Мысли вслух о политаризме и феодализме. (и комментарии в первоисточнике!)
Оригинал взят у bauris в Мысли вслух о политаризме и феодализме.
"Пораскуривал" теорию д. и. н. Ю. Семёнова о политарном способе производства (кто с ней незнаком, может вкратце приобщиться тут или тут) и задумался, насколько невероятно повезло Европе произвести на свет уникальную формацию - феодализм.
На первый взгляд, феодализм не менее (а на обывательский взгляд и более) антагонистичен в сравнении с государственным устройством "азиатского способа производства", для которого Семенов и использует термин "политаризм". Но, в отличие от него, механика феодализма работала - хоть и с огромным трудом - в том числе на конкуренции. В условиях политической нестабильности и раздробленности после краха Рима многочисленным "сильным мира сего" приходилось не только выстраивать систему эксплуатации подданных, но и бороться за свою привлекательность в их глазах: сменить феодального покровителя на более уступчивого в ходе бесчисленных конфликтов и территориальных споров в разделенной Европе для представителей эксплуатируемой "черни" было сложно, но не невозможно, и даже для перекройки вассальных отношений оммаж не являлся непреодолимым препятствием.
Конечно, в наиболее полной мере этот принцип конкурентной привлекательности действовал только на периферии, отвоевываемой "христианским миром" у "мира неверных": вспомним, как кастильские и португальские короли, медленно теснившие мавров на юг Пиренейского полуострова, вынуждены были предлагать поселенцам на новых землях податные льготы и личные свободы, стимулируя их освоение, и как в итоге благодаря этому Испания быстрее всех рассталась с пережитками серважа. Однако некоторые механизмы конкуренции могут быть прослежены еще до Салической правды.
Казалось бы, схожие условия, способствующие конструктивному соперничеству, наблюдались и в некоторых центрах цивилизации, сформировавших в итоге политарные государства. "Конкуренция" между многочисленными городами Междуречья не только отличалась остротой, но и политическими событиями, отдаленно напоминающими процессы времен коммунальной революции в Европе. Однако избранный всем народом Лагаша Уруинимгина закономерно пал, а политарная держава Саргона Древнего сменилась еще более эталонной в своем деспотизме III Династией Ура. В чем же дело?
Представляется, что одним из ключевых условий оказалось принятие христианства и превращение Европы в разнородный, но все же объединенный религией организм. Бинарная идентификация "ромеи - варвары" внутри Европы в нем уже не работала: "мы столь различны меж собой, мы говорим на разных языках, и все же при этом мы едины во Христе". Причина, по которой "надстроечный" фактор стал играть не меньшую роль, чем "базисные", может быть раскрыта через влияние остатков прежней, "варварской" идентичности с ее относительным эгалитаризмом, быстро вытеснившей идентичность романизированную; однако уверенности здесь нет. Так или иначе, открывшегося люфта оказалось достаточно, чтобы схоласты помимо вычисления пасхалий смогли заняться обсуждением допустимости восстания против деспота, а городские коммуны позволили себе грозить "изменникам-королям" стать "изменниками-вассалами". Выбор центра притяжения внутри христианского мира был хоть и затруднен, но принципиально возможен - по сравнению с теми же протополитарными городами Месопотамии, формировавшим идентичности вокруг локальных божеств, из-за чего никакого "выбора" не могло произойти (по крайней мере систематически): возможны были только сдача на милость победителя или измена.
В Европе же, где наиболее базовой идентичностью стала принадлежность к монотеистической религии, претендовавшей на универсальность, бургундцы могли лавировать между английской и французской короной, а королевства и графства Пиренейского полуострова выстраивали сложные союзы на пути к объединению, сохранив в итоге свои fueros. Утверждение королевской власти, произошедшее на фоне конкуренции между многочисленными светскими и церковными феодалами, римской курией и новой общностью - городскими коммунами - привело к утверждению системы сдержек и противовесов, без которой капитализм и буржуазная демократия не сложились бы никогда, а не к ее краху.
В свете "надстроечного" религиозного фактора может быть отчасти понят и исторический путь России. Выбрав религию, со временем все более отдалявшуюся от религии "ядра", российская монархия создала систему, в которой участие соседних общностей христианского мира в конкурентной борьбе внутри страны стало невозможным: по мере дальнейшего роста ксенофобии в Московии католики, протестанты и даже греки-униаты последовательно обращались из "еретиков" в "неверных", "не вполне людей". Выбор, как и в Месопотамии, стал осуществим только в формате "предательства", а территориальная удаленность от ядра цивилизации усугубила процесс. Осознание средневековыми русскими себя как единственных хранителей "правильной" веры во всем мире открыло дорогу самодержавной "патримониальной" монархии, вместо выстраивания сдержек и противовесов консолидировавшей элиты против масс, не менее успешно, чем общая экономическая отсталость или прямое влияние Орды.
Разумеется, сводить к этому обстоятельству все отличия в развитии невозможно. И тем не менее, итог закономерен: взращенный всей предшествовавшей историей России Советский Союз сложился не как социалистическое государство и даже не как буржуазная демократия в несколько урезанном формате - а как неополитарная азиатская деспотия.
"Пораскуривал" теорию д. и. н. Ю. Семёнова о политарном способе производства (кто с ней незнаком, может вкратце приобщиться тут или тут) и задумался, насколько невероятно повезло Европе произвести на свет уникальную формацию - феодализм.
На первый взгляд, феодализм не менее (а на обывательский взгляд и более) антагонистичен в сравнении с государственным устройством "азиатского способа производства", для которого Семенов и использует термин "политаризм". Но, в отличие от него, механика феодализма работала - хоть и с огромным трудом - в том числе на конкуренции. В условиях политической нестабильности и раздробленности после краха Рима многочисленным "сильным мира сего" приходилось не только выстраивать систему эксплуатации подданных, но и бороться за свою привлекательность в их глазах: сменить феодального покровителя на более уступчивого в ходе бесчисленных конфликтов и территориальных споров в разделенной Европе для представителей эксплуатируемой "черни" было сложно, но не невозможно, и даже для перекройки вассальных отношений оммаж не являлся непреодолимым препятствием.
Конечно, в наиболее полной мере этот принцип конкурентной привлекательности действовал только на периферии, отвоевываемой "христианским миром" у "мира неверных": вспомним, как кастильские и португальские короли, медленно теснившие мавров на юг Пиренейского полуострова, вынуждены были предлагать поселенцам на новых землях податные льготы и личные свободы, стимулируя их освоение, и как в итоге благодаря этому Испания быстрее всех рассталась с пережитками серважа. Однако некоторые механизмы конкуренции могут быть прослежены еще до Салической правды.
Казалось бы, схожие условия, способствующие конструктивному соперничеству, наблюдались и в некоторых центрах цивилизации, сформировавших в итоге политарные государства. "Конкуренция" между многочисленными городами Междуречья не только отличалась остротой, но и политическими событиями, отдаленно напоминающими процессы времен коммунальной революции в Европе. Однако избранный всем народом Лагаша Уруинимгина закономерно пал, а политарная держава Саргона Древнего сменилась еще более эталонной в своем деспотизме III Династией Ура. В чем же дело?
Представляется, что одним из ключевых условий оказалось принятие христианства и превращение Европы в разнородный, но все же объединенный религией организм. Бинарная идентификация "ромеи - варвары" внутри Европы в нем уже не работала: "мы столь различны меж собой, мы говорим на разных языках, и все же при этом мы едины во Христе". Причина, по которой "надстроечный" фактор стал играть не меньшую роль, чем "базисные", может быть раскрыта через влияние остатков прежней, "варварской" идентичности с ее относительным эгалитаризмом, быстро вытеснившей идентичность романизированную; однако уверенности здесь нет. Так или иначе, открывшегося люфта оказалось достаточно, чтобы схоласты помимо вычисления пасхалий смогли заняться обсуждением допустимости восстания против деспота, а городские коммуны позволили себе грозить "изменникам-королям" стать "изменниками-вассалами". Выбор центра притяжения внутри христианского мира был хоть и затруднен, но принципиально возможен - по сравнению с теми же протополитарными городами Месопотамии, формировавшим идентичности вокруг локальных божеств, из-за чего никакого "выбора" не могло произойти (по крайней мере систематически): возможны были только сдача на милость победителя или измена.
В Европе же, где наиболее базовой идентичностью стала принадлежность к монотеистической религии, претендовавшей на универсальность, бургундцы могли лавировать между английской и французской короной, а королевства и графства Пиренейского полуострова выстраивали сложные союзы на пути к объединению, сохранив в итоге свои fueros. Утверждение королевской власти, произошедшее на фоне конкуренции между многочисленными светскими и церковными феодалами, римской курией и новой общностью - городскими коммунами - привело к утверждению системы сдержек и противовесов, без которой капитализм и буржуазная демократия не сложились бы никогда, а не к ее краху.
В свете "надстроечного" религиозного фактора может быть отчасти понят и исторический путь России. Выбрав религию, со временем все более отдалявшуюся от религии "ядра", российская монархия создала систему, в которой участие соседних общностей христианского мира в конкурентной борьбе внутри страны стало невозможным: по мере дальнейшего роста ксенофобии в Московии католики, протестанты и даже греки-униаты последовательно обращались из "еретиков" в "неверных", "не вполне людей". Выбор, как и в Месопотамии, стал осуществим только в формате "предательства", а территориальная удаленность от ядра цивилизации усугубила процесс. Осознание средневековыми русскими себя как единственных хранителей "правильной" веры во всем мире открыло дорогу самодержавной "патримониальной" монархии, вместо выстраивания сдержек и противовесов консолидировавшей элиты против масс, не менее успешно, чем общая экономическая отсталость или прямое влияние Орды.
Разумеется, сводить к этому обстоятельству все отличия в развитии невозможно. И тем не менее, итог закономерен: взращенный всей предшествовавшей историей России Советский Союз сложился не как социалистическое государство и даже не как буржуазная демократия в несколько урезанном формате - а как неополитарная азиатская деспотия.