Час про час -- часть 1
Угораздило тут меня посмотреть «наше новое кино» -- фильм «Викинг». Я уже был подготовлен обзором Goblin-а и Клима Александровича, но всё равно фильм на меня произвёл сильное впечатление. Но как лингвисту мне там комментировать особо нечего. Потому что авторы пошли абсолютно нормальным для кино «про историю» путём: викинги там говорят по-викингски (я там опознал шведские слова), а не-викинги -- по-русски.
Можно вспомнить лишь отдельные считанные фильмы, где задача передачи непохожей на нашу речи решалась бы по-иному. Сразу на ум приходят, пожалуй, только фильмы режиссёра Мела Гибсона -- «Апокалипсис», где весь фильм все герои говорят по-индейски (на каком-то современном языке майанской языковой семьи, т.е. по крайней мере похоже на то, как говорили настоящие майя). И его же «Страсти Христовы», где герои в основном говорят на реконструкции арамейского, ну и немножко по латыни.
Можно ещё вспомнить фильм Джона Мактирнана и Майкла Крайтона «Тринадцатый воин» -- там главные герои сначала тоже говорят по-викингски (на шведско-норвежско-датской смеси), а затем по мере овладения персонажем Антонио Бандераса их языком сначала отдельные слова и фразы начинают говорить по-английски, а потом и полностью на английский переходят.
Такие нестандартные решения производят мощнейшее впечатление на зрителя в плане погружения его в атмосферу происходящего, но технически это крайне сложно сделать, поэтому пользуются ими лишь в порядке исключения. А в большей части фильмов «про историю» герои как и в «Викинге» -- с самого начала говорят на современном для зрителя языке.
Но. Авторы «Викинга» сняли ещё и фильм о фильме. И вот там-то они нам раскрыли страшную правду: на самом деле всё совсем не так, как в действительности.
На самом деле для фильма была проделана глубочайшая филологическая подготовка. Я сейчас процитирую режиссёра Андрея Кравчука и сценариста Андрея Рубанова: «Речь персонажей, конечно, придумать было очень трудно. Как только мы пытались вставить в текст какие-то старославянские слова или выражения, поговорки, мы обнаруживали, что не идёт. Тут же всё превращается в былину» -- тут идёт кадр из фильма, и дальше продолжается -- «Понятно, что часов у них не было, поэтому слово "сейчас" у нас уходило. Понятий "добро" и "зло" тоже не было, поэтому все вещи даже связанные с этими категориями, качественной оценкой поведения людей нужно было выкинуть». Конец цитаты.
Клим Александрович уже обращал внимание на то, что в рамках борьбы за атмосферу X века очень странно было вычищать из речи героев древнее слово «час», но при этом оставлять прозрачнейшие неологизмы конца XVII - начала XVIII века типа «сигнала» и «команды». Вот «сигну» -- от множественного числа латинского signa 'знамёна' [СлРЯ XI-XVII вв., 24: 122] -- мы встретим ещё в переводных текстах XI века в качестве заимствованного экзотизма для обозначения римского военного лагеря. А «сигналъ» [СлРЯ XI-XVII вв., 24: 122] у нас появляется только в самом конце XVII века уже при Петре I в качестве европейского заимствования, скорее всего из голландского [Черных, 2: 161]. С «командой» ровно такая же история [см.: СлРЯ XI-XVII вв., 7: 259].
Но и остальные утверждения в только что прозвучавшей фразе -- они находится за гранью добра и зла. Хотелось бы подробнее поговорить про историю слов с корнем -час- в русском языке, но просто нельзя кратко не прокомментировать и остальное.
Начнём с самого невинного. С языка былин. Для обывателя понятно и простительно непонимание что такое старославянизм -- это явно какое-то старое слово. Но у них в коллективе есть гражданин, представляющийся филологом-медиевистом, поэтому с них спрос больше, от них можно было бы ожидать понимания хотя бы самых-самых азов.
Можем пояснить: старославянизм -- это древнее заимствование из старославянского языка. Т.е. слово всегда старое, но далеко не всегда устаревшее. Например, наше слово «враг» -- это старославянизм. А древнерусское было «ворог». И у наших восточнославянских братьев так до сих пор и будет: «вораг» и «ворог». А у нас победил заимствованный церковнославянский вариант, который изначально применялся не к любому врагу, а только к врагу экзистенциальному, врагу рода человеческого. Из Лаврентьевской летописи: «Радовашеся Ярославъ видя множьство ц[е]рквии и люди хр[и]сьяны зѣло, врагъ сѣтовашеться побѣжаемъ» [СлРЯ XI-XVII вв., 3: 93] -- понятно, что за такой метафизический враг церквями побеждается. А вот слово «ворог» из того же источника и из тех же примерно лет: «Кыяне же рекоша: князь нас вабить (т.е. 'зовёт' [СлРЯ XI-XVII вв., 2: 9]) к Чернигову, а здѣ ворог князя наш[е]го и нашь, а хочем и убити» [СлРЯ XI-XVII вв., 3: 32] -- вот это «и» в «а хочем и убити», это не союз, это местоимение.[ 1] Таким образом вот это «ворог нашь, а хочем и убити» переведётся как «наш враг, хотим его убить». Ну и тут явно речь идёт не о бесе, а о вполне физическом враге. Но достаточно быстро слова «враг» и «ворог» стали взаимозаменяемыми, причём очень специфически: «враг» будет получать всё более широкое распространение в светских текстах, а «ворогами» в церковных текстах бесов будут называть лишь изредка. И хотя ещё в новостях в газете «Вести-куратны» в 1621 году турецкого пашу обзовут «ворогом», но уже к началу XVIII века «ворог» окончательно обоснуется в фольклоре.
На определённом этапе после принятия христианства у нас была ситуация по-умному называемая диглоссией, а по-простому это значит: на бытовые темы предки говорили по-древнерусски, а проповеди читали и умные книги на высокие отвлечённые темы писали по-старославянски. Это принципиально похоже на те отношения, в которых в католическом мире находились «божественная латынь» и «простонародные языки».
Но была и существенная разница: латынь от большинства «простонародных языков» очень сильно отличалась.[ 2] А старославянский язык -- это литературный язык, специально разработанный для славян двумя великими филологами IX века: Константином Философом и его братом, почитаемыми православной церковью как святые Кирилл и Мефодий. За основу они брали древнеболгарский, поэтому старославянский относится к южнославянской группе славянских языков. Но в то время различия между южно- и восточнославянскими языками были совсем не велики. Мы и сейчас-то друг с другом с грехом пополам можем объясниться, а тогда понимали друг друга вполне хорошо. Поэтому между языками сложились очень особые отношения. Они с самого начала не воспринимались как совсем разные языки, а скорее как разные стили. На своём диалекте древнерусского предки говорили о бытовых делах, а по-старославянски -- говорили и писали о высоком.
Сосуществуя, два языка активно проникали друг в друга и перемешивались. Так мы из старославянского получили церковнославянский русского извода -- потому что он наполнен нашими восточнославянскими элементами. С другой стороны, и в русском литературном мы имеем огромную массу славянизмов -- это в первую голову заимствованные слова (которые давно воспринимаются как родные), но не только. У нас, например, и в синтаксисе полно старославянских элементов. Скажем, есть у нас такие конструкции с причастными и деепричастными оборотами. На письме мы их употребляем, а в речи -- гораздо реже, в разговорной так вообще почти совсем нет. А всё почему? Да потому, что эти конструкции хоть уже и, так сказать, плоть от плоти литературного языка, но исходно не родные. И вот, тысяча лет прошла, но всё равно некоторые отголоски ощущаются.
Когда эти отношения как-то пытались осмыслить, такая стилистическая разница при отсутствии восприятия их разными языками не могла многих не подтолкнуть к совершенно определённому выводу: это один язык, просто высокий стиль -- он правильный, исходный, это язык старины, когда всё было как надо, язык Золотого века. А низкий "народный" современный язык -- он неправильный, искажённый, быдло его испортило, натащило в него всяких заимствований. Отсюда растут ноги у ряда лженаучных теорий лингвофриков XVIII века, которые (после волны петровских реформ, когда неологизмов и вправду было очень много) говорили про испорченность пакостными неологизмами древнего словенского языка -- матери всех языков планеты Земля. Например, в пушкинское время этим баловался тогдашний министр народного просвещения адмирал Шишков. У него несколько талмудов объёмистых про это написано -- например, «Рассуждение о старом и новом слоге»[ 3] и особенно забористый «Славянорусский корнеслов» -- и он там выступает с лингвистическими прозрениями не менее мощными, чем у академика Фоменко. Например, есть исконное данное нам Господом Богом слово «говор», а уже от него понукаемые Люцифером пакостные англичане образовали своё «word» (слог -во- похож), а поганые язычники древние римляне (ещё раз: древние римляне заимствовали слово из современного русского, Карл!) своё «verbum».[ 4]
Я тут недавно к своему ужасу обнаружил, что куча народу сейчас перепощивает отрывки из вот этого шишковского «корнеслова» (он был недавно издан, в 2002 году, кажется) с комментариями, мол, «вот она Правда, ещё царский министр всё знал, но его зажимали!!» Надо отметить, что, конечно, в научной среде уже и в то время такие рассуждения воспринимались как далеко выходящие за грань здравого рассудка, но на деле если кто кого и зажимал, то это был именно Шишков, благо министерских полномочий у него для этого было достаточно. Никак не наоборот.
Ломоносовская «теория трёх штилей», она родилась в том числе как альтернативная попытка осмыслить отношения этих двух пластов языка. Михаил Васильевич попытался славянизмы и русизмы развести по разным стилям одного литературного языка. Ну и вот на таком мракобесном фоне идея, что славянизмы и русизмы -- суть части одной системы, это был натуральный прорыв. Но об этом, наверное, как-нибудь отдельно, а сейчас обратно к былинам.
Былины -- это с самого начала устное народное творчество. Совсем исконно они, видимо, имели под собой основу в виде «трудных повестей» -- песней о воинских деяниях. И если бы их вдруг не в XIX веке записали, а в домонгольское время, они, наверное, были бы больше похожи на «Слово о полку Игореве», чем на то, что мы сегодня привыкли слышать. Но за тысячу лет бытования в устной форме они «пообтесались» и приобрели знакомый нам совершенный вид, когда злодей -- он как в индийском кино настолько законченная сволочь, что его даже свои подчинённые в глаза «собакой» называют, а герой -- он настолько богатырь, что за раз на копьё по 700 человек насаживает. Когда про «Слово» говорить будем, мы обязательно в определённых моментах для сравнения привлечём французскую «Песнь о Роланде» chanson de geste (т.е. буквально «песнь о деяниях» -- этот термин прямой аналог нашей «трудной повести») и наши былины. А сейчас скажем вот что: и «Слово» и былины сочинялись по-древнерусски. Там мало старославянизмов. И плюс ещё те, которые в былинах есть, -- это к тому же частью результат более позднего влияния литературного языка на язык рассказчиков.
Поэтому говорить, что былины написаны на старославянском не надо, это абсолютно не верно.
Теперь про добро и зло. Мы не будем вдаваться в тонкости дохристианского понимания этих категорий. Во-первых, это совсем не моя специальность, во-вторых, нас и так сейчас обвинят в пропаганде неоязычества, а то и большевизма :)
Самоочевидно, что в дохристианский период у предков не было и не могло быть христианских представлений о добре и зле. Однако звучит фраза: «все вещи даже связанные с качественной оценкой поведения людей нужно было выкинуть». Конец цитаты. Вот неужели говорящий хочет нас убедить, что предки в принципе не могли давать свому поведению и поведению других качественную оценку? Хорошо, здравым смыслом тут не пахнет, но ведь это даже их внутреннюю логику нарушает: если бы Владимир вообще не был способен понять, что христианство это благо, зачем бы он креститься-то стал?
Теперь второй момент. Из того факта, что не было христианских представлений о добре и зле вовсе не следует, что слов не было. А они же слова из сценария вычищали.
Я сначала хотел по этимологическим словарями показать, что корень *dobr- (в индоевропейском звуки с придыханием были *dhabhr-) -- он даже не к праславянской древности восходит, и не к балто-славянской даже, а к общеиндоевропейской, если не ещё глубже. И производные от этого древнего корня есть у всех без исключения славян (ср. чешское dobry, польское dobry, болгарское добър и т.д.), и у балтов, например, есть старое литовское dabnus 'изящный, красивый', и у германцев, например, готское daban 'подходить, соответствовать' или древне-верхне-немецкое taphar 'крепкий, смелый', и даже латинское faber 'мастер' (f тут из древнего индоевропейского *dh) -- всё сюда же родственными будут [Черных, 1: 258]. А ещё есть сильно дискуссионная версия, что и древнеиндийское слово bhadra 'добрый' тоже может быть родственно (с метатезой, слоги местами поменялись как у нас с украинцами в медведь-ведмiдь) [Трубачёв, 5: 46]. И вот всё это время, несколько тысяч лет минимум, слова с древним корнем *dobr- использовались как раз именно что для качественной оценки человека. Другое дело, что сами критерии этой оценки могли быть сильно отличными от христианских.
Но потом я подумал, зачем так сложно? Давайте откроем «Повесть временных лет», на которой якобы основан сценарий «Викинга». Уж её-то, наверное, они читали. Как же звали родного дядю и наставника князя Владимира? Он ещё Новгород умудрился два раза покрестить: сначала в язычество (в утверждённую Владимиром государственную его версию), а потом (и это уже было с особым цинизмом) как вновь обращённый христианин прибыл огнём и мечом выжечь им же до этого насаждённую языческую заразу. Этого замечательного человека звали Добрыня. Понятно, что в слове Добрыня корень -добр-. Ну, наверное, если «Добрыня» образовано от «добрый», то и само слово «добрый» всё-таки было.[ 5]
Ну и, наконец, последнее утверждение. Дескать часов (прибора для измерения времени) у предков не было, поэтому слова с корнем -час- из сценария вычистили.
Это -- просто образцовый случай непонимания изменчивости языка. Потому, что действительно сложно себе представить, что когда-то люди могли мерить время не так, как мы. И что наши связанные со временем термины очень древние, но когда-то они могли означать не совсем то же самое, что сегодня у нас.
Тут получается сразу три вопроса. Во-первых, история слова «час». Во-вторых, взаимоотношения слов «час» и «часы» -- что же от чего произошло. В-третьих, он говорит «слово "сейчас" у нас уходило» -- т.е. были ли в то время производные от «часа».
Начнём с начала. Было ли у нас слово «час» до появления механических часов и что оно в те времена значило?
Если мы посмотрим на этимологию слова «час», то увидим, что вот это начальное -ча- -- оно сугубо славянское преобразование древнего индоевропейского *kei- с дифтонгом. Мы об этом, кстати, в прошлый раз говорили. А этот самый корень *kei- мы увидим у наших двоюродных братьев -- балтов. Например в древнепрусском языке мы увидим слово kisman в значении 'некоторое время', родственными, вероятно, будут латышские kuoŝt, kuošu 'спешить'. Если копнуть глубже, мы увидим албанское kohё (из *kēsa) 'время', 'срок' и 'отрезок времени'. В качестве родственного рассматривается и древнеиндийское cēstati 'движется', 'действует' [см.: Черных, 1: 456; Фасмер, IV: 318].
Таким образом, мы видим, что судя по сопоставлению значений родственных слов с этим корнем в индоевропейских языках, он издревле был связан с обозначением времени как чего-то текущего, изменяющегося.
Очень рано появилось значение «часа» как какого-то относительно короткого промежутка времени.
В таких значениях мы слово «час» встретим уже в самых древнейших славянских рукописях. Т.е. как только ещё не у нас даже, а у славян вообще Кирилл с Мефодием разработали письменность, они (то есть мы) немедленно стали слово «часъ» в переводах с греческого употреблять.
В первую очередь речь про такие древнейшие дошедшие до нас в подлинниках старославянские памятники XI века как Остромирово и Мариинское евангелия, а также ещё более древнее, относящееся, видимо, к концу X века и писанное ещё глаголицей Зографское евангелие.
На это обратили внимание ещё самые первые публикаторы и исследователи славянских текстов, в частности, например, такой классик XIX века как академик Игнатий Викентьевич Ягич. Как раз именно он обратил внимание, что в древнейших славянских евангелиях в качестве перевода греческого ωρα ('время' и 'час') используются слова «часъ», «годъ» и «година». Ну и Ягич на основании сопоставления разных списков перевода пытался решить вопрос, какое из этих слов в славянских языках было более ранним.
Как показали дальнейшие исследования,[ 6] вопрос этот оказался тоньше и вот так совсем в лоб не решался. Слова, видимо, частью переводчиков действительно понимались как синонимы, но в то же время были и тонкие семантические отличия: «I вьсе мъножъство людии бѣ молитвѫ дѣѩ вьнѣ въ годъ темьѣна» (Лука, I, 10) -- молились во время жертвоприношения. «I вьзведе и диѣаволъ на горѫ высокѫ показа ему вьсѣка царьствиѣ въселеныѩ въ часѣ временѣ» (Лука, IV, 5) -- т.е. дьявол, искушая Христа, показал ему всякие царства на земле в один короткий промежуток времени, сегодня бы сказали «в один миг». «Приспѣ коньчина, приде часъ» (Марк, XIV, 41) -- пришло время.
В целом, на основе анализа употреблений этих слов в параллельных переводах с греческого советский лингвист Андрей Степанович Львов приходит к выводу, что вот в этом самом древнем из имеющихся письменном срезе нашего языка (понятно, речь идёт о старославянских текстах, а мы уже говорили, что старославянский -- это отдельный язык, но язык близкий к остальным славянским, и в переводе переводчики ориентировались в первую очередь на традиции употребления слов «часъ» и «година» в своих родных древних славянских диалектах), так вот, в этом древнейшем письменном срезе нашего языка «годъ» и «година» -- это скорее 'время' и 'определённый отрезок времени', а «часъ» -- это скорее 'время' и 'короткий промежуток времени'.[ 7]
Ну и мы видим, что братья-славяне кое-что из этого у себя сохранили: по-польски czas это 'время, пора', а godzinę -- это 'час', у чехов čas - это 'время', а hodina это 'час', у болгар час это и 'время', и 'час', у сербов в диалектах godina это 'год', а čas - это 'мгновение', наконец у украинцев и белорусов (под влиянием западных славян) «час» -- это 'время', а «година», «гадзiна» -- это 'час'. И даже у нас у самих в качестве некоторых атавизмов эти значения в современном языке тоже есть, например и «година», и «час» со значением 'время' у нас сохранилась в составе устойчивых выражений типа «в годину бедствий» или «настал час расплаты» -- это, понятно, не про 60 минут расплаты, а про 'время расплаты' [МАС, 4: 653].
Итак, мы видим, что древнейшие из зафиксированных на письме значения слова «час» -- это 'время' и 'определённый промежуток времени'. При этом мы видим, что на письме зафиксировано не появление новых слов, а сложная картина отношений слов «часъ» и близких по значению «годъ» и «година», которая сложилась ещё в дописьменный период. Ну и, учитывая данные этимологии, что слово «час» славянам досталось понаследству из более раннего периода, это вполне закономерно.
Мы сразу же можем решить вопрос о производных от слова «часъ». В древнейших евангелиях мы встретим: «невидимо съ нами бытии въ сь часъ» (956, 8-9). Вот это «сь часъ» -- это сочетание указательного местоимения «сей» и слова «часъ», которое обозначает 'в настоящий момент'. То есть ровно то же самое, что и наше современное наречие «сейчас» [МАС, 4: 70], которое из этого сочетания, собственно, и образовалось.
Можно, конечно, извернуться и сказать, а вдруг так было только в старославянском, а в древнерусском во время Владимира вдруг таких производных да и не было -- ведь письменности-то у нас не было ещё и мы, де, не можем точно знать.
Нельзя. Нам сильно повезло и у нас есть письменный источник аж прямиком из дописьменного времени. Здесь нет противоречия, потому что дописьменным период был у нас, а вот у некоторых окружающих народов письменность уже была и мы с ними взаимодействовали. Например, ездили пограбить, а потом заключали мирные договоры. В частности прадедушка Владимира князь Олег договаривался с Византией. Его договор, как это водится у дипломатов, составляли по-гречески и по-славянски. Греческий текст у нас не сохранился (увы, с Константинополем, он же теперь Стамбул, потом масса всяких неприятных перипетий произошла), а вот славянский текст зато сохранился. На Руси письменности ещё не было, а у славян вообще -- была, уже упоминавшиеся Кирилл и Мефодий раньше Олега трудились. И в «Повести временных лет» славянский текст приводится в статье за 912 год и в этом тексте есть словосочетание «тотъ часъ».
«Ѿ семь. Аще украдет русинъ что любо у крѣстьянина, или пакы христьянинъ у русина, и ятъ будеть в томъ часѣ тать, егда татьбу створит, ѿ погубившаго что любо, аще приготовится татьбу творѧи и убиенъ будеть, да не възыщет сѧ смерть его ни ѿ хрестьянъ, ни ѿ руси, но паче убо да възметь свое, иже будеть погубилъ» [ПСРЛ, 1: 25] -- т.е. здесь говорится, что если кто-то кого-то убил непосредственно в момент кражи или тотчас же после неё по горячим следам, то он в своём праве был. И вот эта вот идея про 'тотчас же', она и передаётся словосочетанием «тотъ часъ». Вот так создатели «Викинга» свой «сценарий» читали.
Таким образом, и у славян вообще, и в древнерусском языке в частности, такие производные от слова «час» как «сей час» и «тот час» тоже были ещё и задолго до Владимира.
Часть 2 тут. Часть 3 тут.
Примечания:
[ 1] Дело в том, что личные местоимения у нас (в смысле, у славян) имеют сложную историю, категория III-его лица окончательно оформлялась уже в письменный период. Потому что I и II лицо -- они интуитивно понятны, это участники диалога, а для не участвующего зачем отдельная категория, если его можно обозначить указательным местоимением типа «ну, вон тот, который вон там». И изначально как раз и использовались указательные местоимения: «тъ» (оно с удвоением дало нашу современную форму в именительного падежа «тот», обращаю внимание, в косвенных падежах основа остаётся старая: мы говорим «нет того», а не «нет тотого»), «онъ» (оно у нас и до современности сохранилось в виде устаревшего указательного местоимения «оный»), «сь» (оно, «удлинившись», дало современное «сей») и «и» (оно в итоге и стало личным) -- и мы в самых старых текстах встретим все эти четыре местоимения. Они исторически были близки по значению, но не были 100% синонимами, считается, что у древнерусского человека были более тонкие различия в степени понимания отдалённости того предмета, на который они указывали; у нас в современности есть только две степени удалённости «этот» и «тот» (этот как бы ближе к говорящему). Но постепенно в связи с тем, что для двух лиц специальные местоимения были, а обозначать это самое не участвующее в разговоре III лицо надо было часто, пришли к необходимости особой отдельной формы. Ну это я так говорю, как будто это сознательно делалось, на самом деле оно выработалось в ходе речи ряда поколений как бы «само».
Значит, пришли к идее, что нужно отдельное местоимение. И в итоге как раз вот это «и» и перешло из категории указательных местоимений в категорию личных. И мы получили для современного языка формы косвенных падежей: нет [j-его], рад [j-ему], вижу [j-его] и т.д. Здесь окончание местоимения-прилагательного, мягкий вариант как в «нет син-его», «рад син-ему» и т.д. а не отражаемый на письме (так получилось :) начальный йот -- это как раз корень местоимения «и». А форма именительного падежа «и» была сильно невнятной, и, кроме того, слишком похожей на союз «и». И (с местоимениями это бывает) при образовании личного местоимения его скрестили со вторым самым частотным указательным -- «онъ». И мы получили такое странное склонение: «есть он», но «нет его», а не «оного». То есть именительный падеж от одного старого указательного местоимения, а косвенные падежи -- от другого. Вот такое складывание форм одного слова из разных источников по науке называется супплетивизмом. Ровно то же самое было и у остальных славян, например, у поляков местоимения III лица образовывались от тех же указательных. А, например, у болгар, частотности были немного другие, поэтому они получили другой именительный падеж: они говорят «има той», но «не го». То есть у них начальная форма от указательного местоимения «тот».
[ 2] Пожалуй, наименее « неродная» она для романских языков. Собственно, нетрудно догадаться, что они и названы романскими потому, что это потомки языка римлян.
[ 3] Шишков А.С. Разсужденiе о старомъ и новомъ слогѣ Россiйскаго языка // Собранiе сочиненiй и переводовъ адмирала Шишкова. -- СПб., 1824. -- Ч. II. -- С. 1-356.
[ 4] См. подробнее про лингвотворчество адмирала Шишкова: Камчатнов А.М. Невежество как добродетель, или «Славянорусский корнеслов» // XIX Международные Рождественские образовательные чтения. -- М., 2011.
[ 5] Кстати, в обзоре Дмитрий Юрьевич с Климом Александровичем недоумевали: куда Добрыню дели? У меня есть версия: они слова с корнем -добр- из сценария вычищали, вот так Добрыня-то под нож и попал -- имя у него неправильное.
[ 6] См.: Львов А.С. Старославянские година, часъ // Краткие сообщения Института славяноведения АН СССР. -- М., 1958. -- Т. 28. -- С. 45-54.
[ 7] Там же, с. 48-49.