Альбом неснятых фотографий
Отснятые фотографии могут быть плохими или хорошими, они могут нравиться всем, и, при этом, не нравиться тебе самому или наоборот, но это не главное. Главное - что они были сняты.
За последние несколько лет накопился довольно большой архив отснятого материала. Частично это куча файлов, занимающих львиную долю диска рабочего компьютера, частично - море плёнок, раскиданных ровным слоем по всем местам моего обитания. Самое смешное, что, несмотря на все эти запасы в закромах родины, то, о чём я думаю, когда говорю о своих фотографиях - это не километры плёнки и гигабайты файлов, а несколько снимков, которые так и не были сделаны.
Говорят, что врач становится настоящим врачом, когда у него появляется кладбище своих пациентов. Похоже, что фотограф становится фотографом, когда он заполняет такими неснятыми картинками толстый альбом.
Ну что ж...
Буду продолжать его заполнять...
Кадр номер один.
Одесса, суббота, лето, хорошо.
Я болтаюсь по району Староконного и снимаю подворотни. Азарт ощущения того, что съёмка пошла отключил чувство времени, так что только часов через пять я обнаружил, что уже далеко за полдень, в сумке, как отстреленные гильзы, стукают баночки из под плёнок, и страшно хочется есть. Обругал себя за то, что так и запомню Одессу только через видоискатель камеры, положил фотоаппарат в рюкзак и потопал в сторону маленького базарчика на предмет чего-нибудь перекусить. В этот момент меня обогнала девушка с сумками. Вернее, так: Девушка с Сумками. Летний сарафан, талия Гурченко времён "Карнавальной ночи", высокие каблуки, длинные волосы и прочее, и прочее. Пройдя метров десять вперёд, девушка резко свернула в подворотню.
Я поравнялся с аркой. Облезло-потрескавшиеся своды проходного двора работали замечательной естественной рамкой, покрытой художественным орнаментом графити "Вася - козёл" и "Петя любит Машу". Где-то впереди, тем светом, которого не добьёшься никаким фильтром, густо зеленел одесский двор. И, ровно по центру, двигался точёный силуэт юной леди, дополненный не менее художественным абрисом гроздей сумок в каждой из её рук. Несмотря на количество и размер авосек, девушка несла их немного на отлёте, без видимого усилия и продолжала идти походкой манекенщицы на подиуме.
Было понятно, что шансов на то, что за те 3 секунды, пока будет длиться эта картинка, я успею достать камеру и сделать кадр, нет никаких. Просить девушку сделать проход на бис было глупо. Даже, если бы я получил её благосклонное согласие, а не сумкой по голове, на заказ такие вещи не получаются. Оставалось смотреть и стараться запомнить.
...стоял и смотрел. Запомнил...
Кадр номер два.
Тель-Авив, пятница, весна, не менее хорошо.
Возвращаюсь домой после дня съёмок в Неве-Цедеке. Тот, кто пробовал снимать там, знает, что оттуда не возвращаешься пока не закончится плёнка. Это как семечки: пока они есть - будешь щёлкать. Подъезжая к развязке Киббуц Галуёт - съезде на скоростное шоссе на Иерусалим - увидел пробку метров на пятьдесят. Время было совсем непробочным, но в Тель-Авиве можно застрять где угодно и когда угодно, так что я не удивился. До тех пор, пока не увидел причину пробки. По пешеходному переходу под мостом туда-назад гарцевал потрясающей красоты конь. Коня вёл под уздцы типичный южно-тель-авивский чувак: в шлёпанцах, шортах и с серьёзной трудовой мозолью над ними. Короче, "Купание красного коня" по тель-авивски... Половина водителей высунулась из окон машин и аплодировала. Никто не ругался по поводу того, что стоим и не гудел - ситуация для города, где скорость звука клаксона машины, стоящей сзади, обычно обгоняет скорость света при смене светофора, абсолютно нереальная. Но так было. Ряды машин стояли перед перекрёстком, и под аплодисменты водителей чувак в шортах продолжал водить коня туда-назад, время от времени поднимая его на дыбы и почёсывая себе трудовую мозоль от удовольствия.
...это был единственный раз, когда я обругал Неве-Цедек и его красоты, на которые был израсходован весь запас плёнок...
Кадр номер три.
Иерусалим, пустая трасса шаббатнего утра, солнце и остатки рассветного тумана на холмах. Возвращаюсь после пустыни и еду по Бегин в сторону съезда в Тель-Авив. По полосе справа от меня, вровень с моей машиной, едет мотороллер с парнем за рулём и девушкой за его спиной. Оба, в нарушение всего и вся, без касок. За девушкой, как флаг неизвестной, но явно очень счастливой страны, развивается и путается в её волосах голубой шарф. Девушка держится одной рукой за спину парня, размахивает второй и что то громко кричит. По обоим видно как им хорошо. Было хорошо ночью, хорошо сейчас утром и будет хорошо. Неважно сколько: ещё час или всю оставшуюся жизнь. Фоном всему этому работает долина в сторону Лифты и ещё сонные иерусалимские пригороды, раскиданные по холмам. Если бы кадр был сделан в этот момент, он смог поймать несущееся параллельно моей машине счастье.
...я очень крепко позавидовал Глебу Жеглову, которому было кого попросить подержать его за ноги, пока он будет стрелять из окна...
- Как держать, Глеб Егорыч?
- Нежно!!!!
Кадр номер четыре.
Крит, рынок в Гераклионе, толкотня и краски Средиземноморья.
Посреди всей этой суеты островком спокойствия белеет и желтеет лавка сыров. Владелец лавки - серьёзных обхватов мужчина никуда не торопится и обслуживает каждого с чувством, с толком, с расстановкой, не забывая поговорить за жизнь и здоровье. Над головой владельца висит старая фотография в рамке, пожелтевшая и значительная, как и все старые фотографии. На снимке - пожилой, но не сгорбленный старостью, человек в интерьере той же лавке. Не нужно сильно вглядываться, чтобы понять что это - отец. Гены пальцем не размажешь... Среди сыров юлой скачет пацанёнок лет двенадцати - то ли сын, то ли внук владельца. В какой то момент все они: пацанёнок, владелец и аксакал с фотографии попали на одну линию. Сыры со снимка плавно перешли в горы сыров на прилавке. Ни одна диссертация о семейном деле, передающемся из поколение в поколение, со всеми возможными нюансами этого: от счастья до безнадёги, не смогла бы рассказать больше, чем фотография, сделанная в этот момент.
Незаметно тут снимать было бесполезно - мне нужно было позирование всех участников. Я подошёл к владельцу, купил грамм триста нафиг ненужного на тот момент сыра и попросил разрешения снять. Тот помолчал, бросил взгляд на фотографию за спиной, понял идею моего сюжета, подумал и отказал.
...мне не осталось ничего, кроме как уважать его выбор...
Кадр номер пять
Армия. Ночное патрулирование. На джипе.
Такие фразы надо произносить коротким, рубленным тоном, смотря невидящим взглядом вдаль, суровея лицом от слова к слову и намекая, что за этими скупыми формулировками стоит недоступная всяким там гражданским реальность, полная трудностей, опасностей и прочей героической лабуды.
На самом деле, как по мне, так из множества возможных вариантов того, как именно тебя может припахать армия, всеночная вахта на джипе - наиболее приятный из всех. По крайней мере, в 95% случаев.
Плюсов тут много.
Это, скажем, вдумчивое и неторопливое изучение холодильника в столовой перед выездом.
Человеческую надежду на чудо невозможно пробить никакой логикой, эту песню не задушишь, не убьёшь, и даже тот факт, что ты лично разгружал продукты из грузовика в этот самый шкафообразный холодильник и успел познакомиться с их ассортиментом уже в процессе разгрузки, пока этот ассортимент капал тебе за шиворот из ящиков, никак не мешает открывать эту дверь в зиму снова и снова и стоять в клубах морозного пара, медитируя на забитые стандартной дребеденью полки, в надежде увидеть там что-то новое. В результате такой медитации хаммеровские внутренности набиваются до состояния полной амбивалентности. Война и мир в одном флаконе: булькающим и погромыхивающим содержанием ящиков можно как разрушить среднего размера город, так и накормить всех его обитателей.
Это продуманное расписание ночных визитов.
На этот блок-пост подъедем где-то к часу - у них тостер, для первого ночного завтрака это будет хорошо. А вон тот пилбокс навестим с визитом доброй воли часам к четырём, тогда будет смена Фуада, друзский кофе - вне конкуренции. Кстати, кофе в час ночи и кофе в четыре - это два абсолютно разных напитка. Да и один и тот же человек, стоящий возле одного и того же примуса в начале ночи и на её излёте - это разные и слабо знакомые друг с другом люди...
Это идеальное количество людей в одном замкнутом пространстве - четыре.
Хочешь - участвуй в трёпе обо всём и ни о чём. Хочешь - заройся в старый порванный свитер своих мыслей, не чувствуя при этом угрызений совести перед брошенным на произвол судьбы собеседником, и попробуй войти в резонанс с гудением мотора и ритмом скачки прожектора по пролетающим мимо холмам.
Впрочем, как и любой вещи в этой жизни, на все эти и многие другие плюсы приходилось несколько минусов. Они делились на редкие и непредсказуемые и на постоянные и неизбежные.
К первым относился тот факт, что всякие неприятности, случавшиеся в оставшихся пяти процентах случаев ночных дежурств были по определению на порядок серьёзней дневных. В этом плане я очень хорошо понимал коллег по конфликту: если ты уже встаёшь посреди ночи, чтобы сделать бум, то стоит постараться и доделать его до большого барабума. А то как-то обидно, что зря вставал. Короче, что касается ночных неожиданностей, тот тут как в анекдоте про пожарников: и зарплата хорошая, и ребята замечательные, и форма красивая. Но как пожар - так хоть вешайся.
Что же касается постоянных минусов ночного дежурства, то к ним относились неизбежные, как победа коммунизма, два предрассветных часа. Когда все мысли уже зашли в глухой проулок тупого оцепенения, от воспоминания о кофе горько во рту, темы для трёпа вычерпаны досуха, и если и есть кто-то, кто раздражает тебя больше, чем соседи по джипу, то это ты сам. Хуже раннего утра может быть только предчувствие раннего утра.
... но в то дежурство нам повезло...
Любое неприятное время проходит быстрее, если забить его какой-нибудь деятельностью. Желательно в режиме цигель-цигель, гипс снимают, клиент уезжает. Рация прокашлялась и дала ценное указание сопроводить машину с группой солдат до точки, от которой им надо будет топать уже ногами, убедиться, что начало их пешего путешествия прошло хорошо и вернуться вместе с пустой машиной на базу. Наверное, тут надо было написать, что группа эта выходила на какое-то серьёзное задание, что в общем-то, по косвенным признакам, скорее всего и было бы правдой: группу вёл ротный, а не просто более опытный солдат, да и высаживали их довольно далеко от потенциальной цели, что обычно делается, когда нужно не просто обозначить активность, а действительно добиться результата. Но, честно говоря, я совсем не помню куда и зачем они шли. К тому же, особого значения все эти предварительные оценки серьёзности и опасности задания не имеют: наиболее неприятные вещи чаще всего случаются посреди скуки и рутины.
Маленький, а-ля полуторка, грузовик с солдатами ехал перед джипом, и в свете фар было видно как качаются спящие головы в касках. Пол-пятого утра. Поднять - подняли, разбудить забыли. Доехали до места, и группа плавно перешла из состояния спим сидя в положение спим стоя. Я посмотрел на угол подъёма каменистого склона и заранее посочувствовал мирно кемарящим и поэтому пока ни о чём не подозревающим солдатикам: перейти в состояние спим во время ходьбы им не грозило - придётся просыпаться быстро.
Я выбрал себе холм, с которого хорошо должны были просматриваться окрестности и поднялся туда, чтобы отслеживать первые несколько сот метров после выхода группы через свой полу-снайперский ночной прицел. Впрочем, забравшись туда и отдышавшись, я понял, что у меня может быть хоть телескоп для наблюдения за бабочками на Марсе, всё равно дальше чем метров на двадцать я вряд ли смогу что-либо увидеть: на горах хевронских лежал предрассветный туман, и было ему там явно хорошо. Это была не вялая вата низинных туманов, тут речь шла о гордом облаке сложного цвета, прилегшего ночевать на грудь и прочие места утёсов, холмов и разломов. Облако жило своей жизнью и бесшумно клубилось как в третьесортном фильме ужасов. Машины и стоящая рядом с ними скульптурная группа спящих солдат были близко, но и они скорее угадывалась, чем были видны в тумане. Ротный что-то объяснял командиру патруля. Его самовоспламеняющаяся марокканская натура явно бунтовала против необходимости говорить тихо, и он старался компенсировать это бурной жестикуляцией, от которой расходились широкие круги туманных волн.
Тирада из ценных указаний закончилась, и народ тронулся вверх по склону. Я поднял голову от прицела - шансы что-то увидеть были явно выше, если смотреть без оптики.
И тут начал просыпаться ветер. На свете есть бесконечное количество видов и подвидов того, как именно можно проснуться, и из всех них ветер выбрал суровый стиль "сова проспала и опаздывает на работу". Вместо того, чтобы спокойно и не торопясь подуть в одном направлении и аккуратно передвинуть облако в сторону Иерусалима, проспавший ветер метался со стороны в сторону. Метания были резкими, но слабоэффективными: они проделывали в облаке глубокие ущелья, но клочья тумана быстро наводили мосты и облачная промоина затягивалась снова. Один из особо резких порывов прошёлся по склону, по которому короткой змейкой поднималась группа, и продул каньон шириной метров тридцать. Солдаты шли по дну облачного моря, а по бокам поднимались высокие стены, которые клубились волнами и начинали потихоньку смыкаться между собой где-то высоко над головами в касках. Ближе к концу подъёма, там где сила ветра уже сошла на нет, на дне ущелья оставались клочья разноцветного тумана: где-то за перевалом, со стороны Мёртвого Моря, начинало потихоньку угадываться солнце. Идущий впереди ротный пробивал в этом цветном снегу тропу, время от времени поднимая скрижали карты к свету. Пафос картинки разбавлялся ироническим штрихом - этот марокканский Моисей действительно звался Моше.
Это была потрясающей красоты картина, но её красота отодвигалась на задний план чем-то гораздо большим. Чем-то неуловимым и выходящим за рамки слов. Не получалось даже поймать общий вектор тех ощущений, которые крутились в голове и стояли комком в горле. В зависимости от ежесекундно меняющейся игры цветов они метались от спокойствия и надежды то полной безысходности и проклятия.
Я быстро достал фотоаппарат из отделения для каски в разгрузке, поймал в фокусе весь этот исход и очередью отбил несколько кадров. Отбил - и завис, пытаясь понять почему мне сразу стало с этим неуютно. Пока колебался, ущелье заросло окончательно, и я почувствовал себя обманутым фараоном, которому, к тому же некого ругать, кроме как себя самого.
По дороге назад на базу ощущение, что сделал глупость, никуда не девалось, и я честно пробовал понять почему.
Для начала стало понятно, что мне вряд ли захочется этот кадр кому-либо показывать - даже самым близким из людей. Потому что любой из возможных комментариев будет как железом по стеклу. "Какой красивый рассвет!...", "А вот тут бы ещё диафрагму побольше, и вот этот угол подрезать...", "В небо уходят...", "Солдатики...". И не знаю что больше будет меня раздражать: тот факт, что картинка совсем не о том, или то, что я сам не знаю о чём она.
Там было все - и то, и это:
Хватало тьмы, хватало света,
Палитра ночи, краски дня,
Тепло зимы и холод лета
Обогащали ткань портрета -
Там только не было меня.
Утренняя база была безвидна и пуста. Всех, кого надо было куда-то с утра выдернуть, уже выдернули, остальные пребывали в спячке. Парень, пробывший всю эту ночь главнокомандующим патруля с видимым удовольствием снял каску мономаха.
- Пошли позавтракаем - сказал он - яичница за мной.
- Идите - несколько притормозил я - ща догоню.
...у меня была мысль, и я её думал. И додумал.
Дело не в том, что эту фотографию мне вряд ли захочется кому-то показывать. Такие фотографии у меня есть. Немного, но есть.Проблема в том, что я слишком хорошо помню, как оно было на самом деле, и - пусть даже случится чудо, и картинка окажется идеальной с технической точки зрения - разница будет слишком очевидна. Мысль изречённая есть ложь. Со снятой фотографией ситуация не лучше, просто обычно тот факт, что на каждом из снимков есть только бледный отблеск реальности, не только не мешает, а скорее работает в плюс, фокусируя на чувстве и мысли того, кто делал эту картинку. Но не тут. Иногда так бывает: или всё, или ничего. Всё не получалось, половину не хотелось. Даже 99% не хотелось.
Перемотанная плёнка тепло лежала в руке. Я подошёл к мусорке, отвернулся и выбросил её.
- Ты чего? - солдатик, скорбно бредший мимо меня из домика в сортир, даже проснулся от удивления.
- Засветил - ответил я.
И пошёл есть яичницу.
Кадр номер шесть
В ночном поезде Краков-Прага было хорошо всё.
Напрыгавшиеся по купе, дочки тихо сопели внизу, а я уже почти два часа лежал на верхней полке и пытался растянуть ощущение полного покоя. При всей любви к Праге, больше всего мне хотелось никуда не приезжать, а продолжать плыть в полу-реальности ночного стука колёс и полу-сне детских поездных воспоминаний. Хотелось напевать, что-то подходящее к месту и времени, но ничего, кроме "Постой, паровоз...", в голову не приходило, а это несколько выбивалось из жанра детских воспоминаний.
В ночном поезде Краков-Прага было таки хорошо всё. Кроме одного - прибытия по назначению в 6 часов утра. Так что выпав из поезда в рассветную свежесть, я тщательно выматерил себя за то, что умудрился растранжирить ценное время ночного сна на всякую романтическую лабуду.
А дальше суровое будничное утро пражского вокзала скрасилось серией весёлых картинок. Вот, скажем, весело бегущие впереди дети и подгребающие сзади с чемоданами родители, в очередной раз обещающие себе, что уж в следующий раз, вот точно - два чемодана на весь табор максимум, и уж абсолютно точно никогда... совсем-совсем никогда... мы не будем покупать сувениры из соляных пещер, которые потом без шахтёрской тележки... Или вот папа пытается хоть как-то сохранить лицо, обсуждая с таксистом цену до центра города, а дочки с интересом наблюдают за этим процессом свободного падения (падения папы, а не цены). А вот дети обнаружили пражский трдельник с шоколадом и впервые попробовали его. Впрочем, это уже относится не столько к "весёлым картинкам", сколько к разделу "мурзилка".
Мы на удивление быстро доехали по пустым улицам до гостиницы, закинули вещи в рецепшен и выяснили, что время только семь утра, чек-ин в два, душа просит кофе, а дети - мороженного. Спустились к набережной Влтавы и двинулись вдоль кромки воды в сторону Карлового моста, распугивая плавающих лебедей и бегающих поборников здорового образа жизни восторженными детскими криками на дикой смеси русского и иврита.
Впрочем, утренняя Прага только на первый взгляд казалась голой и безжизненной. Под одним из мостов, из какого-то оставшегося непонятно после чего полуразваленного сарая, навстречу нам вышли две молодые пары. Впрочем, глагол "вышли" вряд ли мог подойти для этого типа движения. Похмелье было напечатано на их лицах тяжёлыми серыми буквами. Один из парней так и не решился сделать последних шаг из глухой тени подмостья и тихо, стараясь себя не расплескать, осел на страшной границе ползущего к нему света. Две девушки обошли его, сделали, не открывая глаз, пару шагов и замерли. Открытые бутылки пива приспущенными флагами тихо болтались в их руках, и было неясно: то ли нет сил поднять их до уровня лица, то ли страх первого глотка лёг на рельсы нервов и заблокировал все идущие от головы к рукам команды. Дальше всех продвинулся парень по виду чуть постарше остальных. Я опустил глаза на его руку и с удивлением обнаружил, что вместо ожидаемого пива он держит трубу.
Скупая слеза ностальгии скатилась по моей щеке.
- Ребята, я с вами! - хотелось сказать им, только непонятно было на каком языке это лучше сделать. - Я знаю как это спускаться по лестнице ранним утром и замирать, опираясь на дверь подъезда, в последней попытке оттянуть момент когда свет ударит тебе солнцем в глаза. Я помню как это стоять на тротуаре, стараться не дышать и чувствовать, что каждый бодро спешащий по своим срочным делам прохожий, обдаёт тебя воздушной волной, как грузовик велосипедиста. Я знаю...
...если есть хоть какой-то приходящий с возрастом опыт, то он заключается в том, что большую часть страстных монологов к окружающему миру ты произносишь про себя.
Я тихо попросил дочек сбавить громкость с ближневосточной до среднеевропейской. Стоявший впереди парень иврита не понял, но посмотрел на меня с благодарностью. Неожиданно он сорвался с места и большими дёрганными шагами подошёл к парапету. Я было уже испугался за чистоту влтавской воды, которой уже наверняка и так досталось за долгие столетия развития чешского пивоварения, но парень просто поднёс трубу к губам, зажмурил от страха глаза и начал играть..
Там не было чёткой мелодии. Собственно, это даже не было музыкой. Но там было всё. Стон из похмельных глубин, всплески восторга ночных воспоминаний, безнадёжность утра и надежда дожить до вечера. Я не знаю какое количество заповедей было нарушено этой компанией за предшествующие сутки, и насколько такая молитва имела шансы быть понятой и принятой, но услышанной она должна была быть точно. Если можно разговаривать с небом, то только так.
Две девушки подошли к трубачу, вскинули бутылки как пионерские горны и начали двигаться вместе с рваным ритмом музыки . Осевший парень воспрял из пепла, раскинул руки, и начал медленно, как в первых тактах "Сиртаки", танцевать свой танец, никак не совпадающий с песней трубы, но явно завязанный на какую-то просыпающуюся в его голове музыку.
Я стоял с фотоаппаратом в пяти шагах от них и мог бы снимать свободно - ребята были в другом мире, и моя суета с объективом, волновала бы их не больше, чем плеск уток в реке. Но, почесав затылок, я положил камеру в рюкзак, закрыл глаза и стал впитывать мелодию. Дело было не в том, что к фотографиям не бывает саундтрека. Хороший снимок может вместить в себя всё: звук, запах, нежное касание, боль. Просто есть кадры, которые можно делать только изнутри. Я снимал своего ребёнка в больничном инкубаторе на границе жизни и всего остального, но только после бессонных ночей рядом, я фотографировал солдат на последнем излёте усталости, но только шатаясь в одном с ними ритме. Так и тут: чтобы сделать Кадр, а не картинки из сафари, мне нужно было бы быть с ними и быть одним из них.
Два мира, два Шапиро..
- Папа, ты где? - донёсся из другого измерения крик.
Я шёл догонять семейную жизнь и чувствовал, что где-то в пыльном чердаке моей головы из раздолбанного кресла с кряхтением встаёт седой архивариус с глазами десятилетнего пацана. Он идёт вдоль заваленных барахлом стеллажей, подходит к отдельно стоящему шкафу и, то ли посмеиваясь, то ли ругаясь, начинает разбулькивать что-то по стоящим там бутылёчкам. Потом он уйдёт, и в идущем из окна лунном свете начнёт поблёскивать и переливаться разлитое по грязным склянкам лекарство от тоски. На то чёрно-серое время, когда совсем прижмёт. Когда мир будет схопываться вокруг тебя, а надо будет улыбаться и идти дальше. Вот тогда я сотру со склянки пыль, вытащу пробку, закрою глаза и буду слушать, как над холодной утренней Влтавой льётся самая светлая музыка в мире - звук похмельной трубы...
За последние несколько лет накопился довольно большой архив отснятого материала. Частично это куча файлов, занимающих львиную долю диска рабочего компьютера, частично - море плёнок, раскиданных ровным слоем по всем местам моего обитания. Самое смешное, что, несмотря на все эти запасы в закромах родины, то, о чём я думаю, когда говорю о своих фотографиях - это не километры плёнки и гигабайты файлов, а несколько снимков, которые так и не были сделаны.
Говорят, что врач становится настоящим врачом, когда у него появляется кладбище своих пациентов. Похоже, что фотограф становится фотографом, когда он заполняет такими неснятыми картинками толстый альбом.
Ну что ж...
Буду продолжать его заполнять...
Кадр номер один.
Одесса, суббота, лето, хорошо.
Я болтаюсь по району Староконного и снимаю подворотни. Азарт ощущения того, что съёмка пошла отключил чувство времени, так что только часов через пять я обнаружил, что уже далеко за полдень, в сумке, как отстреленные гильзы, стукают баночки из под плёнок, и страшно хочется есть. Обругал себя за то, что так и запомню Одессу только через видоискатель камеры, положил фотоаппарат в рюкзак и потопал в сторону маленького базарчика на предмет чего-нибудь перекусить. В этот момент меня обогнала девушка с сумками. Вернее, так: Девушка с Сумками. Летний сарафан, талия Гурченко времён "Карнавальной ночи", высокие каблуки, длинные волосы и прочее, и прочее. Пройдя метров десять вперёд, девушка резко свернула в подворотню.
Я поравнялся с аркой. Облезло-потрескавшиеся своды проходного двора работали замечательной естественной рамкой, покрытой художественным орнаментом графити "Вася - козёл" и "Петя любит Машу". Где-то впереди, тем светом, которого не добьёшься никаким фильтром, густо зеленел одесский двор. И, ровно по центру, двигался точёный силуэт юной леди, дополненный не менее художественным абрисом гроздей сумок в каждой из её рук. Несмотря на количество и размер авосек, девушка несла их немного на отлёте, без видимого усилия и продолжала идти походкой манекенщицы на подиуме.
Было понятно, что шансов на то, что за те 3 секунды, пока будет длиться эта картинка, я успею достать камеру и сделать кадр, нет никаких. Просить девушку сделать проход на бис было глупо. Даже, если бы я получил её благосклонное согласие, а не сумкой по голове, на заказ такие вещи не получаются. Оставалось смотреть и стараться запомнить.
...стоял и смотрел. Запомнил...
Кадр номер два.
Тель-Авив, пятница, весна, не менее хорошо.
Возвращаюсь домой после дня съёмок в Неве-Цедеке. Тот, кто пробовал снимать там, знает, что оттуда не возвращаешься пока не закончится плёнка. Это как семечки: пока они есть - будешь щёлкать. Подъезжая к развязке Киббуц Галуёт - съезде на скоростное шоссе на Иерусалим - увидел пробку метров на пятьдесят. Время было совсем непробочным, но в Тель-Авиве можно застрять где угодно и когда угодно, так что я не удивился. До тех пор, пока не увидел причину пробки. По пешеходному переходу под мостом туда-назад гарцевал потрясающей красоты конь. Коня вёл под уздцы типичный южно-тель-авивский чувак: в шлёпанцах, шортах и с серьёзной трудовой мозолью над ними. Короче, "Купание красного коня" по тель-авивски... Половина водителей высунулась из окон машин и аплодировала. Никто не ругался по поводу того, что стоим и не гудел - ситуация для города, где скорость звука клаксона машины, стоящей сзади, обычно обгоняет скорость света при смене светофора, абсолютно нереальная. Но так было. Ряды машин стояли перед перекрёстком, и под аплодисменты водителей чувак в шортах продолжал водить коня туда-назад, время от времени поднимая его на дыбы и почёсывая себе трудовую мозоль от удовольствия.
...это был единственный раз, когда я обругал Неве-Цедек и его красоты, на которые был израсходован весь запас плёнок...
Кадр номер три.
Иерусалим, пустая трасса шаббатнего утра, солнце и остатки рассветного тумана на холмах. Возвращаюсь после пустыни и еду по Бегин в сторону съезда в Тель-Авив. По полосе справа от меня, вровень с моей машиной, едет мотороллер с парнем за рулём и девушкой за его спиной. Оба, в нарушение всего и вся, без касок. За девушкой, как флаг неизвестной, но явно очень счастливой страны, развивается и путается в её волосах голубой шарф. Девушка держится одной рукой за спину парня, размахивает второй и что то громко кричит. По обоим видно как им хорошо. Было хорошо ночью, хорошо сейчас утром и будет хорошо. Неважно сколько: ещё час или всю оставшуюся жизнь. Фоном всему этому работает долина в сторону Лифты и ещё сонные иерусалимские пригороды, раскиданные по холмам. Если бы кадр был сделан в этот момент, он смог поймать несущееся параллельно моей машине счастье.
...я очень крепко позавидовал Глебу Жеглову, которому было кого попросить подержать его за ноги, пока он будет стрелять из окна...
- Как держать, Глеб Егорыч?
- Нежно!!!!
Кадр номер четыре.
Крит, рынок в Гераклионе, толкотня и краски Средиземноморья.
Посреди всей этой суеты островком спокойствия белеет и желтеет лавка сыров. Владелец лавки - серьёзных обхватов мужчина никуда не торопится и обслуживает каждого с чувством, с толком, с расстановкой, не забывая поговорить за жизнь и здоровье. Над головой владельца висит старая фотография в рамке, пожелтевшая и значительная, как и все старые фотографии. На снимке - пожилой, но не сгорбленный старостью, человек в интерьере той же лавке. Не нужно сильно вглядываться, чтобы понять что это - отец. Гены пальцем не размажешь... Среди сыров юлой скачет пацанёнок лет двенадцати - то ли сын, то ли внук владельца. В какой то момент все они: пацанёнок, владелец и аксакал с фотографии попали на одну линию. Сыры со снимка плавно перешли в горы сыров на прилавке. Ни одна диссертация о семейном деле, передающемся из поколение в поколение, со всеми возможными нюансами этого: от счастья до безнадёги, не смогла бы рассказать больше, чем фотография, сделанная в этот момент.
Незаметно тут снимать было бесполезно - мне нужно было позирование всех участников. Я подошёл к владельцу, купил грамм триста нафиг ненужного на тот момент сыра и попросил разрешения снять. Тот помолчал, бросил взгляд на фотографию за спиной, понял идею моего сюжета, подумал и отказал.
...мне не осталось ничего, кроме как уважать его выбор...
Кадр номер пять
Армия. Ночное патрулирование. На джипе.
Такие фразы надо произносить коротким, рубленным тоном, смотря невидящим взглядом вдаль, суровея лицом от слова к слову и намекая, что за этими скупыми формулировками стоит недоступная всяким там гражданским реальность, полная трудностей, опасностей и прочей героической лабуды.
На самом деле, как по мне, так из множества возможных вариантов того, как именно тебя может припахать армия, всеночная вахта на джипе - наиболее приятный из всех. По крайней мере, в 95% случаев.
Плюсов тут много.
Это, скажем, вдумчивое и неторопливое изучение холодильника в столовой перед выездом.
Человеческую надежду на чудо невозможно пробить никакой логикой, эту песню не задушишь, не убьёшь, и даже тот факт, что ты лично разгружал продукты из грузовика в этот самый шкафообразный холодильник и успел познакомиться с их ассортиментом уже в процессе разгрузки, пока этот ассортимент капал тебе за шиворот из ящиков, никак не мешает открывать эту дверь в зиму снова и снова и стоять в клубах морозного пара, медитируя на забитые стандартной дребеденью полки, в надежде увидеть там что-то новое. В результате такой медитации хаммеровские внутренности набиваются до состояния полной амбивалентности. Война и мир в одном флаконе: булькающим и погромыхивающим содержанием ящиков можно как разрушить среднего размера город, так и накормить всех его обитателей.
Это продуманное расписание ночных визитов.
На этот блок-пост подъедем где-то к часу - у них тостер, для первого ночного завтрака это будет хорошо. А вон тот пилбокс навестим с визитом доброй воли часам к четырём, тогда будет смена Фуада, друзский кофе - вне конкуренции. Кстати, кофе в час ночи и кофе в четыре - это два абсолютно разных напитка. Да и один и тот же человек, стоящий возле одного и того же примуса в начале ночи и на её излёте - это разные и слабо знакомые друг с другом люди...
Это идеальное количество людей в одном замкнутом пространстве - четыре.
Хочешь - участвуй в трёпе обо всём и ни о чём. Хочешь - заройся в старый порванный свитер своих мыслей, не чувствуя при этом угрызений совести перед брошенным на произвол судьбы собеседником, и попробуй войти в резонанс с гудением мотора и ритмом скачки прожектора по пролетающим мимо холмам.
Впрочем, как и любой вещи в этой жизни, на все эти и многие другие плюсы приходилось несколько минусов. Они делились на редкие и непредсказуемые и на постоянные и неизбежные.
К первым относился тот факт, что всякие неприятности, случавшиеся в оставшихся пяти процентах случаев ночных дежурств были по определению на порядок серьёзней дневных. В этом плане я очень хорошо понимал коллег по конфликту: если ты уже встаёшь посреди ночи, чтобы сделать бум, то стоит постараться и доделать его до большого барабума. А то как-то обидно, что зря вставал. Короче, что касается ночных неожиданностей, тот тут как в анекдоте про пожарников: и зарплата хорошая, и ребята замечательные, и форма красивая. Но как пожар - так хоть вешайся.
Что же касается постоянных минусов ночного дежурства, то к ним относились неизбежные, как победа коммунизма, два предрассветных часа. Когда все мысли уже зашли в глухой проулок тупого оцепенения, от воспоминания о кофе горько во рту, темы для трёпа вычерпаны досуха, и если и есть кто-то, кто раздражает тебя больше, чем соседи по джипу, то это ты сам. Хуже раннего утра может быть только предчувствие раннего утра.
... но в то дежурство нам повезло...
Любое неприятное время проходит быстрее, если забить его какой-нибудь деятельностью. Желательно в режиме цигель-цигель, гипс снимают, клиент уезжает. Рация прокашлялась и дала ценное указание сопроводить машину с группой солдат до точки, от которой им надо будет топать уже ногами, убедиться, что начало их пешего путешествия прошло хорошо и вернуться вместе с пустой машиной на базу. Наверное, тут надо было написать, что группа эта выходила на какое-то серьёзное задание, что в общем-то, по косвенным признакам, скорее всего и было бы правдой: группу вёл ротный, а не просто более опытный солдат, да и высаживали их довольно далеко от потенциальной цели, что обычно делается, когда нужно не просто обозначить активность, а действительно добиться результата. Но, честно говоря, я совсем не помню куда и зачем они шли. К тому же, особого значения все эти предварительные оценки серьёзности и опасности задания не имеют: наиболее неприятные вещи чаще всего случаются посреди скуки и рутины.
Маленький, а-ля полуторка, грузовик с солдатами ехал перед джипом, и в свете фар было видно как качаются спящие головы в касках. Пол-пятого утра. Поднять - подняли, разбудить забыли. Доехали до места, и группа плавно перешла из состояния спим сидя в положение спим стоя. Я посмотрел на угол подъёма каменистого склона и заранее посочувствовал мирно кемарящим и поэтому пока ни о чём не подозревающим солдатикам: перейти в состояние спим во время ходьбы им не грозило - придётся просыпаться быстро.
Я выбрал себе холм, с которого хорошо должны были просматриваться окрестности и поднялся туда, чтобы отслеживать первые несколько сот метров после выхода группы через свой полу-снайперский ночной прицел. Впрочем, забравшись туда и отдышавшись, я понял, что у меня может быть хоть телескоп для наблюдения за бабочками на Марсе, всё равно дальше чем метров на двадцать я вряд ли смогу что-либо увидеть: на горах хевронских лежал предрассветный туман, и было ему там явно хорошо. Это была не вялая вата низинных туманов, тут речь шла о гордом облаке сложного цвета, прилегшего ночевать на грудь и прочие места утёсов, холмов и разломов. Облако жило своей жизнью и бесшумно клубилось как в третьесортном фильме ужасов. Машины и стоящая рядом с ними скульптурная группа спящих солдат были близко, но и они скорее угадывалась, чем были видны в тумане. Ротный что-то объяснял командиру патруля. Его самовоспламеняющаяся марокканская натура явно бунтовала против необходимости говорить тихо, и он старался компенсировать это бурной жестикуляцией, от которой расходились широкие круги туманных волн.
Тирада из ценных указаний закончилась, и народ тронулся вверх по склону. Я поднял голову от прицела - шансы что-то увидеть были явно выше, если смотреть без оптики.
И тут начал просыпаться ветер. На свете есть бесконечное количество видов и подвидов того, как именно можно проснуться, и из всех них ветер выбрал суровый стиль "сова проспала и опаздывает на работу". Вместо того, чтобы спокойно и не торопясь подуть в одном направлении и аккуратно передвинуть облако в сторону Иерусалима, проспавший ветер метался со стороны в сторону. Метания были резкими, но слабоэффективными: они проделывали в облаке глубокие ущелья, но клочья тумана быстро наводили мосты и облачная промоина затягивалась снова. Один из особо резких порывов прошёлся по склону, по которому короткой змейкой поднималась группа, и продул каньон шириной метров тридцать. Солдаты шли по дну облачного моря, а по бокам поднимались высокие стены, которые клубились волнами и начинали потихоньку смыкаться между собой где-то высоко над головами в касках. Ближе к концу подъёма, там где сила ветра уже сошла на нет, на дне ущелья оставались клочья разноцветного тумана: где-то за перевалом, со стороны Мёртвого Моря, начинало потихоньку угадываться солнце. Идущий впереди ротный пробивал в этом цветном снегу тропу, время от времени поднимая скрижали карты к свету. Пафос картинки разбавлялся ироническим штрихом - этот марокканский Моисей действительно звался Моше.
Это была потрясающей красоты картина, но её красота отодвигалась на задний план чем-то гораздо большим. Чем-то неуловимым и выходящим за рамки слов. Не получалось даже поймать общий вектор тех ощущений, которые крутились в голове и стояли комком в горле. В зависимости от ежесекундно меняющейся игры цветов они метались от спокойствия и надежды то полной безысходности и проклятия.
Я быстро достал фотоаппарат из отделения для каски в разгрузке, поймал в фокусе весь этот исход и очередью отбил несколько кадров. Отбил - и завис, пытаясь понять почему мне сразу стало с этим неуютно. Пока колебался, ущелье заросло окончательно, и я почувствовал себя обманутым фараоном, которому, к тому же некого ругать, кроме как себя самого.
По дороге назад на базу ощущение, что сделал глупость, никуда не девалось, и я честно пробовал понять почему.
Для начала стало понятно, что мне вряд ли захочется этот кадр кому-либо показывать - даже самым близким из людей. Потому что любой из возможных комментариев будет как железом по стеклу. "Какой красивый рассвет!...", "А вот тут бы ещё диафрагму побольше, и вот этот угол подрезать...", "В небо уходят...", "Солдатики...". И не знаю что больше будет меня раздражать: тот факт, что картинка совсем не о том, или то, что я сам не знаю о чём она.
Там было все - и то, и это:
Хватало тьмы, хватало света,
Палитра ночи, краски дня,
Тепло зимы и холод лета
Обогащали ткань портрета -
Там только не было меня.
Утренняя база была безвидна и пуста. Всех, кого надо было куда-то с утра выдернуть, уже выдернули, остальные пребывали в спячке. Парень, пробывший всю эту ночь главнокомандующим патруля с видимым удовольствием снял каску мономаха.
- Пошли позавтракаем - сказал он - яичница за мной.
- Идите - несколько притормозил я - ща догоню.
...у меня была мысль, и я её думал. И додумал.
Дело не в том, что эту фотографию мне вряд ли захочется кому-то показывать. Такие фотографии у меня есть. Немного, но есть.Проблема в том, что я слишком хорошо помню, как оно было на самом деле, и - пусть даже случится чудо, и картинка окажется идеальной с технической точки зрения - разница будет слишком очевидна. Мысль изречённая есть ложь. Со снятой фотографией ситуация не лучше, просто обычно тот факт, что на каждом из снимков есть только бледный отблеск реальности, не только не мешает, а скорее работает в плюс, фокусируя на чувстве и мысли того, кто делал эту картинку. Но не тут. Иногда так бывает: или всё, или ничего. Всё не получалось, половину не хотелось. Даже 99% не хотелось.
Перемотанная плёнка тепло лежала в руке. Я подошёл к мусорке, отвернулся и выбросил её.
- Ты чего? - солдатик, скорбно бредший мимо меня из домика в сортир, даже проснулся от удивления.
- Засветил - ответил я.
И пошёл есть яичницу.
Кадр номер шесть
В ночном поезде Краков-Прага было хорошо всё.
Напрыгавшиеся по купе, дочки тихо сопели внизу, а я уже почти два часа лежал на верхней полке и пытался растянуть ощущение полного покоя. При всей любви к Праге, больше всего мне хотелось никуда не приезжать, а продолжать плыть в полу-реальности ночного стука колёс и полу-сне детских поездных воспоминаний. Хотелось напевать, что-то подходящее к месту и времени, но ничего, кроме "Постой, паровоз...", в голову не приходило, а это несколько выбивалось из жанра детских воспоминаний.
В ночном поезде Краков-Прага было таки хорошо всё. Кроме одного - прибытия по назначению в 6 часов утра. Так что выпав из поезда в рассветную свежесть, я тщательно выматерил себя за то, что умудрился растранжирить ценное время ночного сна на всякую романтическую лабуду.
А дальше суровое будничное утро пражского вокзала скрасилось серией весёлых картинок. Вот, скажем, весело бегущие впереди дети и подгребающие сзади с чемоданами родители, в очередной раз обещающие себе, что уж в следующий раз, вот точно - два чемодана на весь табор максимум, и уж абсолютно точно никогда... совсем-совсем никогда... мы не будем покупать сувениры из соляных пещер, которые потом без шахтёрской тележки... Или вот папа пытается хоть как-то сохранить лицо, обсуждая с таксистом цену до центра города, а дочки с интересом наблюдают за этим процессом свободного падения (падения папы, а не цены). А вот дети обнаружили пражский трдельник с шоколадом и впервые попробовали его. Впрочем, это уже относится не столько к "весёлым картинкам", сколько к разделу "мурзилка".
Мы на удивление быстро доехали по пустым улицам до гостиницы, закинули вещи в рецепшен и выяснили, что время только семь утра, чек-ин в два, душа просит кофе, а дети - мороженного. Спустились к набережной Влтавы и двинулись вдоль кромки воды в сторону Карлового моста, распугивая плавающих лебедей и бегающих поборников здорового образа жизни восторженными детскими криками на дикой смеси русского и иврита.
Впрочем, утренняя Прага только на первый взгляд казалась голой и безжизненной. Под одним из мостов, из какого-то оставшегося непонятно после чего полуразваленного сарая, навстречу нам вышли две молодые пары. Впрочем, глагол "вышли" вряд ли мог подойти для этого типа движения. Похмелье было напечатано на их лицах тяжёлыми серыми буквами. Один из парней так и не решился сделать последних шаг из глухой тени подмостья и тихо, стараясь себя не расплескать, осел на страшной границе ползущего к нему света. Две девушки обошли его, сделали, не открывая глаз, пару шагов и замерли. Открытые бутылки пива приспущенными флагами тихо болтались в их руках, и было неясно: то ли нет сил поднять их до уровня лица, то ли страх первого глотка лёг на рельсы нервов и заблокировал все идущие от головы к рукам команды. Дальше всех продвинулся парень по виду чуть постарше остальных. Я опустил глаза на его руку и с удивлением обнаружил, что вместо ожидаемого пива он держит трубу.
Скупая слеза ностальгии скатилась по моей щеке.
- Ребята, я с вами! - хотелось сказать им, только непонятно было на каком языке это лучше сделать. - Я знаю как это спускаться по лестнице ранним утром и замирать, опираясь на дверь подъезда, в последней попытке оттянуть момент когда свет ударит тебе солнцем в глаза. Я помню как это стоять на тротуаре, стараться не дышать и чувствовать, что каждый бодро спешащий по своим срочным делам прохожий, обдаёт тебя воздушной волной, как грузовик велосипедиста. Я знаю...
...если есть хоть какой-то приходящий с возрастом опыт, то он заключается в том, что большую часть страстных монологов к окружающему миру ты произносишь про себя.
Я тихо попросил дочек сбавить громкость с ближневосточной до среднеевропейской. Стоявший впереди парень иврита не понял, но посмотрел на меня с благодарностью. Неожиданно он сорвался с места и большими дёрганными шагами подошёл к парапету. Я было уже испугался за чистоту влтавской воды, которой уже наверняка и так досталось за долгие столетия развития чешского пивоварения, но парень просто поднёс трубу к губам, зажмурил от страха глаза и начал играть..
Там не было чёткой мелодии. Собственно, это даже не было музыкой. Но там было всё. Стон из похмельных глубин, всплески восторга ночных воспоминаний, безнадёжность утра и надежда дожить до вечера. Я не знаю какое количество заповедей было нарушено этой компанией за предшествующие сутки, и насколько такая молитва имела шансы быть понятой и принятой, но услышанной она должна была быть точно. Если можно разговаривать с небом, то только так.
Две девушки подошли к трубачу, вскинули бутылки как пионерские горны и начали двигаться вместе с рваным ритмом музыки . Осевший парень воспрял из пепла, раскинул руки, и начал медленно, как в первых тактах "Сиртаки", танцевать свой танец, никак не совпадающий с песней трубы, но явно завязанный на какую-то просыпающуюся в его голове музыку.
Я стоял с фотоаппаратом в пяти шагах от них и мог бы снимать свободно - ребята были в другом мире, и моя суета с объективом, волновала бы их не больше, чем плеск уток в реке. Но, почесав затылок, я положил камеру в рюкзак, закрыл глаза и стал впитывать мелодию. Дело было не в том, что к фотографиям не бывает саундтрека. Хороший снимок может вместить в себя всё: звук, запах, нежное касание, боль. Просто есть кадры, которые можно делать только изнутри. Я снимал своего ребёнка в больничном инкубаторе на границе жизни и всего остального, но только после бессонных ночей рядом, я фотографировал солдат на последнем излёте усталости, но только шатаясь в одном с ними ритме. Так и тут: чтобы сделать Кадр, а не картинки из сафари, мне нужно было бы быть с ними и быть одним из них.
Два мира, два Шапиро..
- Папа, ты где? - донёсся из другого измерения крик.
Я шёл догонять семейную жизнь и чувствовал, что где-то в пыльном чердаке моей головы из раздолбанного кресла с кряхтением встаёт седой архивариус с глазами десятилетнего пацана. Он идёт вдоль заваленных барахлом стеллажей, подходит к отдельно стоящему шкафу и, то ли посмеиваясь, то ли ругаясь, начинает разбулькивать что-то по стоящим там бутылёчкам. Потом он уйдёт, и в идущем из окна лунном свете начнёт поблёскивать и переливаться разлитое по грязным склянкам лекарство от тоски. На то чёрно-серое время, когда совсем прижмёт. Когда мир будет схопываться вокруг тебя, а надо будет улыбаться и идти дальше. Вот тогда я сотру со склянки пыль, вытащу пробку, закрою глаза и буду слушать, как над холодной утренней Влтавой льётся самая светлая музыка в мире - звук похмельной трубы...