Мемуарные заметки Сёмы Штапского
2.
Демид и Берта
Между прочим, мало кто знает, что начинал я как поэт. Особенно плодотворны были для меня пятидесятые годы. Я писал по 80 стихотворений в месяц. Несколько моих вещей горячо одобрил Евтушенко и даже пообещал прочитать их своему другу Фиделю Кастро.
Сегодня я уже ничего не помню из написанного в ту пору, кроме двух строчек:
За столом сидит Демид,
папиросою дымит.
Строки эти я запомнил, потому что именно их велела переделать мой первый редактор Берта Моисеевна Ровинзон, заведующая литературным отделом в какой-то захудалой газетенке. Она настаивала вот на каком уточнении: папироса должна дымить непременно изо рта Демида. Всякое иное положение папиросы было, по мнению безумной редакторши, пожароопасно: Демид мог попросту сгореть к чертовой матери вместе со своим столом. Вообразите некоторую сюрреалистичность ситуации: еврейский юноша Сёма приносит Берте Ровинзон стихи о каком-то Демиде, невесть куда вставившем свою зловонную папиросу, сидящем, вероятно, на плохо оструганной лавке, в пахнущих дегтем сапогах, и поплевывающем в угол избы желтой слюною.
Я, естественно, никакой правки не произвел, и заодно с Демидом погорела вся моя подборка.
Демид и Берта
Между прочим, мало кто знает, что начинал я как поэт. Особенно плодотворны были для меня пятидесятые годы. Я писал по 80 стихотворений в месяц. Несколько моих вещей горячо одобрил Евтушенко и даже пообещал прочитать их своему другу Фиделю Кастро.
Сегодня я уже ничего не помню из написанного в ту пору, кроме двух строчек:
За столом сидит Демид,
папиросою дымит.
Строки эти я запомнил, потому что именно их велела переделать мой первый редактор Берта Моисеевна Ровинзон, заведующая литературным отделом в какой-то захудалой газетенке. Она настаивала вот на каком уточнении: папироса должна дымить непременно изо рта Демида. Всякое иное положение папиросы было, по мнению безумной редакторши, пожароопасно: Демид мог попросту сгореть к чертовой матери вместе со своим столом. Вообразите некоторую сюрреалистичность ситуации: еврейский юноша Сёма приносит Берте Ровинзон стихи о каком-то Демиде, невесть куда вставившем свою зловонную папиросу, сидящем, вероятно, на плохо оструганной лавке, в пахнущих дегтем сапогах, и поплевывающем в угол избы желтой слюною.
Я, естественно, никакой правки не произвел, и заодно с Демидом погорела вся моя подборка.