи, нам не встретился ни один таракан или клоп, ни о каком мусоре и речи не шло, даже пыли и паутины не было) на небольшой полочке в стенке попалась фотография Чаплина - кажется из его фильмв «Бродяга», где он сидит такой оборваный на крылечке, вроде нашего хостелевского, в обнимку с щенком. Просто сидит и улыбается. И так легко становится на душе! Мы побросали вещи и пошли гулять. Всё-таки это самое сердце старого города, и как до Стенны плача, так и до Храма гроба Господня, а также мечети купола над камнем всего пять-десять минут ходу. В благославленной стране везде можно ходить по улице, потому что погода не холодная и не жаркая, и очень много солнца.
Вообще, побывав в Иерусалиме - понимаешь что попал. Теперь всегда будет тянуть сюда снова и снова, и остаётся странное ощущение - как будто вдруг нашёл что-то давным давно потерянное, вспомнил или понял что-то такое особеное в жизни...
У нас даже не осталось никаких печатей в паспорте. С официальной точки зрения мы нигде не были, просто съездили на несколько дней в Иорданию - спокойную мусульманскую страну. Как будто Иерусалим - это такая затерянная страна, Нарния, которая неожиданно может позвать, и ты окажешься там, сам того не замечая. Хотя конечно, на границе мы провели 4 часа, и всё время были какие-то бесконечные расспросы - зачем мы едем, к кому, куда, когда и где мы были в Иране. Честно говоря мы с Ваном даже не поняли тогда при чём тут Иран. Почему именно Иран, мы же много в каких ещё странах были, и только потом, разговорившись на улице Иерусалима с персидским евреем мы вдруг вспомнили в каких контрах эти две страны, в чём они обвиняют друг друга, нам, например, этот перс даже не поверил, что нас могли пустить в Израиль с Иранской визой. Но нас всё-таки пустили. Может,это зов страны предков? Может, просто нам очень надо было там побывать...
На погранично-пропускном пункте удивляла общая бестолковость и суета базара. Молоденькие девчёнки в форме, с привычно заткнутым за поясом огромным пистолетом, и заправленной за погон пилоткой. Когда такая вот заходит в автобус то заметно становится, что автомат ей явно велик, она его еле держит, и особенно видны усталые глаза, но - бдительность прежде всего, и она начинает внимательно разглядывать - сличать паспорта фотографии и сидящих людей.
Потом какая-то безумная толпа мусульман и иорданцев, в разноцветных, порою совершенно безумных тряпках и нарядах, уставшие тут же садятся на пол пить чай и жевать печенье. А девочки в форме всё заглядывают нам в глаза. Всё спрашивают о чём-то. Причём по русски они иногда говорят гораздо лучше, чем по - английски. Уже посередине этого безумного ожидания жалеешь, что ввязался во всю эту авантюру, лежал бы сейчас спокойно на берегу Мёртвого или Красного моря...Но отступать уже некуда, как сказал нам водитель - автобусы обратно от границы не идут. «Здесь только одна дорога» - предупредил он нас ещё до того как мы купили билеты. Пожалуй он прав - дорога здесь только одна. Уже на самом последнем этапе, когда очередная подозрительная барышня, с кудрявыми локонами, спадающими на погоны, подозвала на подмогу мальчишку, оказалось он из Перми. Задав формальные вопросы он сказал своей напарнице - всё нормально, с этими беды не будет. А я заметила, что многие из них говорят по русски как глухие: слова то все и выражения вполне живые, настоящие, но вот интонация уже мёртвая, как будто говорят не слыша, сквозь вату, оттого даже не сразу узнаёшь русскую речь... от слов осталась лишь пустая оболочка, дым.
Мы идём по одной из извилистых, сумасшедших улочек, незаметно перетекающей в чей-то дом, а затем, после пятиминутного блуждания между чужого белья, чьих-то стульев, кастрюль и занавесок, снова выныривающей на общественую территорию. Когда у одного задумчиво сидящего на стуле еврея в круглой чёрной шляпе Ван, не решавшийся идти дальше прямо спросил частные ли это владения, хозяин улыбнулся и ответил - наполовину...И жестом показал нам дорогу к выходу.
Если поднятся по ступенькам, мимо крыш, затянутых колючей проволокой, мимо греющихся рыжих кошек, сонно поглядывающих на купола мусульманских и католических молелен, мимо маячащей вдали стены плача, слегка поросшей кустарником, то можешь выйти на небольшую площадку, зажатую меджу крышами домов, с неё узкий проход ведёт к белостенному дому с высокой лестницей. Перед ней распахнутая дверь в дом, видны шкафы и книги, их так много, что мы с Ваном решаем, что это магазин. Отуда слышны звуки пианино, какая-то тихая мелодия, но заглянуть вовнутрь как следует мы не успеваем - седовласая высокая женщина, кутаясь в серую кофточку опережая нас встречает у входа вопросом: «Что-нибудь случилось?» Мы опешившие и ошарашенные только и можем выдавить: «Это офис?» Она улыбается в ответ и говорит: «Нет. Это частный дом...» Только завернув за угол заманчивого дома мы обнаруживаем лестницу, на этот раз вниз. Там в маленьком затенённом дворе, не носящим на себе ни единого признака зелени, играет маленький и пушистый еврейский мальчик в тёплых коричневых шортах. В углу у противоположной стены, там где выход на продолжающуюся улицу, в горах и россыпях сухого вискаса пасётся маленький котёнок. Хвостик его по-детски гордо поднят кверху, на неловких ещё и кривоватых лапках торчит пух. Подозревая, что мальчик обижает его, Ван быстро идёт к ним навстречу, мальчика тоже пугают решительные действия взрослого бородатого мужчины и он мужественно встаёт между своим котёнком и надвигающейся опасностью. Тут становится особенно заметным, что и мальчик и котик - оба рыжие, толстоватые, сияющим на солнце ареолом детского ещё, щенясьего пушка, и очень счастливые... Есть что-то общее в их зеленоватых смеющихся глазах.
Из этих тихих закоулков мы выходим на шумную базарную улицу. Хотя улицей ей назвать довольно сложно - лишь по бокам оставлены прямые проходы, резко уходящие куда-то вверх в солнечную дымку, и к низу, в полутёмные арки раздваивающихся проходов. Центральную же часть занимают мощёные массивными чуть потрескавшимися от старости камнями ступени, и именно там обустроился самый бойкий продавец - всё уставлено коробками и ящиками с фруктами, благодаря хитрому своему месторасположению он оказывается в центре внимания и может торговать как на лево и направо так и назад и вперёд. Однако, радость предприимчивости длится недолго, вмиг откуда-то из под земли появляются ребята в полицейской форме и с автоматами, они машут руками, требуя убрать баррикаду. Я только диву далась - ещё секунду назад казалось, что торговец обустроился здесь навечно, но не успела я сосчитать до трёх как ничего уже не осталось от его хитрого сооружения - арабы дети и друзья вмиг перетаскали всё в какую-то близлежащую лавочку. Ван утягивает меня подальше от вооружённых людей, и через минуту мы оказываемся на тихой залитом солнцем улочке, самое время присесть на тёплые ступени и достать карту.
С радостными возгласами к нам бросается толстая девушка в очках: «Бога ради, скажите, где мы сейчас находимся?!» «Минутку - отвечает ей Иван - я постараюсь найти..» «Эх, карты здесь не помогут - вздыхает она. - У меня их целых две, обе они абсолютно разные, и ни одна не соответствует действительности. Я тут уже три часа брожу и не то что выйти, даже просто понять где я - не могу. Первый раз в жизни со мной такое!» Однако, наша карта вообще написана по-русски,и, потеряв всякую надежду разобраться в этой тарабарщине, девушка вскоре уходит, увлекаемая кавалькадой мальчишек, весело подпрыгивающих и предлагающих ей сок за 5 шекелей.
А с того места, откуда мы только что ушли, раздаются всё нарастающие крики. Я представляю себе, как либо вооружённые полицейские, либо разьярённые продавцы напали друг на друга. Ван задумчиво закрывает карту - для того, чтобы понять где мы, надо знать название хотя бы двух улиц. Они как раз были написаны там, на базарной улице,где начали разворачиватся шумные события. К моему огромному удовольствию мы возвращаемся, прямо в многоголосую то спадающую, то взбирающуюся круто вверх беспокойную перекличку. Столько в ней страсти, что издалека даже не верилось, что говорят они все по-английски. Оказалось, что это продавцы соервнуются - кто кого перекричит. Один подкидывает вверх маленький мандарин, легко ловит его в воздухе и кричит: «А вот мандарины, лучшие в мире мандарины, не зевай, подходи, поспеши!» Видя такую явную и непрекрытую ложь,продавец с прилавка на против запускает в воздух сразу три мандарина, и ещё более громче и заливистей заводит: «А вот самый лучший товар! Самый сладкий, самый спелый!» Цепная реакция шумливого безумия охватывает постепенно все торговые ряды. Торговцы становятся уже красными от натуги, с них льётся пот, но азарт всегда дороже благоразумия. В конце концов они уже забывают про покупателей, робко замерших под этой звуковой атакой.Клиент приходит и уходит,а слава самого лучшего крикуна остаётся навсегда. По крайне мере до следующего соревнования!
Определившись наконец с направлением, мы сворачиваем в полутёмную боковую улочку. Мясные туши на ней соседствуют с расшитыми шёлковыми платками, православными иконами и прозрачными на солнце, похожими на спелый южный виноград каменными мусульманскими чётками. Я замечаю, что пожилой усатый араб-продавец зажимает нос. Не может быть, чтобы он не принюхался к запаху мяса, не первый же день он здесь торгует, и я решаю тоже на всякий случай не дышать. Вскоре белые туристы начинают кашлять и чихать, продавцы привычно зажимают нос, а полицейские смеются - видимо пущенный в вздух газ здесь обычная история.
Молоденький еврей с длинными развевающимися на ветру пейсами спустился с крутой узкой лестницы и, неуклюже и как-то нелепо подпрыгивая, побежал куда-то, размахивая руками как птица.
В магазине, где Ван требует скидку, седовласые еврей устало махает рукой - «Пусть будет по вашему. Пусть двадцать пять вместо тридцати. Всё равно. Нет мира на нашей земле. Нет мира. Раньше у меня была антикварная лавка. Знаете - серебро, подсвечники старые, посуда. Но когда люди воюют, им не нужно серебро.Теперь я продаю сувениры...» Он говорит немного на распев, делая неожиданные, скорее музыкальные, чем смысловые интонации, и оттого наверное английские слова становятся похожи на какой-то древнееврейский псалом. «Авессалом, Авессалом, куда же ты идёшь...»
А в другой завешанной коврами лавочке нам встретился парень, живший девять лет в Дубае. Он улыбается, глядя исподлобья. «Я давно уехал оттуда. Здоровье дороже. Когда ты получаешь что-то, то чем-то обязательно расплачиваешься. Зарабатываешь деньги,теряешь здоровье. И все деньги уходят в песок. К чему? Лучше уж жить дома и заводить детей...» В распахнутые окна доносятся звуки распевки католического хора - слова псалмов, тонкие голоса мальчишек перемешиваются с неверными звуками пианино - в доме напротив какой-то мальчик разучивает гаммы. Каменный дворик с узкими окнами бережно хранит залетевшие в него звуки.
Иногда может сложится впечатление, что все люди здесь непрерывно молятся. Толстеющие женщины в платках и плотных коричневых гольфах прижимаются лбом к стене плача и что-то быстро-быстро шепчут, девочки помоложе запихивают длинные бумажуи, исписанные мелким почерком в щели, старые евреи чинно стоят с другой стороны - для мужчин и женщин здесь разные закуточки у стены. У мужчин есть ещё небольшая загородка с круглыми столами. Некоторые садятся за них, полуоблокотясь и о чём-то думают. Как будто вспоминают всех усопших своих родных. Длинные скатерти развеваются, чёрные одежды и белые накидки, ритм клавишей пианино.
Женщина в очках с толстой оправой идёт по улице от могилы царя Давида, раскрытая толстая книга в руках, сосредоточенно шепчет что-то - должно быть молитвы... Вот процессия чиных православных паломников, им навстречу францисканские монахи, перебирающие чётки в руках, в церковном дворе хор мальчиков тонкими голосами выводит слова псалмов, мимо бредут мусульмане, с длиными седеющими бородами, белеющими тюбитейками на макушках, щёлкают каменные чётки, толстый Коран зажат под мышкой.
На самом же деле усталые солдаты вечером в пятницу собираются в кружочек на крыше и поют песни, просто неспешно говорят о чём-то и тихо смеются, женщины накрывают столы белой скатертью, мужья открывают и ставят в центр стола зеленоватые бутылки с вином. На окнах горят свечи в разноцветных, мерцающих подсвечниках, мусульманки в празднично расшитых абаях неспешно шествуют в мечеть, в францисканском монастыре цветёт и безумствует герань, доросшая почти до человеческого роста, в ветвях кипарисов перекликаются птицы. Жизнь сама здесь как молитва, молитва восхваления и благодарности. Ранним утром мальчишки, как акробаты носят на головах огромные подносы с белыми, ароматными булками, их аромат наполняет извилистые солнечные улицы, проникает в полурастворённые окна, будит ещё спящих людей..Поскольку маленькие разносчики хлеба разного роста им легко разойтись на узких улицах - сами они худощавы, а широкие подносы проплывают друг мимо друга на разной высоте. Четверо кудрявых подростков гоняют в футбол на стоянке машин, старик в лавке прилаживает звонкий колокольчик у дверей, его звонкий чистый звук наполняет улицу, а с полки с продуктами весело поглядывает римский папа.
Здесь, конечно, очень тесно. Священные молельни и святые мощи могут быть на одной лестнице с чьей-то квартирой, колокола висят почти на одной верёвке с бельём на просушке, простыни и флаги монашеских орденов перемешиваются порывом ветра. Запах варёной картошки и готовящегося супа с луком оттеняются ароматом мускуса и ладана, свежей кожи, клея и мазута из полуподвальной мастерской сапожника. Здесь всё взаправду, без огромных площадей, почтительного молчания, придыхательного благоговения. Вспоминаю старичка священника, венчавшего маму с папой в моём родном городе, давным давно. Он говорил не громко, немного сбивчиво, какими-то очень простыми, не парадными словами, как луковая шелуха или запах редьки. Маленькая круглая церковка полупуста, в вытянутые окна заглядывает зелёное солнце. Где-то под куполом чирикают поробьи. Почему-то я тогда подумала, что очень хорошо, что он такой не парадный и непрвильный. Теперь я понимаю, что это было похожне на Иерусалим. Настоящий Иерусалим. Живой.