Слово про «Слово»: часть 1. Про литературную традицию
Как и обещал, начинаю публиковать материалы о таком очень сложном вопросе как история «Слова о Полку Игореве».
Сразу хочу предупредить об одной вещи. Если вы ожидаете от статьи в блоге каких-то покровосрывающии откровений, ну или хотя бы просто ждёте научного открытия, которое совершит переворот в отечественной медиевистике, -- увы, тут я вас разочарую. Древнерусская литература вообще и «Слово» в частности -- это гигантские темы, о которых люди, гораздо более глубоко разбирающиеся в предмете, чем я, написали сотни томов. А здесь будет всего лишь краткий популярный обзор с развенчанием некоторых мифов.
Но зайдём, я думаю, мы издалека. Для начала стоит сказать пару слов о древнерусской литературе вообще и заодно, кстати, развеять один миф.
У многих из нас, к сожалению, в головах существует разрыв: вот были былинные времена с Владимиром Красно Солнышко (он же Святой, он же Мономах), а потом бац -- и сразу XVIII век, революционер на троне Пётр I. А между ними мрак неизвестности и мерзость запустения. И точно такие же представления о литературе.
Очень ярко и образно это выразил «наше всё» -- Александр Сергеевич Пушкин. В материалах к так и не опубликованной статье о нашей словесности он в 1829 году написал: «Приступая к изучению нашей словесности, мы хотели бы обратиться назад и взглянуть с любопытством и благоговением на ее старинные памятники... Но, к сожалению, старинной словесности у нас не существует. За нами голая степь и на ней возвышается единственный памятник: "Песнь о полку Игореве". Словесность наша явилась вдруг в XVIII столетии, подобно русскому дворянству, без предков и родословной».[ 1]
Скажем честно: даже по меркам научного знания своего времени товарищ Пушкин упрощает. Но мы его за то и любим, что он поэт народный -- что у народа на уме, то он написал.
Хотя, конечно, на тот момент, действительно, произведений древнерусской литературы было ещё открыто немного и на их фоне «Слово» очень выделялось.
И здесь, видимо, придётся сделать отступление уже от отступления и пояснить момент про «открытие». Потому что могут возникнуть неверные -- Ren-TV-шные -- ассоциации.
«Открыли» -- это не значит, что текст где-то до этого момента хранился тайно, спрятанный от человечества.
Конечно, в порядке исключения такое тоже бывает. Яркий пример: в 2015 году при реставрационных работах в Спасо-Преображенском соборе в Переславле-Залесском была обнаружена надпись на стене, в которой проклинаются убийцы князя Андрея Боголюбского. Нужно понимать, что в конце XII века было несколько другое отношение к письму и на стене храма что-то писали, скорее всего, не просто так,[ 2] а чтобы, скажем так, лучше довести это до сведения высших сил.[ 3] Надпись впоследствии была замазана штукатуркой и, таким образом, именно что была скрыта ото всех, пока реставраторы слой штукатурки не убрали.
Но чаще, когда речь идёт об «открытии», -- это в первую очередь о внимании культурного сообщества.
Дело в том, что со средних веков к новому времени поменялась масса всего. В первую очередь поменялся экономический базис и, как следствие, поменялась и соответствующая ему социально-политическая надстройка, а малой частью этой самой надстройки являются культура, наука и система просвещения.
Великий Некрасов писал:[ 4]
Эх! эх! придет ли времечко,
Когда (приди, желанное!..)
Дадут понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого --
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
Такое время пришло при большевиках, когда параллельно с ликбезом -- т.е. приобщением к грамоте всего населения поголовно -- была ещё и программа по изданию классиков нашей литературы. Но надо понимать, что и описанное Некрасовым положение - когда «читателей» в России было порядка пары сотен тысяч на 70 миллионов, и хоть некоторые из крестьян могли читать хоть что-то (даже такой чудовищно тошнотворный лубок, как «Повесть о приключении английского милорда Георга»)[ 5] -- это большое завоевание уже Нового времени.
В средние века крестьянин в наших северных местах в среднем всё доступное время был занят гораздо более насущным вопросом: как бы не умереть от голода. Образование, наука, литература, книги -- это всё было доступно очень ограниченному кругу лиц. И концентрировалось в первую очередь в высших сословиях и, конечно, в Церкви.
Новые тексты, в силу того, что и жизнь была устроена иначе и образованных было сильно меньше, появлялись значительно реже. Это было такая счастливая для филолога эпоха, когда ты мог успевать прочитать каждую (!) выходящую в мире книгу и у тебя ещё оставалось бы время на что-то другое![ 6]
Можно вспомнить книгу IX века за авторством патриарха Фотия под названием «Мириобиблион» -- это синопсисы прочитанного этим одним из самых начитанных в мире интеллектуалов своего времени. И всего их порядка 280-и. Понятно, что он не всё прочитанное законспектировал, только избранное. Но, тем не менее, это даёт представление о количестве.
Но постепенно феодальное натуральное хозяйство (когда, грубо говоря, что произвёл, то и употребил) сменяется капиталистическим. Развивается промышленность, и в отдельных самых продвинутых местах уже в XII веке (т.е. даже немного раньше тех событий, о которых мы собираемся говорить!) появляются крупные промышленные центры, например, знаменитый венецианский Арсенал. И деньги начинают перетекать с «земли» в промышленные города. А вместе с деньгами (как это ни удивительно) в города перетекает и, так сказать, культурная жизнь. Место центров средневековой учёности -- монастырей -- постепенно начинают занимать новые кузницы кадров -- университеты.
И вот некая книга издревле существовала в нескольких экземплярах. Часть из них погорела во многочисленных пожарах, а какой-нибудь один, допустим, по-прежнему хранится где-нибудь в монастыре под Новгородом. Ну а где-нибудь во вновь созданной Санкт-Петербуржской Академии наук про эту книгу даже слышали, что она, в принципе когда-то была, но уже не знают, где лежит сохранный экземпляр. Потому что вся культурная жизнь теперь в Питере, а окраины Новгородской губернии (где этой книгой по-прежнему пользуются) -- это теперь глушь и медвежий угол.
И поэтому, например, столь нелюбимому лженаучными фриками академику Герхарду Фридриху Миллеру пришлось ехать в экспедицию по стране как раз, чтобы источники для будущих историков собрать.
То есть, ещё раз: не то, чтобы летописей не было, а он их откуда-то внезапно достал (понятно, сам написал по заданию злокозненных Романовых). Нет, они были. Летописи в монастырях хранились, переписывались и даже где-то ещё по-прежнему велись. Просто они исторической науке не были известны в силу этой исторической науки отсутствия. А широкой общественности они в основном не были известны в силу относительно малого количества списков. Для общественности они «открылись», когда их академики «нашли», обработали и массово издали уже печатным способом.
И здесь, кстати, очень показательна будет история той самой Лаврентьевской летописи. Она лежала не просто в монастырской библиотеке. Она до конца XVIII века хранилась прямо в провинциальном учебном заведении -- в Новгородской духовной семинарии. И её там активно читали, и по ней студенты тексты учились переписывать (собственно, благодаря наличию в библиотеке вот этих студенческих копий мы сегодня и знаем об этом периоде в истории летописи). И так продолжалось, пока наконец не появился специалист, который от увиденного пришёл натурально в ужас. И немедленно конфисковал. И сегодня это сокровище нашей культуры уже хранится в Питере в Русской национальной библиотеке. С неё пылинки сдувают и никто даже не помышляет её без перчаток в руки взять.
Это случай совсем не уникальный, точно так же «открыли» «Задонщину», и точно так же было со знаменитой французской «Песнью о Роланде» и ещё много с чем.
Средневековая литература была сильно традиционна, новое создавалось как продолжение уже существовавшего и в тех же эстетических принципах.
В таких условиях -- т.е. с одной стороны наличие суровых традиций и канонов, а с другой малое количество читателей, которые уже знакомы со всем -- не было нашего современного представления об авторском праве. И даже если бы у тебя появилась бы откровенно странная мысль присвоить чужой текст, то это всё равно было бы технически крайне сложно сделать: ведь каждый твой потенциальный читатель, скорее всего, его уже и так знает. Зато такая ситуация открывала широчайшие возможности, чтобы ловко что-нибудь процитировать, продемонстрировав собственную начитанность, и при этом что-нибудь подправить, изменив смысл оригинала и породив какие-то новые ассоциации. Вот такие игры, чем-то отдалённо предвосхищавшие некоторые приёмы современных постмодернистов, были в порядке вещей.[ 7]
Поэтому сами произведения в бесчисленных переписываниях изменялись писцами, переделывались, в различной среде приобретали различные идеологические окраски, обрастали новыми эпизодами и подробностями. В них сильнее выражались читательские вкусы и ожидания, чем в нашей литературе. Почти каждое произведение, дошедшее до нас, известно нам в различных списках, редакциях, видах и изводах. Т.е., условно говоря, каждый сохранившийся средневековый список какого-то произведения так или иначе отличается от других. Изменилась эта ситуация только с появлением книгопечатания, когда стало возможно массово и при этом единообразно тиражировать копии.
Это в некотором роде приближает древнюю (не только нашу) литературу к фольклору. Во-первых, видимо, потому, что она в некоторых аспектах и была с этим фольклором тесно связана. Во-вторых, потому что когда текст или передаётся из уст в уста, или переписывается так, что каждое звено выступает своего рода соавтором, то он постепенно эволюционирует в соответствии с представлениями говорящих и слушающих о том, как оно могло бы быть, что в истории более интересно, а что менее.
Характерен в этом плане пример франкской «Песни о Роланде». Она была создана во времена Карла Великого (напомню, это VIII век), а самый старый из сохранившихся списков восходит к XII веку. При этом считается, что первые несколько сот лет она вообще бытовала в устном виде. Олег Викторович Творогов, например, полагал, что в целом лиро-эпические песни о подвигах князей -- это устный жанр. И, в общем, нам повезло, что сохранилось хоть что-то [см. ЭСоПИ 3: 162-164].
Поэтому в той же «Песни о Роланде» сильны фантастические элементы -- потому что они крайне интересны. Мы потом посмотрим параллельно картины природы из «Слова» и из «Песни о Роланде». Поэтому же мы знаем множество вариантов части про казнь предателя Ганелона -- с самыми душераздирающими подробностями. Потому что про казни тоже интересно.
Опять же, положительный герой постепенно становится настоящим былинным богатырём.
Если, например, литературный Буй-Тур Всеволод из нашего «Слова о полку Игореве» разрубает мечом половецкие шлемы, то литературный Роланд своим каролингом[ 8] вообще рубит сарацин напополам до земли. Вместе с конём.
Чтобы не быть голословным, процитирую:
За Дюрандаль он взялся, меч свой добрый,
К Шерноблю скакуна галопом гонит.
Шлем, где горит карбункул, им раздроблен.
Прорезал меч подшлемник, кудри, кожу,
Прошел меж глаз середкой лобной кости,
Рассек с размаху на кольчуге кольца
И через пах наружу вышел снова,
Пробил седло из кожи золоченой,
Увяз глубоко в крупе под попоной.
Роланд коню ломает позвоночник,
На землю валит всадника и лошадь
Ну или вот:
Убил еще семьсот неверных граф,
Торжиса с Эсторгосом покарал,
Но и свое копье вконец сломал.
Так, между делом наколол на копьё ещё 700 (семьсот!) неверных (в смысле, не христиан :). Т.е. накал практически как у нашего Вольха Всеславича:[ 9]
И начал он с осью похаживать,
И начал он осью помахивать:
Куда махнет, туда улица,
А повернется -- да переулочек.
Ну или вот моё любимое про Илью Муромца. Его безоружного окружают враги, но не тут-то было:
Да схватил татарина он за ноги,
Так стал татарином помахивать,
Стал он бить татар татарином --
Й от него татары стали бегати.
И прошел он сквозь всю силушку татарскую,
Вышел он в раздольице чисто поле,
Да он бросил-то татарина да в сторону.
Про былины я вспомнил не просто так. Видимо, одним из источников для былин были своего рода «литературные» прототипы -- эпические песни,[ 10] так называемые «трудные повести». Французы такой жанр называют «сhansons de geste» -- 'песни о деяниях'. Ну то есть, попросту, это воинские песни, в которых отразились события на границе со Степью. Они трудные не потому, что их трудно рассказывать, а потому, что они о достойных песни трудах -- то бишь о воинских деяниях. Владимир Мономах, кстати, в своём «поучении» автобиографическую часть называет «пути и ловы», потому что с его точки зрения есть ровно два достойных литературного упоминания княжеских занятия: пути -- военные походы и ловы -- княжеские охоты.
И ярчайшие сохранившиеся на письме представители жанра «трудных повестей» -- это, конечно же, как раз французская «Песнь о Роланде», а у нас домонгольское «Слово о полку Игореве» и более поздняя «Задонщина». Но вообще, считается, что это был скорее устный жанр. И то, что не было записано, перекочевало в фольклор, где за многие столетия пересказывания и переработки изменилось почти до неузнаваемости как раз в то, что мы знаем как былины.
На мой взгляд, очень показательный пример подобных трансформаций приведён в книге доктора исторических наук Александра Константиновича Нефёдкина «Военное дело чукчей».[ 11] Он на фольклоре внимание специально не акцентирует, но у него в приложениях даны очень интересные параллельные тексты. С одной стороны это рапорты о последнем бое майора Павлуцкого -- а это уже 1747 год, всё неплохо документировано. А с другой стороны -- это записанный примерно сто лет спустя чукчинский эпос о том же событии. А событие было для чукчей настолько важным, что майор Павлуцкий у них в эпосе занял почётное место главного антагониста.
И мы видим, как в устах рассказчиков всего за каких-то сто лет реальная история трансформируется практически в сюжет о Давиде и Голиафе.
Майор Павлуцкий преобразовался в слугу Солнечного владыки железного великана Якунина, а бой его отряда -- в единоборство Якунина с богатырём-чукчей. При этом «тактика» у Якунина, естественно, оказывается такая же, как у самих чукчей при нападении на другие племена, обычаи он их соблюдает, мотивы у него «чукчинские» (ну, просто потому, что рассказчики не могут себе представить, что можно иначе). При этом текст обогатился массой фантастических подробностей. Например, о пытках, которые чукчи применили к якобы взятому в плен Якунину. Эти подробности тоже появились при пересказывании потому, что, во-первых, у чукчей так было принято, пытки пленённого врага -- это своего рода оказание ему почёта, ну и во-вторых про пытки же просто-напросто интересно было послушать.
Но возвращаемся к древнерусской литературе. Мы видим один жанр -- это воинский эпос -- «трудные повести». И уже перечислили два самых знаменитых сохранившихся произведения -- домонгольское «Слово о полку Игореве» и более позднюю «Задонщину».
Ещё из домонгольских светских текстов до нас дошло уже упоминавшееся «Поучение» Владимира Мономаха -- т.е. его «автобиография» и наставления потомкам.
Ещё сохранилось «Слово о погибели земли Русской» (понятно, про монголо-татарское нашествие был текст), правда не целиком, а, к сожалению, только небольшая вступительная часть. Первую фразу, наверное, все слышали: «О, свѣтло свѣтлая и украсно украшена, земля Руськая!».[ 12] Причём Александр Васильевич Соловьёв усматривал в этом тексте ряд параллелей со «Словом» [см. ЭСоПИ, 5: 6]
Самая яркая. В «Слове о погибели земли Русской» начинается всё с описания, как замечательно жила Русь в утраченные старые времена, и как её все соседи боялись и уважали, а переход к, собственно, нашествию оформлен фразой: «А в ты дни болѣзнь (т.е. 'горе' [СлРЯ XI-XVII вв., 1: 280]) крестияном от великаго Ярослава и до Володимера, и до ныняшняго Ярослава...». А в «Слове» переход от вводной части к повествованию оформлен фразой: «Почнемъ же, братие, повѣсть сию отъ стараго Владимера до нынѣшняго Игоря».[ 13] Действительно похоже.
Наконец, ещё из домонгльских текстов нельзя не упомянуть «Слово или моление Даниила Заточника» -- произведение конца XII - начала XIII века.
Не надо обманываться названием, текст светский. По сути дела это такое собрание коротких изречений и зарисовок (с которыми можно было бы, например, выступить перед князем на застолье), объединённых общим сюжетом: бедный, попавший в опалу человек (вероятно, бывший приближённый князя, может быть дружинник) размышляет, как бы ему из тяжелого положения выбраться, прикидывает различные способы и к чему они приведут, и обращается к князю за помощью. Причём к князю не вообще, а совершенно конкретному и известному князю -- к Ярославу Всеволодовичу.
А этот Ярослав, напомню, сын Всеволода Большое Гнездо, младший брат воевавших за великое княжение Константина и Юрия, один из многих участников Липицкой битвы, зять Мстислава Удатного, отец Александра Невского.[ 14]
Произведение, как я уже говорил, видимо, предполагалось к зачитыванию перед аудиторией. Поэтому оно представляет собой собрание коротких «новелл» и в его тексте сплетено множество жанров: от молитвы за здравие и величальной песни, до того, что современный читатель назвал бы анекдотом.
Например, в той части, где автор прикидывает, а не выбраться ли ему из нищеты взяв богатую, но злую жену (а это была, конечно же, наиболее «популярная» часть -- тема вечная и всегда актуальная -- поэтому именно эту часть мы знаем в наибольшем количестве вариантов), он пишет:
Нѣ у когоже умрѣ жена. (Т.е. 'у некоего', это же текст XII века, когда категория неопределённых местоимений в древнерусском ещё не оформилась -- Ю.К.) Онъ же по малых днех нача дѣти продавати. И люди рѣша ему: "Чему дѣти продаешь?" Он же рече: "Аще будуть родилися в матерь, то, возрошьши, мене продадут"
И, опять же, автор демонстрирует большую начитанность и очень ловко играет с цитатами и из Библии, и из переводных произведений, например, Физиолога, Повести об Акире Премудром и массы других.
И, в частности, ряд выражений, по мнению некоторых исследователей (например, Николая Саввича Тихонравова [см. ЭСоПИ, 5: 4]) может свидетельствовать в пользу знакомства либо автора «Моления» (либо дополнившего его более позднего переписчика) со «Словом».
Например, в одной из редакций «Моления» есть фраза: «Поведаху ми, яко той еси суд Божий над мною и суда де Божия ни хитруму, ни горазду (т.е. 'искусному, умелому' [СлРЯ XI-XVII вв., 2: 80]) не минути«.
А в «Слове», соответственно, есть фраза «вѣщей Боянъ... рече: "Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда Божиа не минути!"». Это там так осуждается «сепаратист» Всеслав Брячиславич Полоцкий по прозвищу Волхв (или как сейчас в Белоруссии расскажут Чародей), про которого и в Повести временных лет сказано, что не всё у него чисто было (он явился на свет от волхования), а уж в самом «Слове» (где автор ему и его потомкам не симпатизирует) Всеслав прямо и без стеснения называется оборотнем. И вот несмотря на все его хитрость, ловкость и колдунство, по мнению автора, он всё равно после справедливого божьего суда отправится гореть известно куда.
Кстати, что за птица такая этот горазд и чем она так провинилась, что ей тоже грозит божий суд -- это одно из тёмных мест «Слова». Мы такой птицы нигде больше не встретим. Некоторые исследователи (в частности, Леонид Арсеньевич Булаховский [см. ЭСоПИ, 4: 188]) полагали, что слово птица здесь -- это неверное прочтение публикаторов конца XVIII - начала XIX века, а там должно было быть слово пытец, однокоренное древнерусскому пытливыи -- 'прорицательный, предсказывающий будущее' [СлРЯ XI-XVII вв., 21: 85]. Учитывая, ещё раз, что говорится про Всеслава Чародея -- такая характеристика была бы вполне логична. Единственный нюанс, который нас сдерживает: слово пытец -- это реконструкция Булаховского, не знаем мы такого слова по другим текстам.
И это мы сейчас галопом пробежались только по домонгольским оригинальным светским литературным произведениям. А ещё есть летописи. Их много и, кстати, вот уж про них-то Александр Сергеевич точно не мог не знать. Но, видимо, он их считал документами делового жанра, и к литературе не относил. Хотя для раннего средневековья всё настолько синкретично, что отделить одно от другого крайне сложно.
Но ещё же есть и литература духовная. И, по хорошему-то, именно с неё нам и надо было начать, потому что её-то от тех времён сохранилось сильно больше. Из оригинальных домонгольских текстов мы знаем жития русских святых -- Бориса и Глеба, Феодосия Печерского, «поучение» Феодосия Печерского, церковно-политический трактат митрополита Илариона «Слово о Законе и Благодати», новеллистический «Киево-Печерский патерик» (т.е. сборник рассказов о Киево-Печерском монастыре и его подвижниках), паломническая литература (в первую очередь, конечно, «Хождение» игумена Даниила) -- отчёты о паломничестве к Святым местам.
И, естественно, ещё больше духовных текстов были переводные. Собственно, с них вообще вся наша письменность и начиналась. Ну и, в конце концов, предки, вообще-то, ещё были некоторым образом приобщены и к общеевропейской культуре, и у нас есть масса переводов античной литературы самых разнообразных жанров.
Так что сегодня говорить об отсутствии литературной традиции на Руси -- совершенно несправедливо. Текстов не так много, но вообще-то, всё-таки совсем не мало, они высокохудожественны и интересны сами по себе.
Могу, кстати, порекомендовать доступный в Интернете 15-томник «Библиотеки литературы Древней Руси». Первые пять томов там -- как раз про домонгольскую литературу.
Продолжение тут.
Примечания:
[ 1] Пушкин А.С. Наброски статьи о русской литературе // Пушкин А.С. Полное собрание сочинений в 10 тт. -- М., 1964. -- Т. 7. -- С. 225-226.
[ 2] Сам факт создания некоей надписи мог восприниматься автором как действие сакральное. Именно поэтому, например, в начале XI века владелец знаменитого Новгородского кодекса многократно переписывал алфавит и на его «страницах», и украшал им торцы дощечек. См. например: Зализняк А.А. Древнейшая кириллическая азбука // Вопросы языкознания. -- М., 2003. -- № 2. -- С. 13-18.
[ 3] Мне тут видится некоторое типологическое сходство с современной новостью о вертолётном молебне для прекращения дождя. Всё-таки глубоко в нас язычество сидит :)
[ 4] Поэма «Кому на Руси жить хорошо» цитируется по изданию: Некрасов Н.А. Кому на Руси жить хорошо // Сочинения. -- М., 1986. -- С. 248-324.
[ 5] Если у вас вдруг закончилось слабительное, то этот лубок можно почитать например вот тут (Осторожно! Берегите художественный вкус и психическое здоровье, принимайте в малых дозах! :)
[ 6] Завидую древним книжникам чёрной завистью -- так замечательно им жилось. Жаль только голодно и плохо, но зато хоть недолго :)
[ 7] В качестве яркой иллюстрации могу предложить лекцию Клима Александровича Жукова, где он хорошо показывает на примере «Повести временных лет», как вроде бы предельно «документальное» изложение исторических событий внезапно обретает ещё и второй план -- библейский.
[ 8] На всякий случай: каролинг очень-очень-очень сильно меньше представляющегося обывателю при слове «меч» позднесредневекового ландскнехтского двуручного меча :) Типичный каролинг чуть короче метра и легче полутора килограмм.
[ 9] Здесь и далее былины цитируются по изданию: Аникин В.П. Русское устное народное творчество: Хрестоматия -- М., 2004.
[ 10] См.: Лихачев Д.С. «Единичный исторический факт» и художественное обобщение в русских былинах // Славяне и Русь -- М., 1968. -- С. 429-436.
[ 11] Нефёдкин А.К. Военное дело чукчей (середина XVII - начало XX в.). -- СПб., 2003.
[ 12] Здесь и далее цитируется по изданию: Библиотека литературы Древней Руси. -- СПб., 1997. -- Т. 5. -- С. 90.
[ 13] Здесь и далее текст «Слова о полку Игореве» цитируется по изданию: Библиотека литературы Древней Руси. -- СПб., 1997. -- Т. 4. -- С. 254-267.
[ 14] Некоторые исследователи, правда, считают, что, возможно, это был вовсе и не тот Ярослав, а отчество Всеволодович -- более поздняя вставка переписчиков, отождествивших литературного князя с отцом Александра Невского. Подробнее о вопросе см.: Гудзий Н.К. Моление Даниила Заточника // История русской литературы -- М.; Л., 1941-1956. -- Т. II. -- Ч. 1. -- С. 35-45.