Нилыч
Завуча в 57-й школе звали очень странно - Лев Нилович Бухман.
За глаза Бухмана звали Нилычем или даже Нилом Крокодилычем - небеспричинно. У Нилыча были колючие глаза и лицо биндюжника. Большая голова сидела на маленьком, сильном теле; запомнились кисти его рук с короткими волосатыми пальцами, которые он часто сжимал в кулак; у него был сильный, резкий голос. При одном звуке этого басовитого голоса дети впадали в оцепенение. Нилыча боялись.
Бухман нередко был сердит, и причин тому было много - мы все время вляпывались в истории. Боялись его до дрожи, хотя кроме крику и вызовов родителей Бухман был безвреден. До рукоприкладства дело не доходило, чего не скажешь о нашем учителе математики, известнoм вспыльчивым нравом и страстностью натуры. Тот под горячую руку мог запросто затрещину дать; мог и пинка (видел однажды). На язвительные замечания он не скупился, и доставалось всем; мог сказать очень обидное - тем, что было вдобавок остроумное и справедливое. С моих слов вырисовывается монстр, но он был добрый и неравнодушный человек: его недостатки были продолжением его достоинств. Даже непедагогической пинок был по делу, за непростительную подлость. Вероятно, такое поведение непрофессионально, но тогда, признаться, никого не интересовало, профессионал он или нет. Это не рассматривалось как достоинство; это вообще не относилось к делу; меня, например, это не заботило. Учитель он был замечательный.
Несмотря на взбаломошность, никто его не боялся; он же трусил Нилыча и ходил при нем по струночке. И не только он. Все. Мне это представлялось так: директор школы (Лапушкина) была мягкою лапушкою; свирепый Нилыч был истинным центром школьной власти.
Нилыч преподавал историю. Учил он по учебнику с малыми отклонениями. Кукишей советской власти Нилыч в кармане не держал. Когда он болел, что бывало часто (Нилыч страдал бронхиальною астмой), историю преподавал опальный Юрий Львович из "второй и единственной" школы. У того кукишей водилoсь немеряно, но они были жидковаты; это было очевидно даже детям. Я наслышан про гуманитарное образование второшкольников, но, увы, не могу забыть Юрия Львовича, а с ним и истинное положение дел.
Нилыч не играл и не заигрывался. То, чему он нас учил, было более ценно, чем кукиши: он учил нас историческому взгляду на вещи. Нилыч был трижды прав. Когда я закончил школу, мы иногда (непростительно редко) навещали Нилыча (он тяжело болел дома); однажды он рассказал о своем прошлом.
2.
В начале 50-х Нилыч, а тогда попросту Лева, был по комсомольской путевке направлен из пединститута в женскую школу. Директором там была легендарная учительница дореволюционной закваски - Мартьянова. Был такой фильм - "Сельская учительница" с Верой Марецкой; на день учителя его обычно показывали по телику. Мои бабушка и дедушка были учителями, они его всегда смотрели.
...прототипом Веры Марецкой и главным консультантом фильма стала Екатерина Васильевна Мартьянова. С 1902 года она учительствовала в 2-классном училище на Режевском заводе (ныне город Реж в 70 километрах к северу от Екатеринбурга). Прямо за зданием училища (ныне школа № 1) течёт ручей, до революции называемый Золотым ключиком: с первой половины XIX века там намывали золото. Сразу после революции Мартьянова перебирается в Екатеринбург, где возглавляет экспериментальную школу. Об успехах этой школы узнал нарком Луначарский, и по его рекомендации Мартьянова переезжает в Москву, где около 30 лет руководит передовой гимназией. В 1940-е годы Мартьянова избирается депутатом Верховного Совета СССР, дважды награждается орденом Ленина и консультирует самый известный фильм о школе середины XX века.
После войны мой папа учился в школе для мальчиков. В старших классах он с одноклассниками после уроков ездил с Арбата на Смоленский к школе, где учились девочки. Они ждали, когда выпустят девочек. Выходила старуха-директриса, она стояла и наблюдала. Можно было церемонно подойти и предложить довести девочку до дома. Старуха оценивала кавалера; иногда она разрешала, иногда нет. Без ее согласия провожаться до дому не шлись, и уж тем более не приглашались покататься на коньках. Отцу очень хотелось проводить одну девочку. Он месяца два ходил каждый день, пока старуха не разрешила. После этого могли пригласить на школьный вальс, где пары танцевали под взором той же старухи.
Неужели это была та самая старуха в той самой школе? Так и оказалось.
Бухман поступил туда учителем в последние годы существования женской гимназии; он боготворил старуху. Посреди большевистской Москвы та вылепила по идеалам своего поколения пансион для благородных девиц. Мартьянова была обломком старой интеллигенции; держать кукиш в карманe было ниже ее достоинства.
В начале 50-х школа стала обычной. В приказном порядке гимназии должны были перевести часть мальчиков в женские школы, и наоборот. Последствия были очевидны: школы обменялись наиболее проблемными детьми. В пансион для полувоздушных созданий была направлена отборная шпана. Создалась критическая ситуация, и Мартьянова благословила разрулить ее молодому Льву Нилычу.
3.
Так вот, что это было...
Мы были курсистками, Лапушкина была Мартьяновой, а Нилыч был верным рыцарем Прекрасной Дамы, защищающий ее детей.
После крика Нилыч, отвернувшись от нас, стоял с ингалятором у окна и пшикал себе в рот, жадно хватая воздух как рыба; на него было больно смотреть. Его мучало удушье, он был почти инвалидом. Не было более неподходящей телесной упаковки для того, чем являлся его дух. Шевеление мизинца Нилыча наводило трепет на сорванцов, от него бледнела и потела арбатская шпана, а в РОНО были готовы уладить ЧП только, чтобы он туда не ходил.
Какой же я был дурак... Не Нилыча же с его инглятором они боялись...
4.
Отец говорил, что старуху дрейфили даже самые отпетые московские хулиганы. Ее дрейфило высокое начальство. Ее дрейфили родители (при этом сама мысль, что такие родители могли кого-то дрейфить, казалось смехотворной).
В старухе была сила, против которой даже Луначарский сотоварищи не устоял, не то, что какое-то вонючее РОНО.
Этой силой и держалась моя школа.
За глаза Бухмана звали Нилычем или даже Нилом Крокодилычем - небеспричинно. У Нилыча были колючие глаза и лицо биндюжника. Большая голова сидела на маленьком, сильном теле; запомнились кисти его рук с короткими волосатыми пальцами, которые он часто сжимал в кулак; у него был сильный, резкий голос. При одном звуке этого басовитого голоса дети впадали в оцепенение. Нилыча боялись.
Бухман нередко был сердит, и причин тому было много - мы все время вляпывались в истории. Боялись его до дрожи, хотя кроме крику и вызовов родителей Бухман был безвреден. До рукоприкладства дело не доходило, чего не скажешь о нашем учителе математики, известнoм вспыльчивым нравом и страстностью натуры. Тот под горячую руку мог запросто затрещину дать; мог и пинка (видел однажды). На язвительные замечания он не скупился, и доставалось всем; мог сказать очень обидное - тем, что было вдобавок остроумное и справедливое. С моих слов вырисовывается монстр, но он был добрый и неравнодушный человек: его недостатки были продолжением его достоинств. Даже непедагогической пинок был по делу, за непростительную подлость. Вероятно, такое поведение непрофессионально, но тогда, признаться, никого не интересовало, профессионал он или нет. Это не рассматривалось как достоинство; это вообще не относилось к делу; меня, например, это не заботило. Учитель он был замечательный.
Несмотря на взбаломошность, никто его не боялся; он же трусил Нилыча и ходил при нем по струночке. И не только он. Все. Мне это представлялось так: директор школы (Лапушкина) была мягкою лапушкою; свирепый Нилыч был истинным центром школьной власти.
Нилыч преподавал историю. Учил он по учебнику с малыми отклонениями. Кукишей советской власти Нилыч в кармане не держал. Когда он болел, что бывало часто (Нилыч страдал бронхиальною астмой), историю преподавал опальный Юрий Львович из "второй и единственной" школы. У того кукишей водилoсь немеряно, но они были жидковаты; это было очевидно даже детям. Я наслышан про гуманитарное образование второшкольников, но, увы, не могу забыть Юрия Львовича, а с ним и истинное положение дел.
Нилыч не играл и не заигрывался. То, чему он нас учил, было более ценно, чем кукиши: он учил нас историческому взгляду на вещи. Нилыч был трижды прав. Когда я закончил школу, мы иногда (непростительно редко) навещали Нилыча (он тяжело болел дома); однажды он рассказал о своем прошлом.
2.
В начале 50-х Нилыч, а тогда попросту Лева, был по комсомольской путевке направлен из пединститута в женскую школу. Директором там была легендарная учительница дореволюционной закваски - Мартьянова. Был такой фильм - "Сельская учительница" с Верой Марецкой; на день учителя его обычно показывали по телику. Мои бабушка и дедушка были учителями, они его всегда смотрели.
...прототипом Веры Марецкой и главным консультантом фильма стала Екатерина Васильевна Мартьянова. С 1902 года она учительствовала в 2-классном училище на Режевском заводе (ныне город Реж в 70 километрах к северу от Екатеринбурга). Прямо за зданием училища (ныне школа № 1) течёт ручей, до революции называемый Золотым ключиком: с первой половины XIX века там намывали золото. Сразу после революции Мартьянова перебирается в Екатеринбург, где возглавляет экспериментальную школу. Об успехах этой школы узнал нарком Луначарский, и по его рекомендации Мартьянова переезжает в Москву, где около 30 лет руководит передовой гимназией. В 1940-е годы Мартьянова избирается депутатом Верховного Совета СССР, дважды награждается орденом Ленина и консультирует самый известный фильм о школе середины XX века.
После войны мой папа учился в школе для мальчиков. В старших классах он с одноклассниками после уроков ездил с Арбата на Смоленский к школе, где учились девочки. Они ждали, когда выпустят девочек. Выходила старуха-директриса, она стояла и наблюдала. Можно было церемонно подойти и предложить довести девочку до дома. Старуха оценивала кавалера; иногда она разрешала, иногда нет. Без ее согласия провожаться до дому не шлись, и уж тем более не приглашались покататься на коньках. Отцу очень хотелось проводить одну девочку. Он месяца два ходил каждый день, пока старуха не разрешила. После этого могли пригласить на школьный вальс, где пары танцевали под взором той же старухи.
Неужели это была та самая старуха в той самой школе? Так и оказалось.
Бухман поступил туда учителем в последние годы существования женской гимназии; он боготворил старуху. Посреди большевистской Москвы та вылепила по идеалам своего поколения пансион для благородных девиц. Мартьянова была обломком старой интеллигенции; держать кукиш в карманe было ниже ее достоинства.
В начале 50-х школа стала обычной. В приказном порядке гимназии должны были перевести часть мальчиков в женские школы, и наоборот. Последствия были очевидны: школы обменялись наиболее проблемными детьми. В пансион для полувоздушных созданий была направлена отборная шпана. Создалась критическая ситуация, и Мартьянова благословила разрулить ее молодому Льву Нилычу.
3.
Так вот, что это было...
Мы были курсистками, Лапушкина была Мартьяновой, а Нилыч был верным рыцарем Прекрасной Дамы, защищающий ее детей.
После крика Нилыч, отвернувшись от нас, стоял с ингалятором у окна и пшикал себе в рот, жадно хватая воздух как рыба; на него было больно смотреть. Его мучало удушье, он был почти инвалидом. Не было более неподходящей телесной упаковки для того, чем являлся его дух. Шевеление мизинца Нилыча наводило трепет на сорванцов, от него бледнела и потела арбатская шпана, а в РОНО были готовы уладить ЧП только, чтобы он туда не ходил.
Какой же я был дурак... Не Нилыча же с его инглятором они боялись...
4.
Отец говорил, что старуху дрейфили даже самые отпетые московские хулиганы. Ее дрейфило высокое начальство. Ее дрейфили родители (при этом сама мысль, что такие родители могли кого-то дрейфить, казалось смехотворной).
В старухе была сила, против которой даже Луначарский сотоварищи не устоял, не то, что какое-то вонючее РОНО.
Этой силой и держалась моя школа.